Что на плаву держало, толкало в гору?
Сказки.
Яблочко наливное с отравною сердцевиной.
Туфелька Золушки мне оказалась не впору.
Честный размер ноги - тридцать семь с половиной.
Загнанность, бедность, усталость, -
все вроде в шутку.
Красную шапочку сшила -
да только зря.
Гадкий утенок вырос в гадкую утку.
Что я могу вам сказать?
Ну, кря.
Помнишь, мама была самой лучшей из мам,
подарила машинку — и даже две,
и сказала: «Ну кто еще нужен нам?»,
и учила стоять тебя на голове,
и читала на ночь, прижавшись плечом.
«Чтоб быстрее уснуть, посчитаем овец…»
Закопался в подушку, подумал: «Я — молодец…»
и не ведал, что ты — ни при чем, ни при чем…
А сегодня она чужая, кричит: «Дурак!»,
улыбнись, замкнись, отвернись — все не то, не так,
и звонит беспрестанно в какой-то Джанкой — на кой? —
и кричит, и плачет, стуча о стол кулачком…
Закопался в подушку и думаешь: «Я — плохой…»
и не знаешь, что ты — ни при чем, ни при чем.
А потом ты вырастешь — дети, они растут.
У колен завертится мальчик — пускай, раз тут.
Будешь ты для него лучом (калачом, кирпичом),
он, зарывшись в подушку, уснет, не зная, что он ни при чем.
Да и ты ни при чем.
* * *
У бабы Мани всё как встарь:
На кухне – книжкой календарь,
Портрет с прищуром Ильича
И борщ краснее кумача.
А во дворе кричит петух,
Слетает с неба белый пух.
Старушка хлеб в печи печёт,
И время мимо нас течёт.
Ты можешь
быть мне правою рукой,
Ты можешь
стать глазами, слухом, песней.
Ты можешь
встать зарёю над рекой,
И можешь
лечь проталиною вешней.
Ты можешь
быть молитвой, алтарём,
верховной жрицей
в храме поднебесном...
Давай учиться,
царствовать вдвоём,
ведь это сколь ответственно,
столь честно.
Начинаешь всегда налегке, но, однако, со временем
Незаметно, но верно, как жизнь неизменно велит,
Обрастаешь вещами, врагами, друзьями, проблемами,
С головой окунаешься в чувства, работу и быт.
Но проходят года - ненадёжные вещи ломаются,
Умирают враги, предают и уходят друзья.
И проблемы не сразу, но всё ж понемногу решаются.
И уже не шагая, а просто по жизни скользя,
Привыкаешь, когда величают по имени – отчеству,
И в метро почему-то тебе уступают места…
И к тому, что в душе поселилось давно одиночество,
И к тому, что корзина мечты бесконечно пуста.
И однажды поймёшь - наступила страда стариковская:
Что пожнёшь, то пожнёшь – ничего уже не изменить…
Старый добрый приёмник транслирует время московское,
Заставляя решать, как сейчас в этом времени жить.
Здравствуй, брат. Извини,
что заходим всё реже и реже,
Мы тебя не забыли,
но сам понимаешь - дела,
Суета и проблемы,
но в целом мы всё-таки те же,
Так же любим и помним,
и память всё так же светла.
У тебя тишина,
лишь столетние шепчутся сосны,
Их рассказ бесконечный
наверное, слушаешь ты.
Здесь идут чередою
тобой непрожитые вёсны,
Не морщин прибавляя,
а трещин в граните плиты.
Снова встретившись взглядом
с твоею, на фото, улыбкой,
И хвоинку прилипшую
сняв задрожавшей рукой,
Не заставить себя
примириться с жестокой ошибкой -
Вечным счастье должно быть,
к чему этот вечный покой?!!
Нам, пожалуй, пора...
Помолчим, постояв над могилой,
Разойдёмся, чтоб боль
в каждом сердце с собой унести.
Видно время не лечит,
и горло, как прежде, сдавило.
Вот опять мы уходим,
а ты остаёшься... прости.
Этот город, наверное, снился бы каждую ночь,
Если б я не вернулась однажды в родные пенаты,
Отчего же теперь так уехать мне хочется прочь
И забыть навсегда о возможной дороге обратно?..
Вдоль привычных колдобин стоят сиротливо дома,
Исподлобья взирая пустыми глазницами окон.
Здесь покинутой всеми себя ощущаю сама
У построек, увязших по плечи в траве кособоко...
Тут когда-то бурлило затеями детство моё
И хранило секреты в аллеях тенистого сада...
А теперь над подворьями кружит одно вороньё:
Даже то, что осталось, давно уже дышит на ладан.
Так зачем же уехавшим видишься каждую ночь,
Если ты не из тех, что вернувшимся искренне рады?
Можно снова, конечно, всё бросить... Но как превозмочь
Притяжение близких людей за чугунной оградой?..
В тёмное небо смотрю.
Как-то мне всё непонятно.
- Господи! - говорю. -
Тошно без связи обратной.
В тёмное небо смотрю.
Жажду простого ответа.
- Господи! - говорю.
Ира звонит или Света.
В тёмное небо смотрю -
Голоса нету из мрака.
- Господи! - говорю.
Тихо подходит собака.
Призраки
Сергей Ширчков http://www.stihi.ru/2012/10/18/4257
а.м.
Ещё отражаюсь…
в окне и в бокале,
ещё притворяюсь, что жив и здоров,
но тучи идут и мотают боками,
как призраки чьих-то убитых коров.
Мычит тишина, заколочена бойня,
по крыше гуляет невидимый страх.
Не надо о боли, мне больше не больно,
мне больше не жарко на старых кострах.
Всё кончилось –
жизнь ли, пожар ли, кошмар ли –
уже ничего не играет внутри,
а добрая мама обрывками марли
тайком протирает мои октябри.
Она по привычке следит, чтобы вирус
в мою сумасбродную кровь не проник,
и он не проник бы…
но, кажется, вырос
тот мальчик, который сбегает от книг,
спешит привязаться к воздушному змею
и мажет рубашки черничным желе…
Ты только не плачь, я жалеть не умею,
а то бы жалел
и жалел,
и жалел.
Любимые вещи срываются с полок
/никак никого не застанут врасплох/,
а в среду один молодой кардиолог
решил, что он разом ослеп и оглох;
потом потемнел, как французская булка,
и в панике запер за мной кабинет…
Не надо о боли,
сегодня так гулко
колотится сердце, которого нет.
Живу эпохами и вздохами.
Внезапными переполохами.
Из белых роз с чертополохами
плету венки.
Не знаю: хорошо ли, плохо ли,
находкам ахаю, потерям охаю,
но до сих пор ещё не сдохла я
и ты живи.
Живу проектами без воплощения,
живу разлуками без возвращения,
гашу инерцию вращения
то тел, то душ.
Благоразумие кудахчет курицей,
но мне не стерпится и мне не слюбится,
себя вышвыриваю в полночь улицы,
в зеркальность луж.
Луной навылет тьма прострелена.
Без страха и самонадеянно
я в выборе своём уверена,
иду одна.
Июль закончился ангиною,
таблеткой горькой анальгинною
и телеграммой слишком длинною,
вот в чём беда.
В запасе тоннами терпения,
душа не знает оскудения,
сама собой до отвращения
обольщена.
Предчувствую светило новое,
всходящее на всё готовоё
и прежде времени холодным потом я
обожжена.
Гражданин, отойдите в сторонку.
Что вы жмётесь к рыдающей барышне?
У неё каждый день похоронки…
Разойдитесь, прошу вас, товарищи!
Не пытайтесь «поближе» и «рядом»;
вы сочувствием здесь не поможете.
Приспустите, товарищи, взгляды!
Отверните, товарищи, рожи!
Мы дети ночи, дети тьмы
На пире героиновой чумы
Последний вам прикол покажем
Взгляните, как в гробу прекрасны мы
Покрытые посмертным макияжем.
Мы дети ночи, дети смерти и от нас
Уже вовек ничто живое не родится
О, как мы славно пожалеем вас
Избавив от греха гордиться.
Мы мимо ваших храмов и дворцов
Крылато пролетаем в полумраке
Нам недоступен замысел отцов
Мы смысл находим в пьяной драке.
В наши тела, хрустя, войдут ножи
А наши вены вспорют жалом иглы
И впрыснут яд, его добыли вы
Разнообразя ваши игры.
За вашу жадность, подлость, низость, страх
За безразличие к таким же, как и вы, убогим
За кровь на ваших, так не дрогнувших руках
Мы все заплатим и от вас уходим.
Нам заиграл Небесный Крысолов
Он вас спасал, а вы не заплатили
И мы от вас не ждем каких-то слов
Считайте, что вы всех перехитрили.
Мы дети смерти, дети тьмы...
Мы жертвы вашего чрезмерного рассудка
Взгляните, в саване еще прекрасней мы?
Это последняя для вас, простите, шутка.
Холодный январь, может быть очень злым и жестоким.
Но рифмой к зиме, станет нежный оттенок заката.
Ты можешь построить из водки огромную крепость, что проку?
Стихи на морозе скулят как щенки и котята.
Но взрослые кошки ловки, и сверкая глазами,
Никак не простят появленья холодных глаголов,
Стихи протекут, просочатся вином и слезами
И будут от этого страстны и нежны и голы.
Заглавные буквы стихов потекут ручейками из вены.
Ты можешь спасенья искать, уходя гаражами.
Ты скажешь – не пишешь стихов - и соврёшь неприменно.
Стихи тебя сами найдут…, и испишут ножами.
Время не лечит. Лечит не время.
Лечат поездки и новые люди.
Лечит весна. Лечит вал впечатлений,
Сны и предчувствия: то ль ещё будет!
Стрелки пушистые от самолётов
В небе, и шпалы бегущие лечат.
Лечит надёжный и преданный кто-то,
В нужный момент обнимая за плечи.
Лечит больница, лечит аптека,
Лечат настойчиво, изо всей силы.
Был человек. Нет теперь человека.
Я наизусть твоё имя забыла.
Видишь: здоровая. Видишь: живая.
Некогда ныть - каждый час чем-то занят.
Видишь?
.......Но если с подножки трамвая
Кто-то посмотрит твоими глазами.........
С Мухосранска, знамо, ближе
на сто с лишкой километра
до Лиона и Парижа,
чем попуткой — до райцентра.
Мир спасаем каждый вечер —
я и (в титрах) Жан Рено.
А в сельмаге нашем нечем
прибодриться под кино.
Нет ни водки, ни закуски,
только прелый конфитюр.
Жан вздыхает по-французски:
— Же не манже па сис жур!
Я ему:
— Пойми, брюмером —
как серпом по… крыльям нам,
а ля гер ком а ля геро,
мать его, шерше ля фам!
Нам под бездорожье наше
этот чёртовый брюмер,
как, не емши и не срамши,
ваш версальский адюльтер.
Райсовет не чешет репу,
чтобы в эту глухомань
завезти ситро и хлеба
водку, пиво и тарань.
Хоть с Парижем и межуем
через ящик голубой,
распроклятые буржуи
также, падлы, — ни ногой.
Достаёт метаморфоза,
как похмелье клирика.
Вот, деревня если — проза,
если город — лирика.
В общем, брат, Хуан Морено
и Хименес Хедерике,
в мире суетном и бренном
тщетны праведные бздыки.
Ты и сам прекрасно знаешь:
всех начал итог — сортир.
И на кой ты всё спасаешь
безнадёжный этот мир?
…Дорогая, брось браниться,
знаю — полвторого ночи.
Разболелась поясница,
и курить охота очень.
Гланды выела оскома,
задушить хочу давно
или предрайисполкома,
или нытика Рено.
Ты прости, что по-французски
не делю с тобой кровать.
У меня акцент бобруйский,
покурю — и будем спать…
А ему все опять говорили-
«Женись! Женись!»
Парень то в общем не пьющий, а холостой..
А у него в подсобке котята, вот, родились,
И отец заболел, и сменщик ушел в запой.
Он даже не курит, семечки полкулька,
На его неуклюжей ладони
Можно согреть пять синиц.
Он улыбается птицам и облакам
И стесняется девушек, пряча глаза вниз.
Ему говорили- «Жениться б тебе сейчас!»
Мать приводила невест, и были они хороши,
А у него на это такая в душе печаль,
Столько дел, и куда только небо спешит!
Виртуальная дама
........не печет пироги,
И в глаза вы ее
........никогда не видали.
Виртуальная дама
.....вам пудрит мозги,
Да и вы без нее
..........пропадете едва ли.
Виртуальную даму
.............нельзя целовать,
Хоть напишет в письме
.........и "люблю" и "целую".
А когда она вам
........перестанет писать,
Вы, чуть-чуть погрустив,
................. заведете другую.
дорогая Дорогая, я сижу отстранившись от монитора
откинувшись в глубину кресла
я закрываю глаза
смотрю в телескоп времени
совершаю посадку на Марс
пробую пальцем
температуру воды
смотрю оттуда на Землю
она маленькая
на ней живет всего несколько человек
остальных я не знаю
я думаю
я размышляю
я думаю что если стихотворение
кинуть на бельевую веревку
и выбить пыль
то от него ничего не останется
разве что черный квадрат
Он отравлен бензолом,
он ночью блюёт в Оку
и красуется швами в грязи и монтажной пене.
Этот город не слышит, как я прихожу к замку
и зачем-то считаю
сосчитанные ступени.
А замок с перепуга почти матерится: «щёлк!»
/надо новый поставить, да мешкаю вот лет сто уж/,
в этом долбаном мире теней и небритых щёк
можно жить, только если
дежурит знакомый сторож.
В южной комнате полночь, и люстра висит, как мышь;
из игрушечной кухни навстречу идёт стряпуха,
в недобитом кувшине томится рогоз-камыш,
начинённый стихами…
стихами белее пуха.
Здесь не то чтобы сказка, но воздух не ядовит,
и не то чтобы воля, но выбор не так уж важен.
Оклемавшийся город за шторами рот кривит,
насосавшись лекарства
из тёплых замочных скважин.
если целый день приходится шляться по городу
то лучше не смотреть на лица людей.
можно смотреть на носки ботинок. на землю.
на машины. на огни вывесок. на деревья.
на собак. кошек. детей.
на ноги женщин.
на кулаки мужчин.
куда угодно.
но только не на лица.
это гарантия того что ты не устанешь
сколько бы ни прошел.
На нежные слова -
не жду ответа.
И не прошу
на чувства отвечать.
Наивно требовать взаимность
у рассвета
за то,
что я люблю его встречать,
но, если в сердце
у тебя грустинка, -
поплачь,
а я тихонько подойду
и поцелую
каждую слезинку,
и все печали
лаской отведу...
***
Спишь что ли? Тише, тише,
Слушай, как тает снег.
Тает, а ты не слышишь,
Глупый, злой человек.
Впрочем, я лгу – ты добр,
Великодушен, сух,
Очень умен и собран,
Но, к сожаленью, глух.
Это твое увечье
В мире глухонемых
Может остаться вечным -
Голос мой очень тих.
***
Я в стихи тебя запишу,
Вслышу в улицы звонкий шум,
Зарисую тебя в портрет,
Запечатаю в вязь газет,
Вмою в грязную муть стекла,
Засмотрю во все зеркала,
Всею в землю, вопью в вино...
Но тебе будет всё равно!
Ты иллюзия, сон и бред,
И тебя в этом мире нет...
Обидно как-то – помнить, но забыть…
И забывать, но помнить – тоже кисло…
Так и живём: и мне её не сбыть,
и ей меня до срока не отчислить.
Бывает, влезет в душу и назло,
нащупав то, что спрятано поглубже,
наружу тащит: "Было и прошло?
Вот это, что ли?" И буквально тут же
впадаешь в прошлое, в какой-нибудь
постыдный день, и, взвыв от повторенья,
клянёшься эту, как её, заткнуть!
И затыкаешь собственной мигренью…
Бывает, притворится никакой,
молчит, а ты заискиваешь нищим:
"Пропало всё, что было под рукой!
Пылилось тут – и, на тебе, не сыщешь…"
Ни тени состраданья, а туда ж –
своей считаться! Господи, на что мне
носильщик, умыкающий багаж?
Вот это я особенно не помню…
Неужели, правда, что гений – твой современник
И живет не в другой стране, а дверь – в дверь, напротив.
Часто по вечерам он заходит в гости. Вернее
На минуту зайдет и капли от сердца попросит.
Иногда просит денег взаймы. Ты даешь. Наверно,
Им бывает трудно – в семье подрастают дети.
А жена у него – исключительная мегера,
Для которой любые вести – недобрые вести,
Если их нельзя отоварить. И гений глупо
Бросается в крайности, даже пишет, как критик,
А потом запрется надолго и водку глушит,
И тогда из-за их дверей слышны женские крики.
Когда при тебе его хвалят, ты любишь тоже
Сказать: да, талантлив, но слишком затуркан бытом.
И обронить ненароком, что он всегда тебе должен
И что как-то в детстве был сильно тобой он битым.
Благодаря тебе, я слышу музыку Баха.
Благодаря тебе, вдыхаю морозный воздух, не боясь заболеть.
Благодаря тебе, я вижу снег, но не вижу грязи.
Благодаря тебе, встаю рано утром,
с радостью мою посуду,
готовлю завтрак,
пью кофе,
чего не случалось со мной уже сто тысяч лет.
Благодаря тебе, я узнаю то, чего никогда не знала.
Благодаря тебе
Я слышу музыку,
вижу снег,
ощущаю воздух,
узнаю то, чего никогда не знала,
Благодаря тебе
Я впервые не боюсь оставаться наедине с собой.
Ведь ты везде.
Ты всегда рядом.
Вновь пролетело лето, а как иначе.
Солнце, испачкав плечи, целует астры,
те, что росли у входа на нашей даче.
Как-то в последний год в доме лампа тухнет,
выбросила часы, те, что в суп свалились,
ну, и скажи мне время зачем на кухне,
если оно давно уж остановилось.
Мама передала нам в четверг варенья
вроде из спелых ягод, как обожаешь,
Да, и потом, у Женьки тут день рожденья,
что я тебе в намёк, ты и так всё знаешь.
Хочет, чтоб подарили ему собаку,
прямо « Малыш и Карлсон» в миниатюре.
Стоит ли? Он вчера ведь ввязался в драку
и показал кулак престарелой дуре.
Учится хорошо, все твои замашки:
утром холодный душ и «Маяк» в эфире.
Пару годков ещё - и в твои рубашки,
Кстати, опять альбом у скандал- Земфиры.
Знаешь, пулОвер вдруг непристойно выцвел
и поселилась моль в боковом кармане.
В прачечную снесла твой потёртый китель
и с отпускных купила тебе ARMANI.
Что я всё о себе, не болеешь горлом?
Как обстоят дела на подводной лодке?
Море в который раз угощает штормом,
только тебе ль бояться погодной сводки.
Ты черкани слегка про немые рифы,
Думаешь я скучаю? Дышу скучая.
Я тебе в чёрный стол набросала рифмы,
ты загляни-ка в них как-нибудь за чаем.
Я завсегдатый гость у бессонниц в башне,
странно, на днях приснилась вдруг мышь в десерте,
видимо не к добру, только мне не страшно,
страшно нести цветы, где их чёт в букете.
Вот ещё, ты прости, перестала плакать,
даже гнилые срывы уходят с горем,
каждый мой новый шаг попадает в слякоть,
каждый мой новый день ненавидит море.
Нежно целую!
Ниже лишь подпись, дата,
Тихо сожму конверт и вложу две астры.
Атомоходу «Курск» в строчке адресата,
милому от жены. Непременно здравствуй…
Ночь вдоль картонных стен прокрадётся рысью,
включит в режим луну, боль воткнётся колко.
Каждую осень в дождь отправляю письма,
только совсем забыла зачем и сколько.
Быстро…
Я тороплюсь по бульвару, забыв про одышку.
Да, несомненно, во мне что-то есть от КОКО:
Чёрное узкое платье, короткая стрижка.
Я наступаю на тень, что спешит впереди,
Ей не болит, ей неведомо чувство сомнений.
Да, несомненно, во мне разглядишь ЛЕДИ ДИ:
В сердце навылет осколки твоих откровений.
Свет завернётся в торшер, тишины не предав,
Выпью до дна свою дурь, замешав на фруктозе.
Да, несомненно во мне что-то есть от ПИАФ:
Сладким воробышком петь для тебя на морозе.
Веером брошены в полночь немые таро,
Где же галоп? Разум слабо выводит шаг вальса.
Да, несомненно, во мне что-то есть от МОНРО:
Суицидальный синдром без касания пальцев.
Сдав одиночество в ад, поднимаюсь с колен,
Бьётся паркетно хрусталь, вроде счастья пророча.
Да, несомненно, во мне что-то есть и от КЕРН:
«Чудным мгновением» буду расписывать ночи.
Я совращаю рассвет, нервно жизнь теребя
И в ожидании встреч октябрями зависла:
Да, несомненно, во мне что-то есть от ТЕБЯ:
Шить белым крестиком там, где сказали: «нет смысла»
Она пока ещё играет этюды Мошковского, но уже готова приступить к этюдам Шопена.
Она знает, что, если пролить много пота, любая цель может быть достигнута постепенно.
Она не сомневается, что рано или поздно её услышат лучшие концертные залы мира.
Она пока ещё играет инвенции, но уже посматривает в сторону "Хорошо темперированного клавира".
Соседи, проживающие по той же лестнице, много лет ощущают себя страдальцами,
И даже на клавишах появляются трещины под её сильными и холодными пальцами.
А он пока ни о чём не догадывается, его голова занята футболом,
И он не придаёт никакого значения звукам, доносящимся из окон музыкальной школы,
И не подозревает, что скоро наступит время, когда из-под её сильных и холодных пальцев
Кусочки его сердца будут разлетаться наподобие звуков Мефисто-вальса.
И потом уже наступит тот вечер,когда он в последний раз увидит с балкона свой двор и покрытое снегом футбольное поле,
А она будет играть фортепианный концерт Стравинского в знаменитом нью-йоркском Карнеги-холле...
Какой же чистый снег на город валит с неба.
Как будто Бог простил сегодня всем грехи.
И я слегка хмельной от счастья и от снега
Читаю для тебя нескладные стихи.
И в свете фонарей, задумчивых, но глупых,
Укрывшись от людей вечерней суетой,
Смущённо в первый раз твои целую губы.
А снег стоит стеной... А снег стоит стеной...
Ще безтурботна зграйка горобців додзьобує криваву горобину...
на спину пес-безхатько ліг, хвостом підлесливо виляє
отримає цукерочку, зітхне, згадавши, що зима,
як той прилив чи смерть приходить невблаганно
та поплететься в пошуках тепла
туманний вечір ляже на поріг мого помешкання старого
замок не схоче зразу відмикатись:
похукаю, поклямцяю, торигну, відіпру
і пару випущу у сіни...
а потім грубу розпалю, сидітиму біля дверцят напіврозкритих
і млость тепла розтопить на часину моєї самоти холодний став
"і ким ти став?"
- двійник мій посміхнеться з задзеркалля -
"і з ким ти є, метелику Лі Бо, барвистий лицедію?"
я промовчу, дістану Плужника з полиці,
вмощуся на фотель аби спасати те,
що можна ще спасати..
У северного ветра скверный нрав.
В его глазах, прозрачных и жестоких,
Я вижу отраженье мертвых трав
И пляски вьюг под песнu нот высоких.
Он может вздыбить до небес моря.
Накрыть всю землю ледяным покровом...
Но он не может покорить тебя.
А я могу... Одним лишь тихим словом...
* * *
Что ж, живи как живёшь, как живётся...живи как живётся -
на работу с утра, и под вечер с работы домой.
Дома кофе, е-мейлы, стихи, за окном заходящее солнце
или тусклая мгла, и иного не будет с тобой.
Что ж, давай помолчим, я судьбу на листке зарифмую,
видишь, бусины-дни нижет время на вечную нить,
вот и день, вот и ночь, вот и жизнь за плечами, и, видно, иную
нам уже не прожить,
не осилить,
и не сочинить.
Воздушный шарик легок и послушен.
Им можно долго весело играть.
Привязывать и в небо запускать.
И выбросить, когда уже не нужен.
А можно подарить его друзьям.
С ним можно всё...
Лишь разделить нельзя.
Здесь все мои земные блага –
Компьютер, карандаш, бумага,
Стол, лампа, жёсткая кровать,
Камин, приземистая печка,
Скамья у самого крылечка,
И книги.
Их люблю читать
На сон грядущий, иль в ненастье –
Жить в этом доме – просто счастье!
ведь
почти всегда
с самого начала
знаю, что "нет"
и, всё равно,
неловко
или со сноровкой
пытаюсь
изо всех сил
превратить его в "да".
наверное,
неправильно читаю
инструкцию:
ни разу –
не обмануть
себя.
Какая глубь в твоём смирённом взоре,
когда на небе, очертив прощальный круг,
курлыча зычно в си бемоль миноре,
эскадра Карлсонов уносится на юг.
Пропеллеров их дружный гул все тише,
сердечка твоего все громче стук.
«Малыш, — скажу, — пойдём гулять по крыше!»
Ответишь ты изломом тонких рук
и контуром немой полуулыбки
(меня всегда сей знак с ума сводил).
Взорвусь:
«Малыш, не может быть ошибки,
твой Карлсон, ведь, — латентный педофил.
Плюс инфантильность формы безнадёжной…»
Ты согласишься головы кивком.
И я твою ладошку осторожно
накрою огрубелою рукой.
В сердцах сболтну:
«Из всех крылатых тварей
мне ближе Бэтмены,
серьёзны — это раз,
а во-вторых — с откормленною харей
зимой на юг не эмигрируют от нас».
Но ты своё душевное смятенье
запрячешь в пуловера козью шерсть.
Лишь вымолвишь:
«Испортится варенье,
сто сорок банок нам двоим не съесть...»
Потом с тобой друг друга мы утешим
вином креплённым в баре за углом.
И нам помашет в небе опустевшем
парящий Бэтмен траурным крылом.
это было осенью.
середина сентября.
все люди проснулись очень рано,
стали скромными и добрыми.
пахло холодным солнцем
листьями
и газетными киосками.
в газетах были только добрые новости:
"Мальчик вчера на реке поймал пять карасей"
"Бабушка Валентина испекла сырники и угощала
всех кто шёл по улице. Она зазывала:
сырники и горячий чай!".
"Грустный ночной сторож Иван перестал грустить,
потому что он теперь не один. К нему пришла
женщина. Она любит его и стирает ему одежду.
Подробности на 5 стр."
В маленьких городках - очень тонкие газеты.
Только добрые новости.
Все люди стали скромными и добрыми.
У них просветлело в голове.
Они выходили на улицы
и здоровались друг с другом.
Желали доброго здоровья
и счастливого дня.
На вокзал пришёл поезд
и уставшие люди с тяжёлыми сумками
шли по перрону.
К ним подбегали прохожие
и упрашивали помочь поднести
сумки, подвезти их бесплатно,
но приезжие не верили в доброту.
Они верили в обман и убийства.
Они приехали одинокими,
никто не угощал их горячим чаем
и сырниками,
ни одна рыба не поддалась им.
2.
этим утром я проснулся
от телефонного звонка.
- Кто это? - спросил я.
- Это я, - ответила женщина.
- Я нашла ваш номер
в телефонной книге.
у меня очень старая телефонная книга.
- Такая коричневая с телефонным диском
на обложке? - спросил я.
- да! Я набрала ваш номер наугад.
Просто хочу пожелать вам хорошего дня. -
сказала она и повесила трубку.
Город изменился.
Люди стали скромными и добрыми.
Все открывали двери настежь.
Старушки переводили бродячих псов
через дорогу в сосисочную.
В сосисочной поставили маленькие столики
и стульчики.
Собаки садились за столики
и смотрели телевизор
подвешенный к потолку.
Им подносили кофе
и сосиски.
Местное телевидение взяло интервью
у хозяина сосисочной.
- Я не знаю, что происходит... -
застенчиво ответил он.
- Утром в моей голове прояснилось,
раньше я как будто ходил со шкафом
на голове. Теперь шкаф упал,
сколько старых и ненужных вещей
высыпалось из него! Если бы вы видели,
толстые пыльные шубы, длинные узкие платья,
шарфы, теперь ничего не нужно.
Теперь всегда будет тепло.
У меня есть новость,
самая добрая новость какую вы когда либо
слышали.
Хозяин сосисочной подпрыгнул
и исчез.
- Сегодня в городе люди стали пропадать
от счастья.
3.
На улице ко мне
подъехал старик на мотоцикле.
Он сказал:
- Где он? я должен отблагодарить его.
- Кто? - спросил я.
- Иисус или любой другой паренек
поставивший меня на ноги.
Двадцать лет я лежал в кровати,
а сегодня утром просто
встал и пошёл.
Как ни в чём не бывало.
Сварил себе кофе,
погладил брюки и одел
вот эту вот рубашку
в клетку.
В руках старик держал очки
мотоциклиста.
- Так давно я не радовался, -
сказал он, - и потряс очками.
Я собираюсь прокатиться на мотоцикле
до моря и там искупаться в этих очках.
- Поедешь со мной? - спросил старик.
И я сел на заднее сиденье.
Он гнал больше ста.
Я крепко держался за его спину.
Старик пах морем и хвойным лесом.
Ну и что, подумал я тогда, всё равно
мы все исчезнем.
Так пускай это случится от радости.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
