Он был довольно известным поэтом, основывал и руководил поэтическими журналами, вёл передачи о поэзии на радио и телевиденье..
То есть он был широко известен в поэтических кругах.
Только вот поэтические круги сами по себе довольно малочисленны и это наверное естественно потому что поэтический слух и музыкальный слух, явление одного порядка и не всем они доступны.
Поэтому и стихи этого очень и очень замечательного поэта и человека, который очень много сделал, для того что бы хорошую поэзию читало как можно больше людей знают не очень много любителей поэзии. Так мне кажется.
АНДРЕЙ ТАВРОВ
Родился в Ростове-на-Дону в 1948 г. (настоящая фамилия Суздальцев).
Окончил филологический факультет МГУ.
Работал журналистом, художником по мозаике.
Автор программы, посвящённой современной мифологии, на «Радио России»,
Много писал сценариев для канала «Культура».
В 2012 году основал литературный журнал «Гвидеон» (совместно с поэтом В. Месяцем), публиковавший в основном современную поэзию.
Много публиковался в журналах «Футурум АРТ», «Новый мир», «Дети Ра», «Октябрь», «Дружба Народов», «Зинзивер», «Комментарии», «Арион» и др.
Считается разными умными литературоведами близким к течению метареализма, о которым мы уже говорили.
Лауреат множества премий в том числе и престижных, как например премия Андрея Белого.
О его творчестве написано очень много умных и очень умных слов, как при жизни, так и после смерти. Они наверное действительно все правильные нужные, но при их чтении пропадает почему-то атмосфера и дух поэзии Таврова, которую после такого препарирования и как -то хочется отложить в сторону. Поэтому не будем говорить о его творчестве, а будем читать его отличную поэзию и наслаждаться ей.
Умер Андрей Тавров в 2023 г.
Много людей откликнулись на его уход, но на мой взгляд лучше всех написал замечательный Александр Иличевский, иногда заглядывающей на мою страницу:
"Оставил этот мир Андрей Тавров, замечательный поэт, прозаик и настоящий мыслитель, бескомпромиссный и абсолютно честный.
Есть такое почти забытое слово — «посчастливилось». Вот мне — посчастливилось жить с Андреем в одно время, переписываться, одними его выкладками просто наслаждаться, будучи готовым подписаться под каждым словом, запятой и пробелом, с другими — спорить, но всегда это был спор по существу и в общем поиске какой-то, не побоюсь этого слова, истины.
Андрей Тавров умел многое, но более всего, наверное, он умел видеть «сны о чём-то большем», и пересказывать их нашим несовершенным земным языком. А это стоит самого дорогого.
Спасибо Вам за это всегда."
ДОМ
из красного винограда не вынуть солдата
некоторые вещи и события
срастаются, как облако и земля –
Одиссей и аквариум Навсикаи
где он плавает пучеглазой рыбой
или Зина, что белый клубок разлуки
держит в руке на дождливом перроне
или сердце стучит под землей
меняя лицо улыбкой или яблоней в ветре
после смерти иной
ложишься в девку как в третью руку
биясь в ней словно в ненаступившей бабочке
и скорлупу грецкого ореха
конь взглядом ноздрей несет
а корпус весь в смирительной рубашке
чтобы руками не мешал
что скрыто за всем этим
какая тишина стоит
как воздух в опустевшем доме
куда никто еще не смел войти
ЕФРОСИНЬЯ
Вере Суздальцевой
рыбе в Волге не коснуться рыбы на Луне,
в серебре зеленом не совпасть их чешуе, губы губою
Ефросинье не найти рукою не нащупать, не прижать
вот лягушка смотрит на Луну далеким взглядом
вот идет посол, одетый в мешковину утра.
Уходила дочь его над крышами стопой как твердой лодкой
и собака лаяла со всех сторон и собирался ветер
вот идет она – нога не чует ногу и глаза ее
смотрят на лягушку, Ефросинью и кричат
молча, как убитый на войне земной солдат
все плывет без воздуха к Луне оторванным челом,
будто б колокол в Кремле ногою из себя же вышел,
перелившись в звук, что человеку ничего не скажет
но становится себе далеким дном как лодка и луна
и острее лезвия рубанка кровь ее по склону побежала
шариками прыгала и бусами меж самолетов, дирижаблей, серафимов.
взяла из секретера пистолет и слово теплое ему шепнула
и пуля к ней летела и кричала закрывая синие глаза
и чей-то поцелуй за ней пошел словно верблюд двугорбый и родной
и плакал в номере посол чужой отцовской головой
а дети в мяч играли и бросали телефоны до Луны
визжа как куклы и трамвай меж них звенел из Костромы.
ЗА МЕСЯЦ ДО ВОЙНЫ
за месяц до войны
конь скачущий в жокее раскрывался
вот вытянется словно кот копытом
вот руку заднюю посеребрит
из плеч их снова выбросит как камни
и вспять в жокея ямою уйдет
а тот как человек сидит в коне, огромным глазом
он смотрит на ветвящуюся землю
как будто бы она как дым за пулей
его сухое тело – мысль коня –
ползет в коне в длину
из морды выступает ликом человечьим
уже незрячим, вдохновенным
он должен первым доскакать как голубя нога
с письмом в кольце о рекогносцировке
а пушки бухали и били
проталкивая сквозь себя снаряды с кровью
в которых человек покуда не разорван,
так бык пока тореро не убил
нежнее кажется и тяжелее
за месяц до войны
Блок Александр солдатом оловянным
сидит в ландо с сиренью и волчицей
по чистому челу стихи бегут и брызжутся чернила
и совесть соловьем разбойничает в горле как в черемухе
и вдох серебряный как ложка холодит
за месяц до войны так сильно пахло мятой
и лица женщин словно тоньше были
и шляпы плыли как большие птицы
а отдаваясь все они кричали:
Ты! Ты! Один!
а через месяц
снаряд влюбленный будет воздух рвать как юбку
и догоняя бледного счастливца
кричать вослед: Ты мой! Ты! Ты! Один!
за месяц до войны
я целовал дорогу вместо платья
и пахла пыль духами и жасмином
а птица в папиросном коробе стояла
и рос воздушный змей из неба наготой
сговорчивой, родной, бесстыжей
ЗВЕРЬ
за мной ты ходишь, зверь небесный,
то невесом, то в гром ты разойдешься, в короб
и туфелька твоя белей невесты
и голоса твои поют из хора
пастью играешь меж сломанных автомобилей,
в ней медом шарманка поет, Самсон корчует колонну
не знаю где мертвой водой тебе брызнули в голос
где колокол вставили в грудь чтобы гулом качался
за мной он ходит то лисой то волком,
вот так, как я хожу – собой в ногах тону
собой не быть хочу – другим, другим
где ходят звери все в колоннах
и друг на друга смотрят
меж сломанных машин, что синие леса
я из небес пришел, как Лермонтов, как Илия
где ангелы не песнь кровь дальнозоркую в объятьях держат
с твоей душой свое смешавши тело
и целуллоидное тело
мое разбито здесь на соты и ячейки
их голосом из звезд и спутанных волос
и зверь идет словно вода из лейки
словно в блокадный Ленинград обоз
навстречу я расту, как огненный цветок
О если бы я только мог…
я так хочу дышать! В зеленые сады
белым мячом бросаться и ловить
в их льдяных сквозняках и лаять и рычать
и пить стакан из высоты
и слово тайное звезде морей кричать
и смотрит мне в глаза веселый и свирепый
зверь, что лицо скрывает как магнит
и узнанный, он в ночь кричит
и плачет в нем Илья, и львиный, и смиренный.
и с ним летит мой зверь, как будто горсть
раскрыли с бусинами – щелкают и скачут,
я тоже зверь, я не могу иначе,
я небу человек, простор и кость!
я человеку гость, я только начат!
Могилы и сады – одна свирель
лицо одно у ласточки и волка
одна пчела летит в одну сирень
одним ушком расслышит стог иголка
и в солнечных часах один качнется день
КОНЬ
мне холки холм горючий не понять
мне бабочку с земной груди не сдвинуть
подкову за зернистые края
из выпуклой земли пустой рукой не вынуть
бей сокол мой вразлет косноязычный круг
его скорлуп что сдвинуты ослепнув
и вынуты из непосильных рук
клубясь сиренью и уздой окрепнув
не рассчитать косматого лица
три эллипса дистанцией играют
и карусель кружит без колеса
и коршуны бескрылые летают
ах царь Эдип зачем ты стал конем
и землю ел и выдохнул подкову
и выронил могучий окоем
из глаз кровавых жадных и неновых
как неподъемен он, губами как горяч
как груду движет хрупкими ногами
как жжет пяту земля горящая под нами
и вспять летит четырехногий плач
АГАМЕМНОН
летит синица вверх корнями
чтоб в небо новое врасти
и стать земле отвеса глубже
и птицей темною в горсти
я глину брал чтоб в яму кинуть
и стала пригоршня в крылах
ночами кычет и щебечет
и ключ из-под земли клюет
кто невидимкой Агамемнону
затылок бритый целовал
кто звезды зеленью соломенной
зажег над городом чумным
как будто бы играя с линзою
собой играл и в шар и в ночь
и дочь цветет напрасным именем
лучом попутным зажжена
а птичка возносилась ямой
куда сорвался поцелуй
и в окна верхние влетела
и тело принесла в огне
я ночью жить пытаюсь линзой
и бродит огненный жучок
смолу постелит лодкой рухнет
и слово в позвонке зажжет
и вот тогда я весь вмещаюсь
и в точке огненной стою
не раскрываясь врозь руками
и внятен гул загробных птиц
а бык идет и землю валит
пластом меня перевернет
и на рогах сидит кузнечик
как сердца темного скворец
ПРИАМ У АХИЛЛА
мне черепаха белая опасна
ползет она как сердце через тело
у рвущегося в финиш бегуна
так гусеница совмещает выстрел
в лесу и бабочку над лесом
охотник дробью робкой вызрел
и как курок упав расстался с весом
и дева на плечах несла Игнатия
я деву целовал и мучил как огонь
дистанцию в себя вложил как деву конь
излишек претворив в изъятие
уходит медленное небо
безмерностью слепой несомо
и слово старца невесомо
и ахиллес тяжел от гнева
земля из раны состояла
из плача состоял уродец
и в ахиллесе смерть стояла
глубокая словно колодец
не тронь меня ушко иголки
расширенное больше вдоха
ни колесо неси по телу
просторной как рубаха крови
нет птицы разбрелися перья
и не собрать обратно выдох
и не кончается эпоха
где старец среди слез стоит
ОСЕНЬ
и сад был словно Даниил во рву,
он пламенем горел, он бормотал багрянцем
шла лошадь с человеческим лицом
дрова горели в скованной телеге
был в ров осенний мир, где мы ходили, погружен
с кустом орешника, с медведем и совой,
неся в груди и на плече с собой
друг друга, и взывали мы и плыли
в прозрачном пламени , в холодном воздухе
и ястреб шел по небу посуху
клюя огонь, и стал неузнаваем
на миг весь мир и я его назвать не мог
о сад осенний! бедный сад людской!
мы больше не узнаем в нем друг друга
кабан пойдет как карусель по кругу
а человек вынув глаза их с листьями смешает,
с машинами из мыслей и экранов,
с бинарным кодом
и лица не стало
у львов у человека и коня, а только
пленка, глянцевая и немая
я цаплю в небе детской варежкой ловлю
я небо сам собою тороплю
и косяком там Хлебников летит
и Лермонтов поет словно снегирь и зяблик
уходит клин людей курлыча
по небесам как по лесам
все плача, все кренясь, на юг о это осень!
во львином рву мы ходим мы поем не узнавая песни
и лев набраться слов и музыки хотел
но мы забыли их
и каждый лист их уносил
кружась как плач меж куликовских тел немых
над разучившейся бобровою запрудой
а ночью звезды падали и пел
великий человеческий Иуда
и лед у озера и пруда
надменно стеклянел
прозрачной мышцей и хрустел
Великий мелкий час неузнаванья!
огонь в твоих садах и выцвел и горяч
и не Эсхил а писк убитой мыши – плач,
и лев и небо смотрят друг на друга
как мама голубыми страшными глазами
на сына в доме престарелых,
пытаясь вспомнить имя.
СТИХИ ГЕНЫ А. ИЗ КОМПОЗИЦИИ
«ГИМНАЗИСТКА»
РАССТРЕЛ
вот пуля гонится, она руками машет
она не хочет пить, она хочет обратно
вспять воздухом пойти над голубой травой
войти в осенний сад в желтых кустах ромашек
расшириться легко и многократно
и человеком стать невестой иль вдовой
несчастной но живой, а то веселой,
с кротом вести о свете разговор
о его форме в косный мир внесенной
о лодках и садах, глядящих в нас в упор
но прав не отменить у человека
и, заколдована, она за годом год
бьет в голову другого человека
а в небе ходит белый пароход
ФЕХТОВАЛЬЩИК
он тело вынимает из укола
как парашют взрывается из ранца
отпрянув
и ходит маятником белым крабом
в одной клешне зажав напрасный воздух
в другой рапиру пляшущую мухой
на острие
он левой гасит за спиною свет
нащупывая выключатель
и между ног катает бочку с медом
концом рапиры ищет точку сборки
куда вбежит распяленной махиной
в ней ангелом сверкнув
и тело вмиг покинув
ЦАПЛИ
две цапли у холма стоят
вокруг летит Земля с Луной
и дева бьется и бормочет
о холоде и бедности а города
не слышат как она пророчит
рысак бежит и кличет кочет
о темный логос, о морщины мира!
везут вас в неразменном джипе
и бестолково птицы говорят и ангелы летают
каким-то непонятным веществом
и люди с трубками вместо лица
идут с кремлевского крыльца словно вода в песок
и кровь стучит ломая лоб в висок
и город в ночь простоволосый пробегал
а я искал двух цапель как эдип
меж мускулистым песни ладом
и вынутым конем, бегущим задом
среди горящих рук и мертвых лиц
и королевских птиц поющих по заборам
огнем и льдом…
…по воздуху по норам
его, где заблудились облака
и пляшет царь ногами как солома
я шел вдоль долгого аэродрома
и дней хрусталь стоял высокий и немой
и дрозд кричал косматой головой из Генуи до Усть-Илимска
о сколько срезанных цветов
о сколько вкопанных могил
я посетил блуждая там где прежде
подсолнух цвел и синим ветер был
виолончель рыдала в Будапеште
что в руку ты возмешь, какой цветок
какой аэродром в глаза войдет
нет слов в звезде, лиса времен поет
в руинах где стесал ее поток
и голышами люди говорят и знают что хотят
и степь Медузой выглядит и станет
и белых ног стремятся в полночь стаи
и выйти из нее они хотят
в колючий словно проволока звукоряд
конь в воздухе убитом скачет
и сам с собою встал я в ряд
и руки долгие оплачу
и книги буквами горят в повозке с клячей
две цапли у холма стоят.
АНДРЕЯ БЕЛОГО ПАМЯТЬ
Проснись в себя, своим обратным шагом
летя над бездной и оврагом
телес зияющих своих.
В провалах серафимов и лазури
сирень напоминает бур и бурю,
и из тряпья, что мечется от ветра
двумя глазами крутится Андрей.
Пятою стоя в слипшихся помоях,
летит, вращаясь, как медведь хрустальный,
он мальчик, звуком начатый и дальный,
зачем обратным временем идет
и в сюртуке стоит юлою
и молоко, считая ритмы, пьет.
Кем, кем она кем-кем тебе была,
кем кем себе ты был ты был себе
Зачем же города из воздуха ты строишь
и выпуклым челом возвратный ветер роешь,
свирелью дуешь, против голоса поешь,
по шерсти гладишь, через век живешь
и ешь сирень обратною спиной
как паровоз пространство, но кем кем
она тебе пока ты фокс танцуешь
и пиво мимо льешь и в ус не дуешь.
Ты голых мышц письмо в пространство вкладывал
и гоголя гудел и танго вкалывал
стеклянным топором ночной порог рубил
голодным глазом воду ел и пил
стожильный женский без жены без жил
в трамвае ехал город сторожил
кем кем ты был в Берлине где кан-кан
танцует занавеска и карман
твой полон воздуха, а сердце – дыр
кем кем ты был, и вновь кем-кем-ты-был?
Зачем ты ритмы чертишь в белый пол,
и лег в падеж и встал в глагол?
Зачем летишь в неновом пиджаке
и сам не нов в эонах средь комет
и серафимов пьешь нетленный свет
и с Дантом плещешься в живой реке
и от муки из звезд спина бела?
Кого кладут на краешек стола,
на крае неба ветер катит лоб,
на крае края череп как сугроб,
на крае крови в синь упала синь,
и говорит синица пинь! Пинь-пинь!
Ты с края кровли невредимый встань
двойной улыбкой освежи гортань,
услышь и кинь, синице хлеба кинь,
что говорит: кем-кем, будь нем, пинь-пинь!
ВИДЕНИЕ ГЕРОЯ И ЕГО ДОЧЕРИ
Вот смыслов новых сильное ядро
как голова коня сквозь финиш рвется
и скачет по полю и роет прах и бьется
и конь на части от усилья вдруг разорван,
похож на флаг и грохает ведро
дистанции в коня обратной тягой,
он, запрокинут к небу, льется флягой —
так и ядро рождений происходит.
И Агамемнон лицами подошв
глядит вовнутрь слепой земли
и видит души смутные вдали,
горящих в небе птиц и странную фигуру,
что выйдя из себя, в себя заходит
и, потеряв себя, себя находит.
Он видит как Ахилл за Гектором бежит,
и смертью, как огнем увитый,
он пыль грызет клыком убитым
влачась за пятипалой колесницей
цепляя жизнь последнею ресницей
и топчет мертвый мертвую траву
как будто на ристалище стремится
вновь мускулистую дорожку одолеть
и гимн победный громко спеть
но поздно, прежних сил его гроза
прошла, и в бороде слеза.
Себя он видит мертвым в ванне
и солдатню в кровавой бане,
играющую в домино
и вновь фигуру без названья
себя в себе теряющую на ходу,
как будто нить безногого дождя.
Вот конь его идет ногами-спицами,
вместо копыт себя продолжив лицами,
и мать земля и эти лики
друг друга не хотят коснуться,
но невозможно им расстаться
и вот парят до ночи в тихом крике,
следя вдвоем фигуру рока
что пьет без рта и зрит без ока
вставая заживо и замертво
шесть раз по всей длине гекзаметра,
и между лиц коня и лиц земли
все мертвые проплыли и прошли
как будто не было их больше никогда
и стали морем лоб и борода
и в море телом корабли стоят
и воду пьют и с рыбой говорят.
Но дочь царя еще не пала
и ланью мертвою не стала
из сердца отчего выпрастывая ноги
и руки, с головой в небесных васильках
и бьющимся с аортой гулким туловищем
она идет навстречу Эвру дунувшему
и бьется волосами, как в силках.
О НЕБО…
О небо, говори со мною
свой непослушный рот едва я приоткрою,
чтоб леонидов и комет огонь и воркотня
мне грудь избив, расширили меня
до черепицы крыш и сада из Катулла
и зяблика, что жизнью нам мерцает
и в воздухе стоит и улетает
в сады где Лесбию червяк недавно ждал,
как будто он в огнях большой вокзал
и где Валерий бился чтоб войти
туда откуда вышел он лицом
и песней на губах с воробушком-птенцом,
собой исчезнуть вновь как корибант
для гнутых губ для гулкого ребра.
О неба сильный рот, задуй мне в дудку,
как хоронили словно незабудку
бомжиху Юрьевну и лоб ее нетлен
как белый флот проплыл всего взамен,
а ты во мне смеялось
звездой звало и розой озарялось
и в глубине земли
как гвозди черви пели и росли.
Мы не напрасны, я и твой Катулл
слезой сбежим с посеребренных скул,
как будто мир еще совсем не начат
а только всходит первая трава,
что нас укроет, но едва-едва,
и жидкий глас птенца нас с ним оплачет.
О небо говори, сколь мощны пропилеи
твоих садов, как гулко вещество
пошедшее на кровь, птенцов, зверей и
на звуком тронутое существо.
Твоей гармонии двоякое лицо
соединит распад с нетленьем,
проступит в бабочке, как в кладезе кольцо
ее домировое дуновенье.
А мы, длиней червя и ниже птицы,
одни смыкаем общие ресницы
и с ними и с кукушкой и со львом,
и звук один в глуби твоей поем.
