ты помнишь, мама, девяностый год?
хотелось есть, но не было еды.
ты вечером пекла в кастрюле хлеб
и жарила картофель, что ни день.
тогда мы с братом бегали гулять,
по очереди курточку надев,
и путали нас часто во дворе,
хихикали негромко за спиной.
с китайцами тогда пошли дела:
отец возил товар из-за реки,
без устали на рынке продавал,
чтоб как-то нас обуть и прокормить.
я видел, как китайцев за углом
мужчины колотили лишь за то,
что смели те смеяться и шутить,
и радовались жизни просто так.
тогда, я помню, появился он –
китаец невысокий и худой.
он жил неподалеку, через двор,
и часто выходил гулять один.
я очень удивился в первый раз,
когда его увидел из окна.
вокруг него скакала малышня
и за руки хватала, как отца.
ты помнишь, мама, как он говорил, –
с акцентом незаметным, и всегда
улыбкою дарил людей вокруг,
хоть часто те и хмурились в ответ.
но, главное, он брал с собой Ми Юн –
пластмассовую птицу, что была
как перышко легка в его руках,
парила, в палец клювик уперев.
китаец, окруженный детворой,
гулял и, высоко подняв Ми Юн,
распевно повторял: «смотрите все –
ну разве не красавица она…
над городом лети и над рекой,
прекрасная и нежная Ми Юн».
ты помнишь, мама, тонкий силуэт
скрывался за листвою под окном.
в счастливом обожаньи ребятни,
он шел, как католический святой.
мне было только семь и я мечтал,
чтоб мой отец гулял со мною так.
китаец выходил во двор, едва
на рынке отработав. как-то раз,
напившийся сосед его избил,
позарившись на хрупкую Ми Юн.
«проклятая гагарка!» – он кричал
и брызгал на китайца слюной,
а тот лежал недвижно на песке,
ладонями держался за лицо.
ты помнишь, мама: он ее отбил,
от пьяного соседа уберег,
и плелся, окровавленный, домой,
придерживая внутренний карман.
я думал, не увижу вновь его,
но, кажется, неделя не прошла,
как снова веселилась детвора,
китайца у березы обступив.
он снова напевал: «смотрите все –
ну разве не красавица она…
над городом лети и над рекой,
прекрасная и нежная Ми Юн».
китаец выпрямлялся и моргал,
смеясь над выцветающим пятном
у глаза, потому что защитил
бесценное сокровище свое.
ты помнишь, мама, хлеба и воды,
картофеля на сале и галет
ты папе поручила отнести
на рынок, и обрадовался я.
уж лучше бы я вовсе не ходил,
не видел, как китайца у стены
на рынке окружили мужики
и били за прекрасную Ми Юн.
он, видимо, предвидел, что они
придут, и спрятал птицу под лоток.
но, мама, разве это помогло
ему свое здоровье уберечь?..
и что же получается, они
за радость ненавидели его,
за смех и обожанье детворы?
мне этого вовеки не понять.
как долго он во двор не выходил?
грустила временами ребятня,
но в дом к нему от страха – ни ногой:
отцы могли немедленно прознать.
ты помнишь, мама, ливень в сентябре
три дня не прекращался. я носить
белье тебе с балкона помогал.
тогда мы и увидели его.
на лавочке, промокший, у берез
китаец без движения сидел,
и взгляд его направлен был вперед,
хоть не было напротив никого.
так долго продолжалось, но потом
он руку опустил в карман плаща
и вытащил прекрасную Ми Юн,
улыбкой озаряя все вокруг;
повыше руку вытянул и я,
заметив, как он что-то говорит, –
шепнул в охапку чистого белья:
«над городом лети и над рекой…»
и больше мы не видели его…
старухи говорили во дворе,
мол «спятил он с игрушкою своей
и где-то одинешенек пропал».
но, вспомни, мама, дядя даниил
нас после уверял, что он живой
и счастлив, как и прежде, вдалеке
от города с прекрасною Ми Юн…
с торговлей стало хуже. наш отец
открыл свою контору и, надев
пиджак, людей отстаивал в суде,
немало в этом деле преуспел.
мы жарили картошку, но уже
свинину добавляла ты в нее,
и праздники бывали веселей.
наладились со временем дела.
ты знаешь, мама, горько и темно
на сердце: я сегодня не уснул,
поскольку накануне повстречал
китайца, что запомнился нам так.
как много лет минуло с той поры,
когда он нас смешил и удивлял?
теперь уже не помню… двадцать три?
я начал свое детство забывать…
так странно, что узнать его сумел,
но сразу понял, что ошибки здесь
не может быть. он медленно шагал
по улице с авоською в руках.
я шел неподалеку позади,
за ним, как соглядатай, наблюдал
и был, сказать по правде, удивлен
как сильно он за годы постарел.
но страшно тут другое: на углу
он резко обернулся, и глаза
увидел я его на краткий миг –
отныне мне покоя не дают.
во взгляде этом виден был испуг,
усталости холодной пелена;
он глянул с подозреньем на меня,
дорогу поспешил перебежать.
ты знаешь, мама, больно на душе,
и пусто, и не хочется идти
наутро мне по-новой никуда:
как будто потеряло это смысл.
я понял прошлой ночью в темноте,
что крылья им подрезать удалось...
и больше никуда не полетит
прекрасная и нежная Ми Юн.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
