Маша, Сашка и жара…
Кыш: литературный дневник
Маша
Ты стоишь у окна. И поезд стоит. Долго, долго. Стоит. Почему он стоит? Сколько он будет стоять? И духота. И все вокруг мокрые и скользкие. И слезы… И жалость к себе… Бедненькая… запуталась, забегалась, всем улыбаешься, всем врешь. И врешь-то просто, что бы не скучно. Вот так, просто не скучать, не просыпаться каждое утро с чувством не интересности. Скучать скучно. Раз, два, три, четыре, пять – не скучать. И что бы не было тяжело. Тягостно. Смотришь потом – запуталась. И все знаешь, и всех понимаешь, и терпишь.
Поезд стоит. Какие-то слова прощания. Не понимаю, что он говорит. Зачем он все это говорит? Я же бегу от него, я скрываюсь именно от него. И он обещал не приходить. И он говорил: «Не приду. Надоело твое вранье. Надоело ловить тебя на этом вранье. Все надоело». Пришел, и все увидел. Легче стало? Еще тяжелее. И душно. И слезы. И жалость к себе. Бееее-дненькая. Овца.
Почему он не понимает, что все это из-за него. И от него. Подальше, от него. И из-за него. Все, все, все из-за него. Если бы не он было бы куда проще. С его непогрешимостью, с его давлением, с его духотой. С ним всегда душно, и нечем дышать, и охота бежать, стоять под холодным душем. Душно под душем. С ним душно.
Поезд все не идет. И все обмахиваются вонючими платочками. И мухи. И скользко. И давит на плечи. И жмет. И потом будет еще хуже, потому что потом будет полдень. И солнце будет жарить еще сильнее. Вагон нагреется, расплавиться, и начнет потихоньку затекать в каждого, кто здесь сидит. Запах вокзалов и поездов – беспризорный, бездомный, подвальный и всегда душный. И давит еще сильнее.
Он что-то говорит, шепчет на ухо, тихо и как всегда умное. Он не может говорить глупые вещи. Он занудливо всегда говорит, что-то умное, но его невозможно слушать. Его нельзя услышать. Он отталкивает тебя своими словами. Как прокрустово ложе. Он перемалывает тебя словами. Всегда перемалывает. Переламывает. Через коленку. И его нельзя услышать. Он напряжен. Его напряжение передается всегда. И ты тоже напрягаешься. И живешь рядом с ним в напряжении. И невозможно расслабиться, отдохнуть и опять врешь. Врешь. Что бы напряжение не было еще сильнее. Еще тяжелее. И он продолжает говорить. Он всегда говорит. Он не может не говорить. Он приводит доводы. Пытается разложить все по полочкам. Рассмотреть ситуацию с разных сторон и почти всегда прав. И почти всегда не прав. Он не прав, он никогда не угадывает моего напряжения. И то, что я пытаюсь ему сказать, он не слышит. Он никогда не слушает. Он говорить. Он любит говорить и слушать себя. Он умеет говорить много и умно. Это давит и нельзя дышать. Он как железобетонная плита. Как каток, под него попадаешь и начинаешь понимать, что обязательно будешь раздавлена. И он не понимает, что сейчас он не нужен. Совсем не нужен. От него душно. Никому не нужен.
Поезд стоит. И, кажется, будет стоять всегда. Я потеряю сознание и никуда не убегу. Не вырвусь из его слов. За окном два мальчика. И один понятный. И его ко мне не пускают. И ему приходиться тоже врать. И слушать, как он ругается, и смеяться над его сердитостью. И говорить: «Молчи хомяк». И он молчит. И можно расслабиться, можно лечь к нему на колени и ничего не говорить и не слушать. И плевать, что не говоришь и не слышишь. И с ним невозможно проститься. Он простой, глупый и родной. И ему приходиться врать и он все может простить. И его не пустят сюда в вагон, не дадут посидеть минуту молча. И он тоже не хотел сюда приходить, зачем он пришел? Что бы вот так стоять на перроне, ждать своей очереди. Ждать меня обратно. А вдруг я не вернусь?
И еще один смешной мальчик. Велосипедист. Случайная встреча. Он подарил мне синие противоударные часики. Я ему нравлюсь. Он молодой и красивый, он ухаживает за мной по-спортивному и ничего не знает. Ничего-ничего. Ничего обо мне не знает. Он на велосипеде. Такой спортивный, такой красивый. И тоже машет и тоже пытается дождаться своей очереди. Вот остаться бы с ним и никуда не ехать. Может быть.
Ну, когда поезд тронется, когда он выйдет из вагона? Когда все это кончиться? Когда я убегу от них? Ну, когда? Ну, мамочка, ну я уже не могу. Мамочка, родная моя, любимая моя, я не могу с ними, я хочу уехать. Я запуталась. Завралась. Я уже не могу остановиться. Я устала плакать и врать. Мамочка, родненькая, спаси меня!!! Пусть поезд тронется. Пусть он уедет с этого вокзала. Ну, пусть он, наконец, тронется. Сколько можно плакать?
Я хочу отдохнуть от них всех. Просто одной, просто отдохнуть.
Он
- Вы же две мои любимые девочки, - шептал я, обнимая Машу и Сашку.
Мы втроем стояли в тени, у забора театра драмы и ели мороженое. Июль в нашем городе напоминает раскаленную голландку моего детства. Жарит и сверкает углями. Асфальт накаляется, и становиться мягким. Его испарения искажают реальность и, кажется, что кружиться голова. Охота отпрыгнуть в сторону, но прыгать некуда - везде июль.
Сашка смотрела на меня снизу вверх и улыбалась. Она была с новой короткой прической, - желтые как солнце лучи ее волос брызгали в разные стороны. Смотреть на нее без улыбки было так же нельзя.
Маша, прижавшись головой к моей грудь, пыталась смахнуть с Сашкиной щеки прилипшую каплю мороженого. Она не любила смотреть людям в глаза и постоянно опускала голову.
Эти минуты показались мне самыми счастливыми минутами в моей жизни. И с этого момента, вероятно, все и пошло кувырком.
Мы проводили Сашку и с Машей поехали ко мне в гости. По дороге она сказала:
- Я хочу быть с тобой. Я долго думала и решила быть с тобой. Ты умный, ты можешь все. С тобой интересно. Так интересно мне не будет ни с кем. Я это прекрасно понимаю, и по этому решила быть с тобой. Всегда. Я уже не сплю со своим мальчиком. Давно.
Только у меня к тебе просьба… Давай подождем еще немного. Я должна к тебе привыкнуть. Мы будем с тобой заниматься любовью дней через двадцать. Да, ровно через двадцать дней, мы вот так же приедем с тобой к тебе и переспим. В первых числах августа. Договорились?
Я опять почувствовал тепло. И понял, что этот день на самом деле самый счастливый в моей жизни. Все начинает вставать на свои места. И тот ее мальчик оставлен в прошлом. Он поблек для нее навсегда, завял полевыми цветами в ее сознании. Я бросил сомневаться во всем, что раньше так саднило и доставляло неудобство. Этим она будоражила меня всегда, и все наши разговоры кончались ничем. А сейчас она заговорила об этом сама, без подталкиваний и моих доводов.
Вы сварили кофе и долго сидели у меняя на кухне.
Ровно через двадцать дней мы опять сидели у меня дома, сбежав с работы пораньше, и читали инструкцию к «Фарматексу». Этот препарат она видела впервые и не доверяла ему. За окном по-прежнему жарило солнце. Душный воздух улицы врывался в комнату.
Мы пошли в душ и спрятались там от августа на целый час. Под холодные струи воды. Я видел Машу впервые. Хрупкую, с подростковым строением тельца. Загорелую, почти коричневую, с маленькими, очень маленькими канапушками на лице и плечах. Я касался их губами, и у меня начинала кружиться голова, а пол в ванной покачивался, словно начиналось землетрясения.
Наши встречи продолжались две недели, каждый день, до тех пор пока она не заплакала. Просто заплакала и сказала:
- Мне не приятно.
Меня будто кинули в ледяной горный поток. Я понял, что все это для меня, а не для нее.
Через пару дней она взяла отпуск и уехала. Я специально пошел на вокзал, чтобы увидеть не Машу, а ее мальчика.
В тот же день мальчик позвонил ближе к обеду и начал кричать в трубку злым голосом:
- Почему ты не можешь оставить нас в покое? Что ты нас мучаешь? Что тебе надо от нас?
Мы же смеемся над тобой? Помнишь, ты звонил ей и давал задание по работе, а потом долго шептал о том, что хочешь снять квартиру для себя и для нее. Маша была у меня. Она лежала на моей груди и вертела пальцем у виска – мы смеялись над тобой. Она хотела снять квартиру для нас. Ты же дурак, тебя обманывают на каждом шагу. Придумал, какой то свой мир и ничего не видишь вокруг. Убить тебя что ли. Встретить в темном переулке и убить. Она из-за тебя уехала. Из-за тебя. Дурачок. Оставь нас в покое. Прошу тебя оставь. Я сплю с этой женщиной пойми ты, бестолочь. Сплю уже два года, и мы любим друг друга, и будем вместе на зло тебе. Ну, зачем ты крутишься у нас под ногами, зачем ты ее мучаешь, зачем сбиваешь постоянно? Слышишь – я-с-не-й-с-п-лю…
- Прости, но я то же с ней сплю. – выдавил я первое что пришло в голову и положил трубку.
Август показался преисподней. Духота придавила меня к стулу, и горячий воздух из открытого окна стал разъедать глаза.
Сашка
Блиииин. Ну, я первый раз вижу его таким. Пьяным в хлам, в сиську. Он подбегает к каждому ларьку на Советской. Берет бутылку «Балтики». Девятку. Открывает зажигалкой и начинает пить. Потом несется как угорелый в платный туалет. И обратно к ларьку. Как синяк последний. Глаза у него слезятся, и, кажется, он ничего не видит. Меня ни видит. Никого. Я посмотрю на него, и его будто прорвет. Как канализацию. Он начинает выть и тереть глаза рукавом. И сопли. Блин. И носом шмыгает.
У ступенек Дома Советов, под носом у роллеров, он падает. Я тащу его, чтоб посадить. Жопа полная. Он воет, бормочет что-то, и мы с ним целуемся. Мне его жалко конечно, но зачем мы целуемся, я уже понять не могу. Короче, я давно ничего не понимаю. И целоваться с ним не хочу. Машка дура, конечно, последняя. Все ее скрытность. Он мокрый от пива, слез и соплей. Я то знала, что она спит с этим мальчиком. Но что еще и с ним. Странная, какая то дружба у нас. Больная. И я дура. Как слепая. И он слепой, и Машка слепая.
Спит, с кем попало. Мотается, где попало. И его обманывала и мальчика своего обманывала. И была все время с тем и другим. И спать еще умудрялась со всеми подряд.
Он у нас умный, из ума сделанный. У него, видите ли, теория. Чем больше он будет рассказывать о своей боли, тем быстрее она пройдет. Типа раздает свою боль. Психолог сопливый. Вот неделю ходит по городу, рыдает и бухает. И рассказывает все каждому встречному-поперечному. Чего-то я не вижу, что бы у него проходило. Не раздается. Не отдается.
А что будет, если Машка вернется? Может он ее убьет? Ха-ха. Дурь какая. Ничего не будет. И дружбы нашей болезненной. Не будет.
Надо с ним что-то делать. Пусть хоть бухать бросит. А то прям запой получается. Неделю уже. Кошмар, какой-то. Завтра поеду к его родителям, пусть откачивают, что ли. Вместе уговаривать будем. А то ползает перед мамой на коленях и кричит как заведенный: «Дай пятьдесят рублей! Дай пятьдесят рублей! Дай пятьдесят рублей». И так может несколько часов ползать и просить, пака она ему денег не даст. Я как от его мамы это услышала, не поверила. А сегодня он и у меня начал клянчить. Жопа. Тушим свет.
Любовь-морковь. И на фига так любить? Ему это надо было? Или ей?
Я веду его до остановки, а он не видит дороги. Рохля. Он как мертвый, мешок с дустом, не понимает, что происходит, куда мы идем, где он находиться. Слезы с соплями текут сами по себе. Как я устала от его соплей и слез, как я устала от него.
Август подошел к концу. Наконец-то жарища кончится. Наконец-то.
Другие статьи в литературном дневнике:
