Михаил Розенштейн
ps.
Очень боюсь уже потерять эти стихи, поэтому скопирую все, что нашла на странице, чтобы снова не собирать по всему инету.
Рада, что страница открылась и очень хочется верить, что автор жив и здоров, хотя давно не публикует нового и на рецензии не отвечает.
За что люблю столько лет эти стихи? Наверное, за их пронзительнейшую искренность и неизменно живое дыхание...
О любви
Есть больное наследство,
есть стихи на столе,
есть любовь - это средство
выживать на земле.
Выживать, не старея,
не сжигая ни дня,
ни о чём не жалея,
никого не виня.
Над вчерашним ночлегом
облака чередой,
листопадом и снегом,
и вечерней звездой,
и потерянным домом,
и бессонницей, и
чем-то очень знакомым
пахнут губы твои.
Сладок дым папиросы,
ни к чему горевать,
есть любовь - это способ
на земле выживать.
Неизбежна оплата
всех удач и побед,
небо в красках заката,
время сходит на нет.
Только это не страшно,
жизнь, как прежде, легка,
и над домом вчерашним
чередой облака.
И сдаваться без боя
нам совсем не к чести,
так уж вышло, что двое
нас на этом пути.
Плачь же, радуйся, бедствуй,
но для нас для двоих
лишь любовь - это средство
оставаться в живых.
http://stihi.ru/2005/12/01-889
Осенняя соната
Михаил Розенштейн
...и задумчивый город засыпан опавшей листвой,
и пронзителен воздух - такие теперь времена...
Это поздняя осень кружит над моей головой,
жёлто-красная осень, так странно похожая на
те, которые были, и, видишь, куда-то ушли,
оставляя не то, чтобы грусть, и не то, чтобы боль,
но какую-то смуту, и запах подмёрзшей земли,
перемешанный с небом и с той же опавшей листвой.
А над миром горят фонари, всё горят фонари,
так иди, унося эту смуту под синим плащом,
и, как в детстве, опять сам с собой говори. Говори,
что листва облетает на свете, а ты ни при чём.
Вот и слушай пресветлую песню осенних сонат,
осенённую сумраком солнца, как сонной свечой,
понимая, что ты, как всегда, навсегда виноват
в вечных горестях этой земли. И во многом ещё.
Вот видишь, всё прошло...
Вот видишь, всё прошло, вот видишь, постепенно
всё явственней весна, всё выше облака,
и в сумерках твоих прелюдия Шопена
пронзительно проста, светла и высока.
И снятся голоса из опустевших будней,
из прожитой зимы распахнуто окно,
и всё яснее дни, и вечера безлюдней,
и всё понятней жизнь, как это ни смешно.
Так жги свои мосты, пока зари полоска
над городом пустым красна и холодна,
пока в твоей душе ни зла, ни отголоска
той канувшей зимы - лишь мир и тишина.
Что ж, празднуй этот мир с его неясным светом
на лезвии клинка проснувшейся зари,
вы с ним давно враги - не говори об этом,
вы с ним друзья давно - об этом говори.
Иерусалим
Всё сбылось, и пора
оглянуться назад,
и увидеть запыленный век,
запах снега и жухлой травы,
по ночам стрекотанье цикад,
дождь и солнце, и столбики вех.
Мой автобус ушёл,
закурю,
это вредно - курить,
говорит мой приятель,
а может быть, это я сам,
сам с собой говорю -
было б с кем и о чём говорить,
или жить, наблюдая,
как время ползёт по часам.
Мой автобус ушёл -
побреду этим городом вверх,
вдоль безлюдных рядов и вечерних окон,
пошатаюсь в высотах его ослепительных -
в тех,
где, сложись всё иначе, я б в детстве
ходил босиком.
Выпью джина в замызганном баре
на улице Роз,
в джине много воды,
значит, выпью двойной.
И хозяин по имени Моти
бормочет под нос
то ли песню,
а может, молитву,
а может, болтает со мной.
Поджигай, братец Моти, свечу на нечистой доске
барной стойки,
давай,
наливай свой сомнительный джин -
одиночество - это прекрасно,
но как в этой зверской тоске
дальше жить, объясни,
расскажи,
расскажи,
расскажи...
Вот и наша пора называть этот город своим,
признаваться в любви к нему всем пересудам назло,
потому что мы живы,
мы здесь проживаем, и спим
с кем-то (как её звали?) на съёмной квартире в Гило.
Потому что мы были на местной
короткой войне,
потому что мне щиплет глаза от хамсинов и слёз,
вот и время платить по счетам,
как обычно,
вдвойне,
потому что на этой земле
всё бывает
всерьёз.
Примечания:
Гило - район Иерусалима
Хамсин - горячий ветер,несущий из пустыни мельчайшие частицы песка.
Маме
...и на тех берегах отдохни, потому что на этих
всё тревожнее жить, и зима, и уже холодает,
так бывает, что раз в непонятно как много столетий
наше время случается, и иногда совпадает
с этой жизнью, которая, как ни верти и не путай,
начинается в срок, и идёт, и течёт по расчётам,
сотворённым Всевышним, а может, Христом или Буддой,
или кем-то ещё - ты же знаешь, ты ведаешь, кто там.
Всё теперь позади - и дела, и счета и разлады,
и тоска, и букварь, где доныне не вымыта рама,
и не надо всё помнить и знать, потому что не надо, -
там, на тех берегах всё иначе, не правда ли, мама?
Там, на тех берегах, за рекой под названием Лета
ты увидишь отца - я же помню - ты очень хотела,
ты поделишься с ним новостями о том и об этом,
и, конечно, заплачешь, заплачешь - да в этом ли дело?
Дело в том, что опять, как всегда, ничего не заметив,
проскрипит часовой механизм, переменится дата...
Ты на тех берегах отдохни, потому что на этих
холодает. Зима. Начинается время расплаты.
Вечерний стих
Задумчиво и одиноко
брести по городу, пока
седой старик с лицом пророка
у лотерейного ларька
не промышляет Бога ради,
но, глядя в завтрашнюю тьму,
в своей потрёпанной тетради
разгадывает, что к чему...
На набережной Тель Авива
пятнадцать градусов тепла,
загадочна и молчалива,
нетороплива и светла
полоска моря. У причала
толпится лодок голытьба...
Привычка начинать сначала -
нелепая твоя судьба.
Привычка, вглядываясь в темень
себя, постигшего давно
науку расставаний с теми,
с кем не расстаться не дано,
смотреть и узнавать отчасти,
и удивляться, как ясны,
следы надежд и блики счастья,
и неслучившиеся сны.
И вот, под вечер оживая,
стоять у моря, как всегда,
где возле пирса, как живая,
горит червлёная вода.
...Нелепое твоё спасенье
тревожно, грустно и светло...
Начало века. Воскресенье.
Январь. Двадцатое число.
а у Господа
...а у Господа все дни наперечёт,
каждый день в свою речушку утечёт,
а река течёт неведомо куда,
никогда в ней не кончается вода.
а у Господа живут, не торопясь,
каждый сам себе боярин, шут и князь,
каждый сам свою судьбу благословил,
а у Господа на всех достанет сил.
а у Господа на всех достанет тьмы,
той, в которой так бездомно живы мы,
а у Господа на всех достанет слёз,
чтобы мы в Него не верили всерьёз.
слушай...
Когда вечереет, когда жёлтый диск луны
карабкается к звёздам, где опять, как всегда,
освещает землю...когда дети вплывают в сны,
и влюблённые остаются одни - тогда -
слушай
своё
сердце.
Когда на подмостках бесчинствует диксиленд,
и когда хватает воздух во тьме старик,
и на тёмном экране светится тускло: the end,
и осенний ветер колеблет свечу - в этот миг -
слушай
своё
сердце.
И когда хозяин паба трясёт за плечо
того, кто не заметил, что ночь прошла,
и кончился джин, и едва ли нальют ещё,
и мерзко во рту, и ни сигарет, ни бабла -
слушай
своё
сердце.
Перебои - это значит непорядки в судьбе,
просто путаница слов, любовей и мест...
Слушай
своё
сердце -
как оно стучится к тебе!
а вдруг ты не услышишь,
а ему надоест...
Ночной дождь в ноябре
Шли облака по небу, а дожди
шли по земле, и листья устилали
их путь, и было нечто впереди,
что прошлым объясняется едва ли.
Мне снился сон опять о том, что сон
мне снился, будто повторялись снова
причины и последствия времён,
нелепости и бедствия былого.
И жизнь опять была подчинена
той музыке, в присутствии которой
мы счастливы. И светлая луна
всплывала ввысь за выцветшею шторой.
И всё казалось - радуйся, живи,
ни боли, ни беды, ни беспокойства...
...есть грустное загадочное свойство
у одиночеств - быть сильней любви.
Сквозь шорох капель, падающих с крыш,
услышь меня,
услышь меня,
услышь.
Иерусалим. Армянская таверна
Поужинай в таверне у армян
при входе в Старый город. Метров двести
пройдёшь - и вот в полуподвальном месте
подержанный годами ресторан.
Здесь часто коротали вечера
мы - трезвые, и трезвые не очень,
и был привычно чем-то озабочен
официант по имени Ара.
И был счастливо чем-то удивлён
смешной турист - дорожный завсегдатай,
и сквозь завесу пыли и времён
глядел со стен привычный Бог распятый.
А жизнь была проста, как чистый лист,
где за грехи расплачиваться нечем,
и с башен, синевато-золотист,
на мостовые скатывался вечер.
Печальный иудей спешил к Стене.
И был привычно чем-то недоволен
тот муэдзин, кричавший в вышине
сквозь дальний звон прозрачных колоколен.
Но вечного безвременья печать
спала на этом мире многослойном.
И некого, и не за что прощать
нам было. И от этого - спокойно.
–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Простой стих
И в середине ноября
высокая луна
светила вместо фонаря
у моего окна.
Но, видно, лунному лучу
горелось тяжело,
и я решил зажечь свечу,
чтоб стало мне светло.
И я на кухонном столе
затеплил огонёк,
и луч прорезался во мгле
и лёг на потолок.
И показалось мне тогда,
что это не свеча,
что на столе моём звезда
пылает, горяча.
И стало странно и светло,
ведь, что ни говори,
ты сам себе добро и зло,
сады и пустыри.
Ты сам себе и тень и свет,
и отблески огней,
и ничего счастливей нет,
и ничего грустней.
Как будто март и дальний запах дыма...
Как будто март и дальний запах дыма,
как будто голоса и огоньки,
как будто ты, любимая, любима,
и в трубке телефонные гудки.
Как будто март, и время жизни - осень,
и на столе невыпитый коньяк,
и всё, что было, помнится не очень,
и небо золотится на краях.
как будто жизнь промчалась на почтовых,
взметая шлейф молвы и чепухи,
как жаль, что мы живём на свете, чтобы,
писать свои печальные стихи.
Как хочется укрыться и согреться,
и, засыпая, пожалеть о том,
что вот опять прихватывает сердце,
и тишина окутывает дом.
Самому себе
* * *
Что ж, живи как живёшь, как живётся...живи как живётся -
на работу с утра, и под вечер с работы домой.
Дома кофе, е-мейлы, стихи, за окном заходящее солнце
или тусклая мгла, и иного не будет с тобой.
Что ж, давай помолчим, я судьбу на листке зарифмую,
видишь, бусины-дни нижет время на вечную нить,
вот и день, вот и ночь, вот и жизнь за плечами, и, видно, иную
нам уже не прожить,
не осилить,
и не сочинить.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Хранил меня...
Хранил, хранил меня Господь,
да было незачем,
берёг Господь меня, берёг,
да всё зазря,
и как я жил, так и помру -
балдой и неучем -
когда-нибудь в начальных числах
декабря.
А я молитвы не учил -
да, право, надо ли?
ведь мы с Ним всё - неторопливо,
по-людски...
и надо мной не строй солдатский -
сабли наголо -
а встанут рощей облетающей
стихи.
И я припрусь на страшный суд
весёлым пьяницей,
и у ворот стрельну на курево искру,
и оглянусь, а там вдали
река туманится,
и эта роща облетает
на ветру.
Вечерние листья под ветром...
* * *
Вечерние листья под ветром,
вечерних квартир огоньки,
бормочешь раскованным метром
уснувшего мэтра стихи.
И, слушая музыку эту,
узнав её смысл и мотив,
летаешь былинкой по свету,
руками его обхватив.
Там запах улёгшейся пыли,
там шелест раздумчивых фраз.
Там были мы. Кажется, были?
Как будто и не было нас.
Мартовский стих
Небо плывёт над городом — слой за слоем,
низкое, выше, а дальше голубизна,
мы доживём до завтра и всё устроим,
счастливо веруя, будто бы жизнь одна.
Время плетёт круги на твоём запястье,
жизнь состоит из множества сих кругов,
мы доживём до завтра вдвоём, отчасти
веря, что между нами живёт любовь.
Руку протянешь сквозь тысячу лет, и даже
если, коснувшись неба, достанешь дна,
ни на кого не сетуй, поскольку дальше
всё-таки жизнь, даже если она одна.
Что состоит из правд, полуправд и истин,
крепко потрёпанных временем и золой
наших пророчеств...и город стоит, безлиствен,
и небеса сквозь ветки — за слоем слой.
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Город... здесь дома невысокого роста...
Здесь дома невысокого роста,
стены, звёзды - всего-то и дел,
в этот город, устроенный просто,
возвращаться - счастливый удел.
В этот город, устроенный вечно,
приходить и склоняться пред ним,
и беречь его, и уберечь, но
мы и сами себя не храним.
И покуда сплетаются миги
в дни, а дни вырастают в года,
нам писать безутешную книгу
жизни, смерти, любви и стыда.
Нам брести этим городом - вот он,
вот дома его и голоса,
вот и вход его - путь и ворота,
вот и выход его - небеса.
Здесь когда-нибудь - рано ли? поздно? -
я уйду за последний предел...
вечный город, устроенный просто:
стены, звёзды - всего-то и дел.
Над Иерусалимом облака...
Над Иерусалимом облака,
ты не поверишь, цвета апельсина,
вот облако кудлатое, как псина,
вот облако, как детская рука.
А вот закат раскинулся, высок,
над светлыми, над вечными холмами...
читай свои молитвы на восток,
мой имярек, неясными словами.
Читай свои молитвы на восток,
они дойдут куда верней, чем почта,
клочок земли, и неба лоскуток,
да вечность между ними - вот и всё, что
есть у тебя...в трясущихся руках
неси авоську банок из-под пива...
а над землёй немыслимо красиво,
гляди, плывут в закате облака.
И, голову задрав, остановись,
смотри - меж ними, выше всех печалей
неспешно уплывает чья-то жизнь...
уж не твоя ли, милый, не твоя ли?
–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Адресат
Есть неясный налёт мистицизма
в сонной дымке, лежащей окрест,
и уже возвращаются письма
из далёких непамятных мест.
Вроде, адрес указан исправно,
только почту приносят назад,
потому что - давно ли? недавно? -
безнадёжно пропал адресат.
Но послушайте, что за нелепость?
Ты ведь жил себе, жил, как и все...
но уходит последний троллейбус
в перспективу ночного шоссе.
И дела хороши твои, вроде,
и судьба так привычно светла...
он уходит, уходит, уходит,
он во тьме растворится дотла.
И привычная тусклая мебель
молча встретит тебя у двери,
и бездонное чёрное небо
глянет в окна ночные твои.
И не верьте, не верьте, не верьте,
что тепло и нестрашно в дому,
если письма о жизни и смерти -
это письма тебе самому.
–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Поминальная свеча
Зажгите поминальную свечу...
Обычный день
неторопливо прожит,
мне что-то неспокойно,
я молчу,
и медленный мороз ползёт по коже.
Я вспоминаю тех, кого не знал
в своей судьбе - весёлой и пустяшной...
Была война и полночь,
и вокзал,
и поезда, ревущие протяжно.
И детский плач, и бесполезный вес -
баулы, чемоданы и котомки.
О, мой народ,
ты здесь сошёлся весь -
вглядись в свои последние потёмки!
Сквозь страх и бред,
сквозь паровозный чад
прислушивайся к тьме,
и ты услышишь
и лай собак,
и болтовню солдат
до ужаса похожую на идиш.
А дальше будет мерный стук колёс,
покатятся составы по планете,
твои глаза полны надежд и слёз,
но всё уже окончено на свете.
Смотри, звезда высокая горит,
измученные, засыпают дети,
мой прадед начинает Шахарит,
но всё уже окончено на свете.
Господь велик. Велик и справедлив.
Теплушки стали. Прибываем к Лете.
Мой прадед дочитает Маарив,
и всё уже окончено на свете.
...Зажгите поминальную свечу,
мне что-то неспокойно,
я молчу.
Моя давно убитая родня
из тех вагонов смотрит на меня.
Примечания:
Шахарит и Маарив - соответственно, утренняя и вечерняя еврейские молитвы.
–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Я научился расставаться с прошлым...
Я научился расставаться с прошлым,
не замечать словесную возню
своих друзей, небритых и заросших,
самих себя пропивших на корню...
Казалось всё - дымят ветра в пустыне,
но доживёшь до завтра, и тогда
над низким домом встанет и застынет
высокая зелёная звезда.
И значит, будет время возвращаться
под этих звёзд неоновый акрил,
ты сам себе придумал это счастье,
и сам себя к нему приговорил.
Ты сам себе придумал эту повесть
про чью-то жизнь - всего десяток глав,
и вот теперь расплачивайся - то есть
живи её, ни словом не солгав.
Рисуй её немые мизансцены,
бреди по опустевшим городам,
и, как всегда, плати двойную цену
по всем своим просроченным счетам.
...а мы друг друга называли - братцы,
глотали дым разлук и сигарет,
и научились с прошлым расставаться,
и ничего ужасней в мире нет.
Просто вспомни
Памяти погибших солдат.
Нет, ни слов не нужно лишних, ни мук,
просто вспомни одного или двух.
Просто вспомни одного - своего.
Вон того. Не нужно всех. Одного.
И важнее всех торжеств и речей,
и парадных монолитных шеренг,
чтобы мёртвый этот не был ничей,
чтобы был помянут тот имярек.
Нас ведь больше, чем погибших в боях,
чем пропавших в запредельях чужбин,
что нам стоит просто помнить их - так,
чтобы не был позабыт ни один?
Что нам стоит - вне торжественных дат,
просто вечером, под водку и дым
помянуть своих погибших солдат...
Это нам куда нужнее, чем им.
Акварель
В конце декабря расцветает гвоздика
на столике возле окна,
а в кроне напротив бессонно и тихо
живёт золотая луна.
И кажется, жизнь начинается снова,
ведь только посмотришь в окно -
всё ясно, как в детстве, и каждое слово
рукою потрогать дано.
Пиши свои странные песни, покуда
на свете твоём холода,
и жизнь, так привычно творящая чудо,
светла, как речная вода.
Покуда ни страха, ни срока, ни лиха,
покуда на все времена
в конце декабря расцветает гвоздика
на столике возле окна.
Мой человек...
Верь - не верь февралю-затейнику -
ночь. И в городе ни души.
Посиди со мной возле телека,
кошку за ухом почеши.
Выпью горького полстаканчика,
да занюхаю рукавом.
Ночь изменчива, жизнь обманчива,
как заманчива жизнь вдвоём!
Ты расскажешь мне как твои дела,
ну, любимая, как дела?
До хрена ты на свете видела,
с этим плакала, с тем спала...
Вспомни, как жилось в городе Орле,
как в Коломне, и как в Твери...
Вот февраль. Снега. И душа в золе.
Говори со мной. Говори.
Всё внутри сожжено и выжжено,
и не то, чтоб чуть-чуть - дотла;
расскажи, как на свете выжила,
ну, любимая, как дела?
Расскажи, как на свете выжила,
и ещё расскажи - на кой
этот мир - мародёр и выжига -
вечно ставит тебя на кон?!
Этот мир - мародёр и выжига,
он, как водится, глух и нем...
расскажи, как на свете выжила,
а потом объясни - зачем?
Вот зима. Февраль. И по скатам крыш
белый-белый бессонный снег.
То ли я молчу, то ли ты молчишь,
человек ты мой, человек...
Снег по скатам крыш. Снег. А на снегу
блёстки: звёздочки и гроши...
Верь - не верь февралю-затейнику -
ночь. И в городе ни души.
Вечер
памяти Овсея Дриза
Вечер тёмен,
лишь проблеск звёзд
над полями,
и путь далёк.
Видишь, кто-то
за тыщу вёрст
одинокий
зажёг огонёк.
Видишь, поздний
сгорел закат,
только в тёплой
бессонной мгле
светлой лампочкой
в десять ватт
чья-то жизнь
на пустой земле.
Сны
Ты удивляешься, но дело в том, что сны
стали короче, а может, длиннее стали,
а по-над озером мельк золотой блесны,
а по-над памятью посвист зелёной стали.
А вдоль по берегу, видишь, идут полки -
те же, что раньше, да только солдат всё меньше,
и тяжела их поступь, но как легки
ранцы печальных этих мужчин и женщин.
И не припомнишь, откуда и что взялось -
чья-то ладонь, и голос - ну что ты, что ты...
нам их встречать, и нужно, чтоб всё сошлось
в этой тетради, в которой одни пустоты.
В этой тетради, в которой любовь одна,
красного колера, ибо любовь - не смерть ли?
Сядь. Закури. Подумай. Налей вина.
И расскажи, что творится на белом свете,
и отчего сегодня глаза грустны,
и отчего темны - видно, время к ночи...
Ты удивляешься, но дело в том, что сны
стали короче, а может...да нет - короче.
Мысли вслух
Жизнь высчитана до гроша,
Но слава Богу, что не нами,
и память, листья вороша,
бредёт неспешными шагами.
Жизнь, так уж вышло, прожита,
и даже, кажется, не мною,
но был я скрипкой и трубою,
и был - надежда и тщета.
Я был - надежда и беда,
я был и скрипкой и трубою...
мне не случилось стать собою,
но был я рядом иногда.
Звезда
Я напишу неторопливый текст
о том, что всё пройдёт и не вернётся,
что Бог не выдаст, и свинья не съест,
и что не видно звезд на дне колодца.
На дне колодца тина или тьма,
смотря какая вышла разнарядка,
сходить в кино или сойти с ума -
явления подобного порядка.
Я напишу неторопливый текст,
что вовсе не звезда на дне колодца,
что ни охоты к перемене мест,
ни денег нет. Но может обойдётся.
Живи как жил. Дуди в свою дуду.
Ряди слова в осенние одежды.
На дне колодца отыскать звезду -
такая безнадежная надежда.
Память
Чем дальше, тем проще, и тем непонятнее стих,
яснее слова, только почерк, как прежде, небрежен.
И лица. И лица далёких и близких твоих.
На свете июнь, и над городом запах черешен.
Любимая, я б рассказал тебе, если бы смог,
как чёрное солнце плывёт над былыми горами,
как бродит по прошлому городу утренний смог,
как в гавани давней стоят корабли под парами.
Как в доме свирепствует память - такая беда,
и снова меняется действие, время и место.
И значит, пора возвращаться незнамо куда.
Незнамо откуда. Пора. А зачем - неизвестно.
Романс
Дожди начала сентября
играют песенку простую -
мол, всё на свете не впустую,
и всё не зря, и всё не зря.
И сероглазая заря
грустит над светлыми холмами,
и всё, что было между нами,
и всё, что не было - не зря...
Любовь, вспорхнувшая на миг
среди судеб неторопливых,
прости нас, грустных и счастливых,
прости нас, грешных и смешных...
Прости нас, глупых и смешных,
пустыми занятых делами,
ты - осенившая крылами
нас - одиноких и немых...
И помню я пока живу -
вот дождь летит, не прерываясь,
и ты глядишь, не отрываясь,
на потемневшую траву.
И тени пляшут по углам
дождя ли, веток...в самом деле -
как мало мы тогда хотели,
как много нужно было нам...
Прости нас, что тебе с того,
что мы по-прежнему бездомны?
...и небеса опять бездонны -
такое нынче волшебство.
Такое нынче волшебство -
туман уходит, тая, тая...
всё та же песенка простая
звучит - и больше ничего.
Море
...и море сине-серое с утра,
как будто небо с отблеском железа,
садись в кофейне против волнореза,
и пей свой кофе так же, как вчера.
Садись, поговорим о чепухе,
о новостях, о книгах, о погоде,
что с этой жизнью мы накоротке,
хотя она не начиналась вроде.
А всё, что было - право, пустяки -
любови, войны, заработки, беды,
и от безделья - книжки Кастанеды,
да алкоголь, да кофе и стихи.
Так для чего ты жив? давай, скажи, -
на странном свете - горьком ли? счастливом?
...но чистый росчерк чайки над заливом,
но это море цвета ностальжи...
И это полусонное кафе,
где сыр, маслины, пиво, а под вечер
в закате цвета аутодафе
ты отчего так счастлив, человече?
...у нас творятся странные дела,
вся эта жизнь - туман и суматоха,
Но как тебе светло, как одиноко,
как горестно у этого стола...
Разлуки и стихи
* * *
Пожар пылает в парках и на лицах,
привет тебе, осенняя столица,
где невозможно приостановиться,
чтоб перебрать монету в кошельке,
и выяснить, что нет ни тени шанса
дожить без приключений до аванса,
чем избежать печалей экзистанса
в голодной и неприбранной тоске.
Такая ерунда...но вот, что странно:
ты рад, когда соседка Марьиванна,
зайдя вздохнуть о бедствиях Ливана,
и о евреях, потерявших стыд,
вдруг, спохватившись, скажет, - ты бы, Миша,
бросал свои бессовестные вирши,
а то, смотри, всё девки да винище!
Ты б помолился, Миша, Бог простит.
Да, Бог простит...но видишь, Марьиванна,
в пространстве между шкафом и диваном
не одинок я, даже если пьяный
(а это редко, это - иногда)...
тут проживает колченогий столик,
шатающийся, словно алкоголик,
и стих, что светел, сладостен и горек,
с ним просто неразлучен, вот беда...
И никуда от этого не деться,
хоть временами и впадаешь в детство
от грустного нелепого соседства,
от симбиоза музы и клюки,
и на смешной земле смешные дети
мы бурю ждём, хотя не сеем ветер...
на этом тёплом, странном, страшном свете
что сеем мы? Разлуки и стихи...
Так и живёшь, почти что за пределом,
стареешь духом и грузнеешь телом,
и кажешься себе осиротелым,
разогревая ужин на плите...
Потом, решишь, что это пережитки,
и прекратишь перебирать убытки,
и станешь пить нетрезвые напитки,
вот те, вот эти, и опять вот те...
Пишите стихи
Пишите стихи вечерами, пишите стихи,
пишите короткие строки и длинные строки,
и пусть вечера вам не будут страшны и жестоки
под медленный шёпот, под лиственный шорох строки.
Пишите их ямбом, хореем, неведомо чем,
простите себе их нестройность, нескладность простите,
простите себе, что вы живы, и просто живите
в той самой короткой и самой смешной из поэм.
И если от жизни кружится ещё голова,
и осыпь осенней листвы отзывается светом,
об этом загадочном счастье, и боли – об этом
всего-то и надо, что просто придумать слова.
А что их придумывать, если у самой руки
вчерашней листвы полыхают прощальные флаги...
На самом последнем ненужном обрывке бумаги
пишите стихи вечерами. Пишите стихи.
Слова
И снова вечер. Крутится кассета.
И над застольем кружится беседа,
и от весны кружится голова.
А вот и я, ленив и бесполезен
для общих игр и распеванья песен,
перебираю разные слова.
Как много слов - неясных детских знаков,
их тайный мир счастлив и одинаков,
прислушайся - какая высота!
Такая горечь и такая тайна,
что замирает сердце и дыханье...
Итак, покуда жизнь не прожита -
я складываю их и вычитаю,
свою судьбу по-новому читаю,
считаю слоги, годы и века.
И вот, когда из тесного молчанья
рождается свеченье и звучанье,
я знаю - начинается строка.
Какая неразрывная порука!
Мы навсегда в ответе друг за друга -
слова за нас, а мы за них - итак,
черти свои загадочные знаки...
Вот души проступают на бумаге,
и остальное, в сущности, пустяк.
Декабрьский стих
И чей-то голос: что вы, что вы,
всё переменится, - твердит,
но вот уже не на почтовых,
а на курьерских жизнь летит.
А ты бредёшь...вот так на площадь
идут последние войска,
пока прохладный шёлк полотнищ
полощут пальцы ветерка.
Твой детский век давно изучен,
почти забыт, почти прожит,
и тёмный блеск речных излучин
в холодной памяти дрожит.
Чернеет дерево в изломе
из детства сумрачного, но
всё пахнет яблоками в доме,
где ничего не решено.
Где всё случилось, и до срока
случилось всё - и вот теперь
осталась поздняя дорога
и злые памятки потерь.
воскресенье
Ну что тебе надо?...всего ничего -
ни хлеба, и даже ни зрелищ.
Пусть август, наряженный в жёлтый шлафрок,
махнёт на прощанье, и вот -
попросишь у Господа жизни иной
(да ты и просить не умеешь).
И кажется снова - кончается век...
а просто кончается год.
И всё совершается с новой строки -
такое у нас воскресенье,
как будто бы вечный заезженный диск
запустят в стотысячный раз.
Как будто спасительной ржавой иглой
пронзительный ветер осенний
ворвётся в счастливое сердце твоё...
Как будто бы жизнь удалась.
Стена Плача или станция Река...
* * *
О, Господи, мне не о чем просить,
я не ищу богатств и путешествий,
мой перечень случайных происшествий
не так уж и случаен, может быть.
...Когда октябрь, и дождь бормочет джаз,
и лужи надувает пузырями,
и продавцы трясут календарями
на новый год, о Б-г мой, мне ли Вас
обременять своими пустырями?
...проулки, переулки, тупики,
а дальше Леты шаткие мостки...
...Всё это жизнь в её коловращеньях,
осточертевших ставках на зеро,
где поутру проедешь на метро
почти полсвета. Холодно. Крещенье.
Над городом сгустились облака,
и дальше только станция Река.
...Песчаника увесистая жизнь
столь благородно-незамысловата,
что времена сжимаются, как вата;
и тысячи нелепых укоризн,
покорных просьб, молений, воплей, жалоб
сливаются в дыхание земли,
и если б Вы прислушаться смогли,
Вам стало бы нас жаль. И помешало б
нам приходить сюда издалека...
и дальше только станция Река.
...Когда снега бесчинствуют, февраль
недобр и смутен. Дымные рассветы...
Вы помните, Вам стало бы нас жаль,
престранные бы выткались сюжеты
из тех и этих, прожитых и нет -
судеб, удач, мгновений, жизней, счастий,
потерь, любовей - или проще - лет,
вот грустный мир, разорванный на части...
А, в общем-то, всего-то дел - века...
и дальше только станция Река.
Глаза темноты
У дома есть крыша. По крыше гуляют коты.
А ты с ними часто сидишь и отчаянно куришь.
Пьёшь пиво, молчишь, и о чём-то неясном тоскуешь,
и смотришь в глаза темноты. А в глазах темноты
пылает луна, что похожа на стёртый пятак,
на стёртый пятак, и поныне имеющий цену,
и скучный Пьеро, выбираясь на вечную сцену,
трясёт рукавами до пола. До пола. Итак,
кто выдумал, что победив в бутафорских боях,
в прозрачной ночи, при такой же луне ярко-медной
увидишь, как жизнь - та, что прожили мы на паях
уходит бесследно? Бесследно уходит. Бесследно.
Что было, то было. И как это было острО -
кошачий зрачок в свете фар, пролетающих мимо...
Так вот он каков - страшный танец печального мима...
На кукольной сцене заплаканный пьяный Пьеро.
Живи себе, здравствуй, ходи по субботам в кино,
детёнышам на ночь мурлыкай давнишние песни,
и жизнь, что как будто уже закатилась давно,
однажды воскреснет. Воскреснет однажды. Воскреснет.
Тишина последних дней
А тишина последних дней
ещё слышна. Поговорим же,
как нынче дышится вольней,
и капли падают на крыши.
Как облетают дерева,
как свет становится смиренней,
и как сосновые поленья
в камине теплятся едва.
Как эта осень холодна,
как небеса её смятенны,
как неуютны времена
на перепутьях света с тенью.
Как безнадёжно коротка
жизнь, бесконечная вначале,
жизнь, что казалась так сладка,
что мы её не замечали.
..и в голубые зеркала
глядишь, себя не узнавая,
смотри - счастливая, чужая
бездомной кошкой жизнь прошла.
Кочевник
Услышишь ли поезд далёкий,
тревожный,
вечерний,
увидишь ли поле в тумане,
в рассвете,
в закате,
и вспомнишь, что сам ты на свете
всего лишь
кочевник,
кочевник, идущий по солнцу и звёздам,
и кстати -
смотри, кто вон тот, неуёмный,
весёлый,
патлатый,
небритый, живущий с дымящей в зубах сигаретой...
да нет, быть не может...
куда ты уходишь?
куда ты
бредёшь по просёлкам неслыханной родины этой?
Дорога. Дорога.
И запах дарёного хлеба,
и водки стопарик,
что нынче привычней
и горше.
Как складно всё вышло,
но как это было нелепо!
Но как это было прекрасно,
о, Господи Боже!
Так значит, сыграем
на струнах натянутых рельсов
попытки мелодий,
бездомных, бездумных, осенних...
Такая судьба.
Заходи.
Отдохни и погрейся.
Хотя бы до завтра.
Сегодня у нас
воскресенье.
Четверг
А вот и четверг, вот опять твой счастливый четверг,
ни сложностей текста, ни памяти – пусто и глухо,
во сне забираешься вверх, забираешься вверх,
во сне забываешься – странная это наука.
Но падая вниз, уходя от привычных сует,
теряешься в осени, праздничный мой собеседник,
и там, где тебя уже нет, загорается свет,
прозрачный, ненужный, далёкий, счастливый, последний.
Такая наука – узнаешь себя в пустоте,
а там небеса – бесконечные дали льняные,
в которых возникнут минувшие – эти и те,
и все остальные отыщутся. Все остальные.
c est tout
Избавь нас Бог от суетных времён,
и от пустот неубранного дома,
где сам собой я как-то был клеймён
тем именем, которое весомо
привычным сочетанием слогов -
и это всё. А в непонятном мире,
где часто принимают за любовь
привычку жить в протопленной квартире,
где сварен суп, и вымыты полы,
где стол накрыт на четверых и боле -
так грустно мне, что правила игры
я чинно освящаю алкоголем.
И в сотый раз твержу себе - c'est tout* -
я так живу, и буду жить, покамест
совместную лихую суету
мне заменяет ямб или анапест.
Когда ж войдут и скажут, что пора,
я усмехнусь - гляди, какая почесть...
ну, вот и всё - окончена игра
костями слов в рулетку одиночеств.
* c'est tout - се ту - вот и всё (фр)
Прочерк
Воскресенье. Полвосьмого.
Вечереет. На листок
положу за словом слово
неоконченный стишок.
Минут годы. Встанут дети.
Стану тягостен и сед.
И прибавится на свете
поражений и побед.
И в иное воскресенье
я, годами удручён,
перечту своё спасенье,
два катрена ни о чём.
И увижу - между строчек
притаилась и лежит
бесполезная, как прочерк,
неоконченная жизнь.
Прочерк
Воскресенье. Полвосьмого.
Вечереет. На листок
положу за словом слово
неоконченный стишок.
Минут годы. Встанут дети.
Стану тягостен и сед.
И прибавится на свете
поражений и побед.
И в иное воскресенье
я, годами удручён,
перечту своё спасенье,
два катрена ни о чём.
И увижу - между строчек
притаилась и лежит
бесполезная, как прочерк,
неоконченная жизнь.
Без названия
Этим стихам не дано названия. Между нами,
обыкновенье игру в слова называть словами
смотрится странно, а впрочем, твоя ль работа
жить за кого-то?
Ночью увидишь сон, а о чём - не вспомнишь,
стрелки сошлись в одну, значит время - полночь,
странное время - начала? конца ли? света,
видимо, это
жизнь говорит с тобой языком витрины,
текстом предметов, листьев - ну что ж, смотри на
автомобили, деревья, ледышки-стразы,
фразу за фразой
переводя неспешно - так будет легче -
на бесполезный, на безрассудный, на человечий,
тот, на котором и весело и сурово,
слово за словом,
так добредёшь до сути, в Москве ль, в Париже,
молвишь - не обессудьте, я жив, - смотри же,
как исчезает тьма между сном и текстом,
словом и жестом.
Ветер в городе. Осень
Ветер в городе. Осень.
Листьев гулкий разбег.
Неуютен, несносен
затянувшийся век.
Звякнет каплями оземь
неба светлая мгла.
Ветер в городе. Осень.
Вот такие дела.
Прошлая осень
* * *
Одновременно всеми каплями
на города и на зонты
дожди неторопливо падали
с невероятной высоты.
И листопады с ними под руку
брели на дальний окоём,
по лужам шлёпали, как посуху,
и говорили о своём.
И были радости и горести,
работы, шалости детей,
по радио звучали новости,
в которых нету новостей.
И грело солнышко тогдашнее
беззлобно и не горячо,
и все печали были зряшными,
и были живы все ещё.
* памяти мамы и бабушки
Осенняя виолончель
* * *
По - осеннему брови наморщив,
погрусти над кружением дней,
вот и память становится горше,
и пустыннее, и холодней.
Вот и память становится чище,
и, пройдя полутёмным мостом,
возвращаешься на пепелище,
словно в свой возвращаешься дом.
Это осень. Предчувствие снега
так пронзительно в воздухе, но
празднуй детское счастье побега,
всё уже у тебя решено.
Разжимается в сердце пружина,
начинаются в мире снега,
и по - прежнему непостижима
жизнь, которая не дорога.
Про ручей
Жил да был один ручей,
был ручей совсем ничей,
он бежал от самых дальних,
тёплых ласковых ключей.
Он бежал среди земли,
и большие корабли,
что из спичечных коробок,
в дальней таяли дали.
На зелёных берегах
кот в зелёных сапогах,
ёж в сиреневых иголках,
лось в серебряных рогах
жили дружно, как могли,
друг для друга берегли
и печенье и картошку,
и копейки, и рубли.
Но весной толпа грачей
прилетела на ручей,
и ворчали, и кричали -
Почему ручей ничей?
Почему ручей ничей? -
проворчал король грачей,-
если он ничей, то, значит,
нужно выпить весь ручей!
Тётя-озеро в ответ
тут промолвила: - Ну, нет!
Если он ничей, так что же
я пила сто тысяч лет?
Мудрый ёж, и лось, и кот
хором вскрикнули - ну вот!
Выпить наш ручей - да что вы!
это просто анекдот!
А далёкая звезда
прошептала им - ну да!
В чём я буду отражаться?
это что за ерунда?
Тут задумались грачи:
хошь ворчи, а хошь кричи -
делать нечего - взлетаем!
...их теперь ищи-свищи...
В общем, жил один ручей,
думал он, что он ничей,
он бежал от самых дальних,
самых ласковых ключей.
Но выходит, что ручьи
Не умеют
быть
ничьи!!!
Детская песенка
В старом доме возле сквера,
там, где виден из окошек
заржавевший мотороллер
без руля и без колёс,
долго-долго, дружно-дружно
жили восемь серых кошек,
жили восемь серых кошек,
и один лохматый пёс.
Кошки были безымянны,
пёс ютился без прописки,
их любили все соседи,
и жалели их до слёз,
потому что были очень-
очень ласковыми киски,
очень ласковыми киски,
и совсем незлобным пёс.
Но однажды ясным утром
стало холодно немножко,
а потом замёрзли лужи,
и ударил вдруг мороз,
и от холода и снега
разбрелись по свету кошки,
разбрелись по свету кошки,
и пропал лохматый пёс.
Шла неделя за неделей,
и рыдали мамам крошки:
Где лохматая собака?
Что же с кисками стряслось?
Но назад не возвращались
эти серенькие кошки,
эти ласковые кошки,
и лохматый добрый пёс.
А когда зазеленели
в сквере клумбы и дорожки,
возвратился пёс лохматый,
и увидел, что сидят
возле старого их дома
те же восемь серых кошек,
те же восемь серых кошек,
и одиннадцать котят.
В старом доме возле сквера,
там, где виден из окошек
заржавевший мотороллер
без руля и без колёс,
там теперь живут не восемь -
девятнадцать серых кошек,
девятнадцать серых кошек,
и один лохматый пёс.
Вот! :)))
Я - сорванный голос
Я - сорванный голос мальчишки, решившего петь,
я - сорванный голос, смешная, наверно, картина,
пора собираться - так значит, прощай, Робертино,
жизнь - сложная штука, пожалуй, сложнее, чем смерть.
Я - сорванный голос мальчишки, рискнувшего петь...
лопатками в стену влипаю на узком карнизе,
и чувствую, и понимаю течение жизни,
где главное, главное, главное - вниз не смотреть.
Я - вырванный кедр из ненашей проклятой страны,
я - сорванный голос атаки, летящей к Бофору*,
я - танковый клин Кахалани**, взбегающий в гору,
я - шёпот победы, и сумрачный говор войны.
Я - сорванный голос, я - Города горькая кровь,
чьи женщины строги, и неторопливы мужчины,
и сеть переулков его, превратившись в морщины,
лежит вокруг глаз и на лицах его стариков.
Я - сорванный голос - пропитый, прокуренный, но
ни ласковый доктор, ни горечь настойки алоэ
меня не излечат: ведь жизнь - это что-то такое,
о чём и жалеть и печалиться просто смешно.
* Бофор - Шато Бофор - средневековая крепость крестоносцев в южном Ливане,служившая опорной базой террористов, и взятая силами Армии Обороны Израиля 7 июня 1982 года - на второй день операции "Мир Галилее".
** Авигдор Кахалани - подполковник (впоследствии бригадный генерал) Армии Обороны Израиля, во время войны Судного дня 1973г. командир полка 7-й бронетанковой дивизии Януша Бен-Галя. Его полк первым поднялся на Голанские высоты, одержал победу в неравном бою с сирийской танковой армадой (порядка 500 танков), и внёс решающий вклад в сокрушительный разгром сирийской армии на севере Израиля.
Этот город...
Я люблю этот город
с его безмятежным смятеньем,
с летом полным жары
и тяжёлым дыханьем зимы,
и в протоках его
переменчивость света
и тени,
так похожую на
переменчивость света
и тьмы.
Погляди на меня
со своей снисходительной грустью,
отразись в небесах безучастно -
там всё как всегда,
Вечный город,
святое,
смешное моё
захолустье,
сердце мира,
открытая рана его
и морщинка
у рта.
Январь. Тепло... зарисовка
Часов за шесть страну пересечёшь
(и это вдоль!) на старой тряской Шкоде.
Январь. Тепло. В пути короткий дождь.
На сердце славно. При любой погоде
Верти рулём, мечтай, да не усни
под рок-н-ролла детскую браваду,
ты жив, ты дома, дома, чёрт возьми!
Так что ещё тебе на свете надо?
Одет, обут, порой нетрезв - гляди,
как сквозь прорехи крон синеет бездна...
и это всё. А что там впереди,
гадать не стоит. Это бесполезно.
У нас сегодня долгий выходной...
У нас сегодня долгий выходной.
Жара. Суббота. Середина лета.
Опять дают "Ромео и Джульетту"
в заштатном театре с труппой заездной.
Опять неспешны редкие такси
на улицах полуденного зноя,
и новости канала Би-Би-Си
скучнее перебранки за стеною.
Наш выходной легко вообразим
и неразнообразен, оттого что
не выбраться ни в банк ни в магазин,
закрыт и банк, и магазин, и почта.
Закрыт киоск, где фатоватый плут
сбывает шоколад и сигареты,
закрыт театр, где вечером дают,
как водится, "Ромео и Джульетту"...
Закрыто всё! И Город на замке
нас ни прощать ни отпускать не склонен.
Как ни крути, а мы в его руке,
в его раскрытой старческой ладони.
В его анналах все наперечёт.
Сей грустный список бесполезно долог,
и часто он похож на мартиролог,
но чаще - на бухгалтерский отчёт.
Со временем попробуй взапуски,
и не пеняй потом, что помешали,
зажги свечу субботнюю тоски
в подсвечнике из бронзы обветшалой.
И будет время всё перелистать -
надежды и намеренья... и кстати,
достанет силы, оглянувшись вспять,
в не лучшем убедиться результате...
Ромео - тот же хрупкий паренек,
что тщетно ищет пива или джина,
и в Городе, закрытом на замок,
ему так странно, так непостижимо!
Джульетта подурнела до поры
от частой смены действия и места,
от зависти, жары, тоски, игры
она устала, и не помнит текста.
Стих для тебя
Михаил Розенштейн
И.С
Смешная память что-то говорит
на некоем наречии. Но мне ли
её понять? Младенцу в колыбели
словесный недоступен колорит.
Задумчивость протянутой руки
и медленные звуки колыбельной -
вот я и ты. И мы смешны отдельно,
как огонёк свечи и мотыльки.
Мы живы до неведомой поры,
покуда жизнь не кончится. Когда же
она пройдёт, мы не заметим даже,
как изменились правила игры.
Над миром март. Среди прозрачных крон
орёт скворец дворовое крещендо,
а ты не знаешь, кто ты и зачем ты,
и небеса стоят со всех сторон.
Всё сбылось
"Всё сбылось, и пора
оглянуться назад..."
из ст-я Иерусалим - http://www.stihi.ru/2005/12/01-286
* * *
Вот и снова не спится. Не спится.
Из пекарни напротив слышны
запах сдобы, и запах корицы -
запах детства...и отблеск луны
серебрится на куполе дальнем,
где земная кончается ось...
как всё странно, тепло и печально,
это значит - и впрямь всё сбылось.
Вспоминай города и дороги,
начинай пересчёт на шаги
жизни, чьи несмешные итоги -
как круги на воде. Как круги.
И уже ничему удивляться
не приходится, даже когда
беспробудное пьянство и ****ство
озаряет ночная звезда.
Всё сбылось, и, как сказано выше,
время есть оглянуться назад...
видишь, листья слетают на крыши,
и опять, ты опять виноват
перед женщиной, прожитой прежде,
перед городом, канувшим в дым,
или перед собою самим -
тем, давнишним, в измятой одежде,
что к рассвету ближайшего дня
сам себя заберёт у меня.
Расскажи мне историю эту,
под жарою июльской дрожИ,
эту сказку с бессвязным сюжетом,
прерываясь на плач, расскажи...
...Запах сдобы и запах корицы,
ось земная врезается в плоть...
и уже ничего не случится,
всё случилось уже, всё сбылось.
Про колбасу!
* * *
Календари не врут. По всем приметам
на свете осень. Листья на весу
горят прозрачным красно-жёлтым светом...
жена поэта жарит колбасу.
Скворчит сковорода, стреляет масло,
дождливый ветер прячется в лесу,
и чтобы вдохновенье не угасло,
жена поэта жарит колбасу.
Да, есть на свете радости другие:
томатный сок, креветки, фрикассе...
но юность, но любовь, но ностальгия -
не в жареной ли, братцы, колбасе?
В судьбе случались всякие уроны,
былое, как известно, не вернёшь,
но если к колбасе - да макароны,
мир станет ослепительно хорош!
Нас не возьмёт ни враг, ни чертовщина,
нам критик толстозадый - ерунда,
поэты все - серьёзные мужчины,
когда жена...когда сковорода...
Как говорил...не помню...кто-то умный:
"Нам годы и невзгоды не страшны,
пока дрожат в сердцах святые струны..."
А если у поэта нет жены?
А если нет - поэт мечту мечтает,
как из туманов, ветра и росы
она возникнет - светлая, святая,
со сковородкой, полной колбасы!
Стих для Рины
Рина, здравствуй, здравствуй, Рина,
видишь, снега пелерина
покрывает твой старинный
город - как его зовут?
Что приснится нам с тобою,
Рина, нынешней зимою?
Что приснится нам с тобою
в эти несколько минут?
Мягкой варежкой ложится
снег на кровли и ресницы,
и мерцает, и кружится
в свете ламп и фонарей,
эта жизнь всё длится, длится,
что же нам с тобой приснится?
что творится, что творится
там, за тридевять морей?
Рина, здравствуй, здравствуй, Рина,
сядем, что ли, у камина,
свечка плачет стеарином,
дым струится по трубе.
Напиши стихотворенье
про клубничное варенье,
про горящие поленья
и простуду на губе.
Понимаешь, Рина, дело
в том, что время пролетело,
я хотел, и ты хотела,
или нет? Бог весть... итак,
всё, что было, Рина, это
так - дымок от сигареты,
промельк снега, проблеск света,
привкус грусти на губах.
Две миниатюры с тоской
Давний август
* * *
Тут не то, чтобы смерть, и не то, чтоб
жизнь с её разудалой тоской...
А на бричке написано "почта",
и копыта гремят по Тверской.
Так судьба громыхает ключами,
что за август, сплошные дожди...
и бессонная ночь за плечами,
и бессонная жизнь впереди.
Поэту
* * *
Года рассеются, как дым,
и вроде жаль их, но
из этой жизни ты живым
не выйдешь всё равно.
Но нет! Не марево тоски,
но тёплый шум дождя,
но плеск реки, но блеск строки
оставишь, уходя.
Ночь
* * *
Ночь недвижна и легка,
чей-то голос за стеною,
серебрятся под луною
кучевые облака.
И плывёт издалека,
разводя мосты руками,
вперемешку с облаками
неуютная река.
Вот закрученная в жгут
жизнь. Она ещё в начале.
Парк. И в парке листья жгут
цвета охры и печали.
Грустно. Голо. От пруда
слышен гомон поздней стаи,
и качается вода,
блики тёмные листая.
Так. Пока ещё живут
голоса, слова и звуки,
снова в парке листья жгут
цвета охры и разлуки.
Листья жгут, и тишина
входит в души понемногу,
наступают, слава Богу,
золотые времена.
Отчего же ты такой
нынче грустный, брат, скажи-ка...
Как на варежку снежинка,
ляжет нА душу покой.
Вот реки ночная нить
под луною серебрится...
ничему не измениться,
ничего не изменить.
зелёный чай... послушай, что тебе?
* * *
Бывало часто - невзначай
подтрунивая над тобою,
я мирно пил зелёный чай
из чашки с ручкой голубою.
Мы говорили ни о чём,
мы были злы и одиноки,
и солнце сонно на востоке
вставало огненным мячом.
В его оранжевом огне
сгорало всё на этом свете,
а мы давно уже не дети...
послушай, что тебе во мне?
Послушай, что тебе во мне?
в моих безумных драках с тенью...
стихи? всего лишь букв сплетенье,
как сеть забытая на дне
того заросшего пруда,
где вьётся рыбка золотая...
тяни же сеть - она пустая,
тяни...там тина и вода.
Я говорю тебе: видать,
окончен этот светский раут,
и тень, беззлобно вспомнив мать,
опять пошлёт меня в нокаут.
Я говорю тебе: прощай!
и этих лишних слов горячность,
и нашей жизни злая зряшность -
всего лишь чай...зелёный чай.
Счастливый человек
Перед Богом, перед веком
что, юродствуя, юлить?
быть счастливым человеком -
значит музыку творить.
Быть счастливым человеком -
значит маяться в тоске
перед Богом, перед веком,
перед строчкой на листке.
Маме, полгода спустя
* * *
И когда загорается ранний рассвет,
в вечном городе цвета некрепкого кофе
начинается утро. И времени нет
на раздумья...лишь гляну в загадочный профиль,
безнадёжно молчащий на серой стене,
грустный днём, и мерцающий тускло ночами...
улыбнусь, потому что всё кажется мне -
стукнет дверь - вот и ты с рюкзачком за плечами...
...потому что, как прежде, на свете твой сын,
презирающий прозу, живёт, как попало,
сочиняет стихи, пьёт разбавленный джин,
или бродит в цветных переулках квартала.
Потому что не спится ночами давно
в этом дантовом круге - наверное, первом...
вот и крутится жизнь, как немое кино,
как смешная пластинка с нестрашным припевом.
И, забывшись у входа в неприбранный дом,
на котором табличка живёт с именами
тех, ушедших, он верит, что это не с нами -
всё, что было, и всё, что случилось потом.
Стих не поймёшь о чём...
* * *
Старый пиджак потёртый
на обшлагах. Четвёртый
месяц на свете. К чёрту
всё бы послать. И впредь -
невелика наука -
вслушиваться вполуха,
и говорить вползвука,
или вообще на треть.
Всё, как всегда, исправно,
как ты сыграла славно,
как ты была забавна,
рыжая травести!
Только похоже, друже,
мало кому ты нужен,
снова напьёшься в ужин
ты сам с собой. Прости.
Лета течёт на запад
или на юг. Заснуть бы,
и услыхать, как в мире
входит в свои права
ночь. И плывут над Летой
наши слова и судьбы.
Наши слова и судьбы.
Наши слова. Слова.
Мелодия любви
* * *
Играешь, как всегда, с листа
на клавишах дождей и вёсен
ещё не знавшую креста,
ещё не брошенную оземь,
ещё не втоптанную в грязь,
ещё не проданную в рабство,
ещё умевшую, смеясь,
искрясь, пересекать пространство
живущих под твоей рукой
созвучий, гамм, аккордов, терций -
мелодию любви - такой,
что останавливает сердце,
что, прозвучав однажды, вдруг,
уже поёт и днём и ночью,
что вспенивает жизнь, как плуг
переворачивает почву.
И без начала и конца.
по заколдованному кругу
смешные детские сердца
стучат -
торопятся друг к другу.
Мы не проигрывали войн... ещё моим сыновьям
* * *
Мы не проигрывали войн,
мы побеждали,
и шли назад, и шли домой,
а дома ждали.
А тем, что ждали, не спалось,
и елось скверно,
а как жилось? да так...жилось...
жилось, наверно.
Бывали лучше времена,
бывали хуже,
Да вот война, опять война,
ты снова нужен,
мой сын, мой мальчик, мой солдат,
вся жизнь в походе,
и ты ничем не виноват,
что вечно в моде,
что вновь несёт грозу и смерть
восточный ветер,
что ты опять один за всех
на этом свете.
Война...она у нас в крови,
в глазах, на лицах,
такая наша селяви,
как говорится.
И что бы ни было с тобой,
ты помнишь, знаешь -
ты не проигрываешь войн,
ты побеждаешь.
Там война. Моим сыновьям
* * *
Посидим. Посмеёмся. О чём-то забавном
поболтаем, и выпьем без всяких причин.
Что-то водка не в масть - это просто о главном
мы молчим.
И опять горизонт наливается серым,
и багровая всходит на небо луна...
паста, щётка, расчёска - и завтра на север.
Там война.
И опять я стою, без вины виноватый,
посредине нелепой и горькой страны,
и гляжу в ваши лица, мальчишки, солдаты...
пацаны.
И опять на больном обезумевшем свете,
как всегда, всем чертям и смертям вопреки,
побеждать вам, мои повзрослевшие дети,
мужики.
А когда на руинах насилья и злобы
заиграет, зальётся победный рожок,
вы вернётесь домой, победители, оба...
дай вам Бог...
Фонарщик
Вечный фонарщик, ответственный за фонари,
что по пути зажигает луну между делом,
видишь, фонарщик, толпа на земле поредела,
сонно проехал троллейбус со светом внутри.
Ночь торопливо сползает на землю с небес
чёрным, расшитым крупинками звёзд, одеялом,
ты, как подумать, умеешь на свете немало -
с факелом жить - это лучше, фонарщик, чем без.
Что ж, зажигай над землёй фонари, не спеша,
и не забудь про луну - это вовсе не шутка,
вот - по бульварам мелькнёт голубая маршрутка,
вот - загорится над чистой страницей душа...
И непонятно зачем, неизвестно кому
всё ещё надобен детский разгаданный ребус:
жизнь - это, в сущности, тот полусонный троллейбус,
что, освещая маршрут, уплывает во тьму.
Вальс
Сыграй мне вальс, придуманный давно
каким-то музыкантом-доходягой,
пусть листопадом, спившимся бродягой
мне эти звуки постучат в окно.
Пусть прогремят на улице пустой
копыта по истёршейся брусчатке,
и будет жизнь понятной и простой,
как будто этот мир ещё в зачатке,
как будто нет сомнений и обид,
как будто Новый год, и гости в сборе,
и мама молодая говорит
с отцом тридцатилетним в коридоре.
О том, о сём, о просто пустяках,
а за стеною звякает посуда,
мне хорошо, и что мне в тех словах -
"когда я буду и уже не буду"...
Любимая, затепли две свечи
над сутолокой вечною земною,
тронь клавиши, и только не молчи -
поговори о чём-нибудь со мною.
О том, о сём, о просто пустяках,
пусть звякает посуда за стеною,
пусть я живу на свете Бог весть как,
поговори о чём-нибудь со мною.
Сыграй мне вальс, придуманный давно,
когда на свете страшно и темно.
Не спасёт ни коньяк...
Не спасёт ни коньяк, ни Бифитер с лимоном,
ни настольный мерцающий свет,
и покажется вдруг бесполезно знакомым
промелькнувший в окне силуэт.
В холодильнике банка забытого лечо,
на столе пара строк - пусть лежат.
Встань, поморщись, накинь на озябшие плечи
полосатый домашний пиджак,
нервно руки потри, закури, три-четыре,
раз-два-три, не беда, пустяки,
вот размер для стишка, поброди по квартире
и записывай с красной строки:
"Тишина. Начинается ночь или осень.
Тишина. Небеса высоки..."
Поболтаем, и ты мне поведаешь, что с ним -
с сочинителем средней руки,
что следит за мелькнувшим в окне силуэтом,
пьёт Бифитер, и, щурясь на свет,
всё мечтает, что жизнь впереди, но об этом
ты не станешь рассказывать. Нет.
Ну расскажи мне, расскажи...
Ну расскажи мне, расскажи,
что больше нет ни сил ни боли,
что вьюга вертит виражи
на белом подмосковном поле.
Ну расскажи мне, расскажи,
как в городе, что за плечами,
вверх убегают этажи,
и окна светятся ночами.
Как эту тяжесть мы несём
сквозь толщу лет, тоски и злобы,
ну, расскажи мне обо всём,
что было или быть могло бы.
Как душу тянет, и звучит
какой-то вальс старорежимный,
и дождь под окнами стучит,
что ж, и об этом расскажи мне.
Как, закурив, себе нальёшь,
и за проклятое столетье
на брудершафт с тоскою пьёшь
по первой, по второй, по третьей.
И засыпаешь, и живёшь
забавной жизнью, не похожей
на всё, что прожито, ну что ж,
об этом расскажи мне тоже.
И пусть лежит ночная мгла
на этом городе, как вата,
а жизнь сложилась, как смогла,
ни правых в ней, ни виноватых.
Тишина
Тишина...тишины...в тишине
продолжается вечная сага,
значит, прячь подбородок в кашне,
и бреди неуверенным шагом
по дороге, ведущей впотьмах
на вершину холма, что обрАмлен
небесами, где тающий птах -
небожитель московских окраин -
редкий гость - так давай, говори
с тем, кто виден на фоне зари.
И на северном сладком ветру,
что над городом крылья расправил,
снова память затеет игру
без особых законов и правил.
Вот и падай лопатками в ринг -
победитель проигранных схваток,
это Рим, мон амур, третий Рим,
это он - не остаток - осадок
жизни - той, что случилась с тобой,
что зачем-то зовётся судьбой.
Улетай, мой птенец, растворись
в дальней линии света над лесом.
Ночь. Шаги. Продолжается жизнь...
жизнь, как сказано, странная пьеса.
За кулисами пыль. Полумрак.
Разбредаются все постепенно...
Значит, жизнь продолжается так -
ночь. В ночи то ли холм, то ли сцена.
Нам пройти этот путь до конца.
Там часы не идут. И сердца.
Ветерок
* * *
Зелёное детство, и велосипед "Ветерок" -
мечта и отрада.
А нынче напишешь с десяток читабельных строк,
и больше не надо.
И больше не надо, поскольку доволен собой,
и радостен даже...
а был "Ветерок" твой такой голубой-голубой...
ты помнишь? А как же...
Ты всё ещё мчишься сквозь ветер, свистящий в ушах,
со скоростью звука,
но ведаешь то, что в тебе проживает душа -
престранная штука.
А он заржавел, поистратился твой "Ветерок",
но катит и катит...
да жаль, разобраться в безумном сплетеньи дорог
и жизни не хватит.
Мой телефон оглох
Мой телефон оглох,
и звук его растаял,
и кратким шрамом лёг
на непрожитый век,
и тысяча дорог,
как в нарушенье правил,
впечатали следы
в недолетевший снег.
Они сплелись в одну,
и стало непонятно,
к чему такая блажь -
предвиденье конца,
но расшвырял декабрь,
как солнечные пятна
по чёрным небесам
созвездие стрельца.
И стало всё равно...
куда б ни заводила
смешная дребедень
судеб и суматох,
мне было всё равно,
а ты с ума сходила
на том конце земли...
но телефон оглох.
А снег лежал, летел,
и таял постепенно,
и времени спираль
закручивалась в жгут,
и надвигался день,
и оседала пена
безмолвия шагов,
движения минут.
Я приеду к тебе...
* * *
Я приеду к тебе без звонка...
от вчерашнего снега
остаются ручьи,
и поют
в водосточной трубе.
Я в дверях появлюсь,
словно гром
среди ясного неба,
через тысячу лет,
как всегда,
я приеду к тебе.
Я приеду туда,
где Господь нам
судил
повстречаться,
по неясным расчётам,
что сделаны им
на века.
Пусто в доме твоём,
поразъехались,
знать,
домочадцы...
Это я.
Открывай.
Извини, что опять без звонка.
Забытый стих
* * *
По старой заплутавшейся планете
бредём себе средь суматохи дня
мы - расставаний преданные дети,
мы - одиночеств кровная родня.
И памяти вечерняя лучина
ещё горит без видимых причин;
ты в ней уже почти неразличима,
хоть я с тобой, увы, неразлучим.
Как наши города светлы и чИсты,
как безмятежны наши вечера,
в надеждах мы с тобой специалисты,
в несбыточных - и вовсе мастера.
Так значит - жить, и ни о чём не думать,
чтоб не взяла ни радость, ни тоска...
дорога к дому ляжет через дюны,
сквозь влажный запах сосен и песка.
Так значит, нам прощаться по привычке,
и, вслушиваясь в слов летучий звук,
услышать стук последней электрички,
ушедшей, как обычно, после двух.
И думать, зажигая сигарету
(а дым её горяч и горьковат),
что изменять судьбу и память эту
не стоит. И никто не виноват.
А всё-таки...
А всё-таки, всё хорошо,
хотя, недостроенный, в небе
ещё отражается храм,
опять отражается храм,
и тянет вернуться назад,
туда, где ты всё ещё не был
(а здорово там, где нас нет),
глядишь, и останешься там.
глядишь, и останешься там...
а надо бы думать, что надо
сначала слабать этот джаз,
по-новой сгонять этот сет,
но вот зажигается век,
и хмурая кисть Леонардо
рисует в твоих небесах
всё то, чего, вроде бы, нет.
Всё то, чего, вроде бы, нет
уже никогда не случится,
так ешь непонятную снедь
и пей неприличный крюшон,
и снова, в стотысячный раз
пытайся на свете прижиться
в тени бесконечных небес...
а всё-таки, всё хорошо.
А всё-таки...
А всё-таки, всё хорошо,
хотя, недостроенный, в небе
ещё отражается храм,
опять отражается храм,
и тянет вернуться назад,
туда, где ты всё ещё не был
(а здорово там, где нас нет),
глядишь, и останешься там.
глядишь, и останешься там...
а надо бы думать, что надо
сначала слабать этот джаз,
по-новой сгонять этот сет,
но вот зажигается век,
и хмурая кисть Леонардо
рисует в твоих небесах
всё то, чего, вроде бы, нет.
Всё то, чего, вроде бы, нет
уже никогда не случится,
так ешь непонятную снедь
и пей неприличный крюшон,
и снова, в стотысячный раз
пытайся на свете прижиться
в тени бесконечных небес...
а всё-таки, всё хорошо.
Уроки
Р.Т. ко дню рождения:)
* * *
Кто пьёт, кто курит дурь
и плавает в истоме,
кто глохнет от бессилья и тоски...
а я возьму щенка,
чтоб он бесился в доме,
и грыз мои ботинки и носки.
А я его возьму -
балду и образину;
умильность взгляда, путаницу лап
когда бы ты, глаза
прикрыв, вообразила,
поверь, не улыбнуться не смогла б.
Представь, темнеет, и,
раскинувшись вальяжно,
мы заняты счастливою игрой:
опять молчим вдвоём
о чём-то очень важном,
он за костями, я - за Хванчкарой.
И жизнь не тяжела, и вот -
ложатся строки,
о том, что я (смешно, но селяви),
растерянно беру
начальные уроки
науки бескорыстности любви.
А он, учитель мой,
нелепый и лохматый,
свернувшись несуразным калачом,
всё смотрит на меня,
ни в чём не виноватый,
и думает, наверно, ни о чём.
Ночной стих
Бутылку Реканати на ночь -
и можно спать. Часа четыре.
До самого утра.
- а всё-таки, какая сволочь! -
мысль вредная. А по квартире -
ветра, ветра, ветра.
А утро приключится в полночь,
или чуть позже. Да неважно -
ведь некуда спешить,
и незачем, покуда можешь,
как музыканты Караваджо,
ты музыку вершить.
Так, значит, плюнь. Тебе не к спеху,
включи неверною рукою
диск Диззи ГиллеспИ.
Сиди, залатывай прореху -
да на здоровье, Бог с тобою -
и спи, и спи, и спи.
Мосты
***Памяти Ильи Слонина
Вот путь направо, путь налево.
Вот предрассветный облик неба,
звук тишины и свет звезды.
Распахнутые настежь крылья,
и припорошенная пылью
тропа, и светлые мосты.
И ты стоишь на перепутье,
осознавая, что по сути
нет выбора, а потому
нет выбора, что все дороги,
куда бы ни брели, в итоге
привычно сходятся в одну.
Вот путь налево, путь направо,
вот ты - счастливый и неправый -
умолк у первого моста.
Туман расходится над лесом,
и жизнь - коротенькая пьеса -
разыграна и прожита.
как идёт жизнь... для стука вагонных колёс
За окном твоим молчит ночь,
над столом стоит свечи свет,
сядь и слушай, как шумит дождь
там, в полях, где никого нет.
Загорается едва век,
и над пустошью твоей - дым,
сядь и слушай, как молчит снег,
посиди и помолчи с ним.
Вот далёкий перестук зим,
вот привычный переплёт дней,
сядь и слушай, как течёт жизнь,
подойди поговори с ней.
Сядь и слушай, как шумит дождь...
Сядь и слушай, как молчит снег...
Сядь и слушай, как течёт жизнь...
приснилась Москва
Мне прошедшей прозрачной ночью, похоже, снилась Москва.
Слякоть, у входа в метро толпа, а над толпой провода.
Очень непоэтично, право, да жизнь - она такова,
что поэзии в ней немного, ну разве что иногда.
Мне приснилось, что с кем-то, кто тихо говорит мне - "смотри!",
мы идём по улице, а там сосульки тают, и с крыш
льёт... а может, Париж? я подумал, может, Консьержери?
а я там ни разу не был - значит, может быть, и Париж.
А где я был-то? В России? на Святой Земле? на войне? -
здесь, на смешной и нестрашной - на такой, что выжил едва...
Что же мне снится? Да разве сердце может болеть во сне?
А вот что-то сдавило сердце - нет, это Москва. Москва.
А он говорит мне "смотри!", потому что бульвар хорош,
Сретенский или Цветной, как их там? - я уже позабыл,
я там не был лет двадцать, и лет двести не буду - так что ж?
а вот приснилась, приснилась - и кажется будто бы был.
Он говорит мне "смотри!", потому что чуднО и пестрО,
бестолково и весело машет крыльями жизнь моя.
Вот и всё, что осталось - слякоть, толпа у входа в метро.
А над ней провода. А в толпе мальчонка. И это я.
Всё реже строки о любви...
Всё реже строки о любви,
и всё короче,
и почерк быстр и неуклюж,
и непонятен,
и странно, что меж этих слов,
средь этих строчек
не меньше смысла и надежд,
чем белых пятен.
Ноябрь на свете. Холода.
И злые капли
в асфальт вколачивает дождь
что было силы.
Мы будем счастливы с тобой
вдвоём, не так ли?
Да что поделать, времена
теперь такие...
Нам жизнь напутала в судьбе
не меньше прочих,
но и не больше - оттого
не держим зла мы...
И реже строки о любви,
и век короче,
но есть перо и чистый лист
перед глазами...
Ночная электричка на Москву...
Ночная электричка на Москву
приходит в три к Казанскому вокзалу,
и снег летит... а я там не живу,
и слава Богу. Помнишь, ты сказала,
что там осталась часть души...ну что ж,
осталось небо грифельного цвета,
и голоса - затёртая кассета,
в которой слов уже не разберёшь.
Остались переулки и мосты,
осталась площадь имени героя -
Бог весть кого... газетные листы,
которые прочитывал в метро я -
от дома до работы полчаса -
и талая вода в овале лужи,
и торопливо подогретый ужин,
и имена, и снова голоса.
Остались годы, прожитые зря
под самый занавес тысячелетья,
и снегопад в начале октября,
суп, макароны, и компот на третье;
и всё в порядке, и идёшь ко дну,
и чей-то голос, чей? уже не скажешь,
послышится - куда же ты? куда же?
постой, не оставляй меня одну...
Осталась память ровною тесьмой
по краю сновидений. Вот и всё, что
осталось...впрочем, есть ещё письмо,
доставленное предыдущей почтой.
В нём, как и прежде, нету новостей,
и расплылись чернила на конверте...
Из одиночеств всяческих мастей
не самое ужасное, поверьте.
Я всё начну сначала...
Я всё начну сначала, и вернусь
в то прошлое, где снег сыпуч и жёсток,
где эту жизнь я пробовал на вкус,
как сигарету пробует подросток.
В то прошлое, где много лет назад
мне ничего беды не предвещало,
я возвращусь на день, на миг, на взгляд
проститься с ним и всё начать сначала.
Мне вспомнится бульварное кольцо,
асфальт в дожде, окраинный суглинок,
и терпкое грузинское винцо -
Вдова Клико московских вечеринок.
Я вспомню тот автобусный маршрут,
где вечно без билета ездил - грешен,
и тёмный снег, и зябкий неуют,
Нескучный сад, и домики скворешен.
И ничего уже не изменить,
всё кануло, там всё теперь иное,
но между этим городом и мною
ещё жива связующая нить.
И я вернусь - на день, на пару дней,
сказать ему, что, видно, я не первый,
пришедший к давней Родине своей
поговорить и успокоить нервы.
Что, может, мне придётся как-нибудь
среди его разбросанных окраин
как прежде жить, и это будет путь,
который мы, увы, не выбираем.
Мы сами себе выбираем судьбу
Мы сами себе выбираем судьбу,
набросан сценарий на светлом экране,
и август к губам поднимает трубу
сыграть увертюру для осени ранней.
Трубит журавлей улетающий клин,
я знаю, я помню,как это бывает,
как ранний
сентябрьский снег
покрывает
туманную даль бесконечных равнин.
Мы сами себе выбираем друзей,
а если их нет, это значит - не надо -
дурманящий запах осеннего сада,
шаги листопада и гаммы дождей -
такая беда и такая награда -
вот всё, что мне надо - живу без затей.
Мы сами себе выбираем жильё,
и выбрали, и мебелей натаскали,
да вот - покрывается пылью старьё,
как томик нечитанный "Мыслей" Паскаля.
Да что там... такие теперь времена
бездумных пророчеств, безумных наитий,
что, кажется, он исчерпался до дна -
тот, к жизни приложенный список событий.
Что где-то вначале, за тысячу лет
всё вышло нелепо, смешно, некрасиво -
нам выдали жизнь, как бесплатный билет,
куда - умолчали, а мы не спросили.
И вот мы себе выбираем судьбу,
но нас не учили, а мы не умели...
и август к губам поднимает трубу
сыграть эту музыку -
осени?
мне ли?
коротенький стишок
И перетружены умы,
и переменчива погода,
и сонный ветер по траве
листву опавшую несёт...
Рецептов выхода из тьмы
не меньше, чем рецептов входа,
а штука в том, чтоб просто их
не перепутать. Вот и всё.
На столе коньяк, лимон и кальвадос
"Говори. Ничего не поделаешь с этой напастью."
С. Гандлевский.
Я со временем не дружен - не в ладах,
мне не в ногу и не в строй - иду вразнос,
в голове, в душе и в доме кавардак,
на столе коньяк, лимон и кальвадос.
Что ж, читай под недопитый коньячок
что-нибудь, что недописано пока,
а потом на сердце станет горячо -
что тогда тебе мгновенья, что века...
Говорят, на свете нет такой страны,
чтобы шло всё как по писаному в ней,
но сбываются предчувствия и сны,
и пророчества становятся страшней.
Всё на свете по особому течёт,
жизнь, как прежде, полосата и светла,
сам с собою тёплой ночью сводишь счёт,
и выходят невеселые дела.
Как вы счастливы, насмешливы, нежны,
о, соседи, незнакомые со мной,
слава Богу, в этом нет твоей вины,
глупый мальчик, грустный мальчик, милый мой.
Нам бы жить неторопливо в Санта-Фе,
нам бы за полночь густое каберне
пить с хозяином неспящего кафе,
где по стенам репродукции Моне.
Южный ветер тронет завязи гардин,
и по комнатам затеет кутерьму,
чтоб добраться без ущерба до седин,
нужно быть на этом свете одному.
Говори. О чём попало. Ни о чём.
Разглагольствуй и витийствуй до зари.
Обопрись на эти сумерки плечом.
Ничего тут не поделать. Говори.
Здравствуй, вот и всё, что было...
Здравствуй, вот и всё,что было,
папиросные листки
боли, смерти, жара, пыла,
и надежды, и тоски
разлетелись. Видишь, ветер,
тёплый ветер, быстрый снег
пролетел и не заметил
этот город, этот век.
Так и я не различаю
ни последствий, ни причин...
Дорогая, выпьем чаю,
и тихонько помолчим.
Дорогая, значит, чаю?
тут никто не виноват,
что остался за плечами
возраст лёгкости утрат.
Что неспешно и уныло
кружит, крутит колесо...
Видишь, вот и всё, что было,
всё, что было, просто - всё.
Слишком быстро, слишком страстно
жили - были, пили чай...
Вот и всё, что было - здравствуй,
просто здравствуй и прощай.
Радуга
Ложись. Вставай. Приснится тишина,
и створ окна, померкнув, будет Уже...
как только жизнь становится нужна,
ты сам себе становишься не нужен.
Есть свойство равновесия в судьбе -
вот некий плюс, а дальше некий минус,
и жизнь течёт, похожая на милость -
но, нет, не жалость! - к самому себе.
Ложись. Вставай. Больничные листы
устелят путь - асфальтом? небесами?
от нынешней нелепой темноты
до тех холмов за дальними лесами.
И в странный миг, прозрачен и высок,
в тот самый миг - не раньше и не позже,
я тоненький услышу голосок,-
всё было, всё уже случилось - пой же!
И, как ребёнок, голову задрав
к тем небесам прозрений и пророчеств
всем клиросом безумств и одиночеств
я закричу - о, как я был неправ!
...вот мотылёк сгорает на свече,
и радуга рождается в луче.
больничный стих
...и задохнёшься от счастливой тоски,
увидев леса под ветром, ряды деревьев, полки, полки...
и не поверишь, что вправду случилось, сбылось, стряслось
что-то вечное, нечто вещее, что по имени не назвалось,
не называлось словами, не облетало с дерев листвой,
не застывало над головами солнцем,
под головами сном,
и судьбой, судьбой
не становилось, не прозывалось...
и к непогоде саднят виски;
какая малость - такая малость,
а задохнёшься от счастливой тоски...
Почти верлибр
Ну и что? Вот и ты говоришь - мол, беда, беда,
а я тебе - ерунда...да и вправду ведь ерунда,
вон - зима, ветра, ветра гудят, а над землёй провода,
как всегда, ночами поют ни о чём, как всегда.
И молчи - нет, я не ходок по врачам - зачем?
что услышу? всё то же, что знаю без них...итак,
чем мы были - ничем? вот и станем опять ничем,
а иначе никак, а иначе, видать, никак.
Ну и что? Наплевать, ты не спи, сочиняй стихи,
и не слушай всех тех, что в крик - мол, беда, беда,
вон, смотри, на земле зима, и снега тихи,
на земле зима, над землёю ночь, а в ночи звезда,
та, что смотрит взглядом полным любви - такой,
что услышишь - держись, пустяки до конца зимы...
и протянется луч, и горячей рукой, строкой
озарятся глаза твои, полные льда и тьмы.
Другие статьи в литературном дневнике:
