Ибо трубка была набита - любовью...

Трудно говорить о такой несоизмеримости, как поэт. С чего начать? И на чем кончить? И как начать и кончить, когда то, о чем ты говоришь: - душа - всё - везде - всегда.

Поэтому ограничусь личным, и это личное ограничу самым насущным, - тем, без чего Бальмонт бы не был Бальмонтом.

Если бы мне дали определить Бальмонта одним словом, я бы не задумываясь сказала: - Поэт.

Не улыбайтесь, господа, этого бы я не сказала ни о Есенине, ни о Мандельштаме, ни о Маяковском, ни о Гумилеве, ни даже о Блоке, ибо у всех названных было еще что-то, кроме поэта в них. Большее или меньшее, лучшее или худшее, но - еще что-то. Даже у Ахматовой была - отдельно от стихов - молитва.

У Бальмонта, кроме поэта в нем, нет ничего. Бальмонт: поэт: адекват. Поэтому когда семейные его, на вопрос о нем, отвечают: «Поэт - спит», или «Поэт пошел за папиросами» - нет ничего смешного или высокопарного, ибо именно поэт спит, и сны, которые он видит - сны поэта, и именно поэт пошел за папиросами - в чем, видя и слыша его у прилавка, никогда не усумнился ни один лавочник.

На Бальмонте - в каждом его жесте, шаге, слове - клеймо - печать - звезда - поэта.

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботы суетного света
Он малодушно погружен.
Молчит его святая лира,
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира -
Быть может, всех ничтожней он.

Это сказано не о Бальмонте. Бальмонта Аполлон всегда требовал, и Бальмонт в заботы суетного света никогда не погружался, и святая лира в его руках никогда не молчала, и душа хладного сна никогда не вкушала, и меж детей ничтожных мира Бальмонт не только не был всех ничтожней, но вообще между ними никогда не был и таковых не знал, самог; понятия ничтожества не знал:

Я не знаю, что такое - презренье, -
Презирать никого не могу!
У самого слабого были минуты горенья,
И с тайным восторгом смотрю я в лицо ВРАГУ.

Возьмем быт. Бальмонт от него абсолютно свободен, ни малейшей - даже словесной - сделки. «Марина, я принес тебе монеты...» Для него деньги - именно монеты, даже бумажные жалкие ассигнации для него - червонцы. До франков и рублей, частности, он не снижается никогда. Больше скажу: он с бытом незнаком. Кламар под Парижем, два года назад. Встречаю его, после довольно большого перерыва на неминуемой в каждом предместье главной улице с базарным названием «Rue de Paris» (Вариант: «Rue de la R;publique»). Радость, рукопожатия, угрызения, что так долго не виделись, изумление, что так долго могли друг без друга...- «Ну, как ты жил все это время? Плохо?» - «Марина! Я был совершенно счастлив: я два месяца пребывал в древней Индии».

Именно - пребывал. Весь.

С Бальмонтом - всё сказочно. «Дороги жизни богаты» - как когда-то сказал он в своих «Горных Вершинах». - Когда идешь с Бальмонтом - да, добавлю я.

Я часто слышала о Бальмонте, что он - высокопарен.

Да, в хорошем, корневом, смысле - да.

Высоко парит и снижаться не желает. Не желает или не может? Я бы сказала, что земля под ногами Бальмонта всегда приподнята, т. е.: что ходит он уже по первому низкому небу земли.

Когда Бальмонт в комнате, в комнате - страх.

Сейчас подтвержу.

Я в жизни, как родилась, никого не боялась.

Боялась я в жизни только двух человек: Князя Сергея Михайловича Волконского (ему и о нем - мои стихи Ученик - в Ремесле) - и Бальмонта.

Боялась, боюсь - и счастлива, что боюсь.

Чт; значит - боюсь - в таком свободном человеке, как я?

Боюсь, значит - боюсь не угодить, задеть, потерять в глазах - высшего. Но что между Кн. Волконским и Бальмонтом - общего? Ничего. Мой страх. Мой страх, который есть - восторг.

Никогда не забуду такого случая.

1919 г. Москва. Зима. Я, как каждый день, зашла к Бальмонтам. Бальмонт от холода лежит в постели, на плечах - клетчатый плед.

Бальмонт: - Ты, наверное, хочешь курить?

Я: - Нне очень... (Сама - изнываю.)

- Н;, но кури сосредоточенно: трубка не терпит отвлечений. Главное - не говори. Потом поговоришь.

Сижу и сосредоточенно дую, ничего не выдувая. Бальмонт, радостно: - Приятно? Я, не менее радостно: - М-м-м...

- Когда ты вошла, у тебя было такое лицо - такое, Марина, тоскующее, что я сразу понял, что ты давно не курила. Помню, однажды, на Тихом Океане...

- Рассказ. - Я, не вытянув ничего, неослабно тяну, в смертном страхе, что Бальмонт, наконец, заметит, что курение - призрачное: тень воина курит тень трубки, набитой тенью табачного листа, и т. д. - как в индейском загробном мире.

- Ну, теперь покурила. Дай мне трубку.

Даю.

Бальмонт, обнаруживая целостность табака: - Но - ты ничего не выкурила?

Я: - Ннет... все-таки... немножечко...

Бальмонт: - Но зелье, не загоревшись, погасло?... (Исследует.) Я ее слишком плотно набил, я ее просто - забил! Марина, от любви к тебе, я так много вложил в нее... что она не могла куриться! Трубка была набита - любовью! Бедная Марина! Почему же ты мне ничего не сказала?

- Потому что я тебя боюсь!

- Ты меня боишься? Элэна, Марина говорит, что меня - боится. И это мне почему-то - очень приятно. Марина, мне - лестно: такая амазонка - а вот меня - боится.

(Не тебя боялась, дорогой, а хоть на секунду омрачить тебя. Ибо трубка была набита - любовью.)

М. Цветаева

Другие статьи в литературном дневнике:

• 10.04.2014. ***
• 06.04.2014. Ибо трубка была набита - любовью...