Думай сам или из жизни писателей

Жил-был один умный писатель. Он был не только умным, но и талантливым. Кроме того, он не просто был талантливым, его еще и считали таковым. А считали, потому что читали. А читали, потому что печатали. А печатали, потому что он был очень умным писателем. Впрочем, почему это «был»?- Он есть. Он ест. Он будет есть. Он и теперь живее всех жует. Сидит на кухне и скрупулезно пережевывает прожитое, нажитое, пережитое, крупу и прочее жито. Кухню свою писательскую он тщательно скрывает. Хотя, чего там скрывать? Кухня, как кухня. Инструменты и приборы у всех такие имеются. Кухонный стол… так разве в столе дело?.. впрочем, все может быть. Ну, так вот… стол, стул… обычный стул… нормальный… вобщем: стул, - как стул. Что еще?.. Продукты… и самое главное – технология. Тут посложнее дело обстоит. Конечно, каждый готовит по-разному, но ведь конечный продукт у всех одинаков. Однако, одно употребляют, а другое на помойку отправляют. У нашего писателя произведения употреблялись относительно в большом количестве, согласно тиражу.
Я – жуткий завистник и страшный неудачник – умолял его открыть мне тайну, поведать мне секретный рецепт. И он сжалился надомной, видя мое исхудалое, изможденное, пожелтевшее от недосыпания и недоедания и противное от надоедания лицо. Под страхом побоев мне было запрещено кому-нибудь еще рассказывать об этом простом, но поистине гениальном способе приготовления литературных блюд. Я поклялся в том на томике его последней книги подаренном мне и подписанном его рукой. Надпись гласила: «Дорогому ученику от скромного Учителя Бесценный Подарок на Вечную Память!!!» Далее аккуратными буквами были начертаны его фамилия, имя, отчество, дата рождения и основные даты его огромной творческой биографии. Даты смерти не было, предполагалось, что он будет жить вечно…
Так вот, я поклялся, но теперь я нарушу эту священную клятву, и пусть все знают: если кто встанет на моем пути, я ни перед чем не остановлюсь. И вот, честно и открыто я заявляю во весь голос: Люди!!! Вот он – рецепт так называемого гения, который мечтал возвыситься над толпой и глаголом повелительного наклонения жечь сердца и прочие жизненоважные органы людей. Ваши сердца, дорогие мои! Я не позволю ему этого! Я спасу вас от этого эксплуататора слова, этого мистификатора дела, этого поденщика от литературы. Я открываю его сверхсекретнейший рецепт для общего пользования.
РЕЦЕПТ.
(на одну страницу печатного текста)
Берем ровно 60 (шестьдесят) существительных. Часть из них склоняем, часть оставляем, как есть в именительном падеже. Что интересно, именительный падеж иногда может оказаться винительным. Существительные могут быть одушевленными и неодушевленными (это не существенно) и даже именами собственными, в единственном или множественном числе (это тоже не имеет значения). К существительным добавляем 34-35 местоимений. Можно воспользоваться одними местоимениями без существительных и наоборот, но общее число не должно быть ниже 90 и выше 95 слов.
К подобранным существительным и местоимениям добавляется 8-9 прилагательных. Их должно быть не больше 10, иначе может получиться очень цветисто и аляповато. Хотя иногда нужно добиваться именно этого.
Можно использовать наречия, причастные и деепричастные обороты заранее приготовленные и смешанные с глаголами различных форм и наклонений в количестве 45-46 слов.
Полученные полуфабрикаты пересыпают союзами, частицами, предлогами и т.д. и т.п.
Образовавшуюся массу тщательно перемешивают до полной готовности и выплескивают на бумагу. Затем украшают прописными истинами, заглавными буквами и знаками препинания.
Все!!!

Дмитрий Федорович Либо, как писатель родился третьего или четвертого, скорее всего пятого апреля на кухне малогабаритной квартиры девятиэтажного дома с чистыми руками, горячим сердцем и совершенно трезвым. С самого рождения ему сопутствовали огромная самоуверенность и дикая нерешительность. Будучи человеком коммуникабельным и хлебосольным Дмитрий Федорович поил их чаем, кормил и слушал всякую чушь, которую они несли.
Самоуверенность по прозвищу Сэм, шумно булькая, смачно хлестала чай, трескала пряники и колбасный сыр и проповедовала славу при жизни, кучу денег в качестве гонораров и ни меньшую кучу цветов и невинных сувениров от многочисленных поклонниц и, как ни странно, поклонников. Его же напарник по чайной церемонии, если и думал о куче, то совсем другого качества, хотя в количестве он не сомневался. Слово «гонорар» у него, почему-то, ассоциировалось с Венерой. Об остальном он вообще не хотел слышать.
Высокий сам по себе Сэм любил в себе все высокое, в том числе и искусство. В других же он его просто не замечал или, выражаясь проще: он его претенциозно игнорировал. Засыпая и просыпаясь, Сэм твердил по сто раз: «Люби искусство в себе! Люби искусство в себе!..», и это сильно помогало ему в его творческом росте. Он уже дошел до того, что однажды подумал: «Я знаю, что я ничего не знаю – следовательно, я – гений!». Но тут его, словно шипучим холодным вином, обдало невесть откуда взявшимися мыслишками. Собственно, это была одна мыслишка – мелкая и одинокая, и откуда она взялась, нетрудно догадаться. Но, несмотря на свою мелкость и одиночество, она долбила его мозг, как швейная машинка: «Но ты ведь знаешь, что ничего не знаешь… ведь знаешь?.. знаешь!!! То-то… так-то…» И Сэму ничего не оставалось делать, как смириться с этим и продолжать упорно работать над собой. А его напарник в это время парил ноги, у него был насморк.
Дмитрий Федорович любил заниматься творческим процессом в рабочее время, точнее сказать, в служебное, еще точнее тогда, когда ему совершенно не хотелось работать. Он сразу же вспоминал классическое: «Служить бы рад - прислушиваться тошно», его тошнило, и он самозабвенно начинал совершенствоваться, т.е., служить Высокому Искусству в Себе. Какие сочные и смачные эпитеты рождались под пером этого уже почти гения. Например:
У киргизов и казахов есть поэт-импровизатор.
Как зовут его, не знаю, но поет он очень здорово.
Правда же, мороз по коже?..
Однажды ему стало страшно, что никто так и не узнает о его Самоотверженном Служении, о его вкладе в мировую литературу, и он прочел несколько абзатцев или абзацей (неважно, редактор все равно исправит на «абзацев») своей жене.
Это было глубокой ночью. Жена, вытаращив свои ненакрашенные, и потому такие выразительные глаза, пробормотала что-то типа: «тебе надо к…» или «Иди в…» и потеряла сознание от восхищения.

АБЗАТЦЫ
Высокая, неопрятно одетая женщина редко приходила последней. Она развязно подходила к еще закрытой двери , доставала из кармана помятой куртки бутерброд непонятно с чем и начинала его жевать, смачно чавкая и разбрызгивая слюну. К открытию собирается изрядная толпа пестро одетая и так же пестро говорящая. Здесь были знакомые, незнакомые, друзья и даже враги. Собственно, почему «даже»? – У всех людей есть друзья, и есть враги. Даже если они (люди) этого не знают, даже если они цитируют индийскую мудрость про то, что ни один человек не друг, ни один человек не враг, а каждый - Великий Учитель. В этой пестрой, шумящей и извивающейся живой ленте находились и учителя, или, как они себя называли, - «педагоги», но они все равно были чьими то друзьями и врагами, тайными и явными, на день и на всю жизнь, кстати, о жизни – женщину звали Зоя. Просто Зоя. По отчеству её никто не звал, хотя от поколения «молодых женщин» она давно уже откололась и выглядела если и не на «бабушку», то на «очень взрослую тетю». Должен заметить, что тетей она не была. Из родственников у неё была лишь кошка, такая же зеленоглазая и облезлая. Но тетей она Зою не называла. Она её вообще никак не называла, потому что была очень молчаливой и обстоятельной. Сейчас (в данный момент) она умывалась, сидя возле старого, ни чем непримечательного дивана. Она могла бы это делать и в другом месте, да вот так уж вышло. Хотя, за это на неё никто не в претензии, ни диван, скрипящий совсем по другому поводу, ни Зоя, стоящая в очереди и шумно доедающая свой толи завтрак, толи обед, ни, я надеюсь, вы, как мне кажется, с интересом читающие эти строки…

Утром, вдохновленный опытом с женой, весь дрожа от нетерпения и неясных предчувствий надвигающейся славы, писатель, не побоюсь этого слова, продекламировал свои творения в курилке коллегам по работе, вернее по службе, еще вернее по прислуживанию. Густой дым образовал воронку и унесся в открытую форточку от хохота, который сотряс курительную комнату. Они СМЕ-Я- ЛИСЬ!!!
Вот оно долгожданное признание народа. Значит не зря изводил казенную бумагу, значит не напрасно изгрыз десятки шариковых ручек. Люди! (извините) Господа!!! Человечество!!!!!!! Разрешите внести свой скромный вклад. А для этого распахните пошире двери и расступитесь, тупицы, - Я иду…
Дверь распахнулась, запахло смородиной, и на пороге появилась облезлая кошка. Её правое ухо было разорвано. Но это было так давно:
«весенним праздником любви,
давно забытым, но прекрасным…»
Кошка была поэтесса. Она любила мурлыкать красиво: двусмысленно, а иногда и трёсмысленно. То, что это получалось, почти всегда, бессмысленно её не смущало. Она была талантом, а талантов, как известно, известных и безызвестных занимают поклонники. Рефлексия подобного рода им чужда. Такая чушь как смысл её не волновала.
«Кошачий бог! Когда б такие мысли
Могли искриться в зелени очей,
Была бы я Офелией кошачьей,
Но я Джульетта Кис, и потому
Морского котика я лобызаю…»
Не правда ли, гениально?.. или вот:
«Настойка корня валерьяны
Мне в сердце с кровью проникает,
Рассудок мой изнемогает…
Приди ж! Приди ж скорей, нирвана!»
Не знаю как у вас, а у меня мурашки по спине. Я вчера был в лесу и свалился в муравейник. И вот часть его населения, как нельзя кстати, теперь ищет выход и не находит (вот это вот уже зря)…
Так оканчивалось последнее гениальное произведение Дмитрия Федоровича Либо. Произведение с двойным названием, глубоким смыслом, оригинальным сюжетом (его там просто нет) и иллюстрациями автора. Творение называлось: «Всюду жизнь, или Это высокое слово – работа». Он еще хотел назвать свой шедевр – «Муравьи и кошки – друзья человека», но побоялся возмущения со стороны общества защиты животных. Что поделать, и гениям присущи слабости и страхи. Но… вперед!.. вперед!.. труба зовет!.. пора увековечиваться…

В закрытую, почти герметически, комнату проникали звуки, напоминающие новейшую симфонию выдающегося композитора современности Матвея Перевердиева под названием «Путь пенопласта по листу стекла». Это пели свою весеннюю песню скворцы.
Весна в этот год выдалась ранняя. Она уже распутничала вовсю, и обещала всем и каждому, что через неделю распустятся одуванчики…

Дальше Дмитрий Федорович хотел описать эти необыкновенные бархатные звездочки как-нибудь позамысловатее, чтоб в самую печенку садануло зелеными гарпунами, чтоб сердце вспухло, словно от укуса пчелы перелетавшей… но тут его внезапно осенила невесть откуда взявшаяся мысль она выскочила, как черт из коробочки и заскочила в его черепную коробку, казалось навечно:
Зачем? Зачем все это? Для чего?
Ведь только он подумал: «одуванчик»,
Как сразу одуванчиково поле
Перед его глазами распустилось,
И запах меда, почек и весны его пьянил.
И он упал на бархатный ковер,
И солнцу он лицо свое открыл.
И небо стало ближе, и земля
Согрела душу, тело охлаждая.
Тогда зачем? Зачем нужны тома
Написанных и бесполезных слов,
Когда достаточно подумать: «одуванчик»…
Дмитрий Федорович заплакал и стал собирать все свои рукописи и черновики в одну большую кучу. В голове его пылал костер прозрения, а сердце стучало отчаянно: «Все!.. Все до последнего листочка в макулатуру. Пусть другие пишут – я буду думать… думать… думать…» .
И вот, сгребая опавшую листву дерева познания добра и зла, растения, так любовно взращиваемого, а теперь такого бесполезного и никчемного, Дмитрий Федорович думал… думал… думал: « Как это приятно! Никогда бы не подумал, что это так здорово! Думать!!! Дума!.. Стоп!.. стоп-стоп- стоп-стоп… дума… думы… властитель дум… точно… вот оно… вот оно!..»
Дмитрия Федоровича осенило во второй раз. Он понял окончательно и бесповоротно, что с этой минуты, с этого исторического чудного мгновения он – Дмитрий Федорович Либо – властитель дум. Ведь слово «одуванчик» можно сказать не только самому себе. Его можно сказать друзьям, знакомым, коллегам, начальству- всем… и все будут думать. Ду-мать!!! Эксперимент! Нужен срочно эксперимент.
Разбив ногами бумажную гору, властитель дум, как есть- в костюме и при галстуке, рванулся в коридор, а оттуда, забыв зашнуровать ботинки, что свидетельствует о признаке гениальности, прямо на лестничную площадку. Там, на его счастье, сосед Василий курил доморощенный табак.
Табак благоухал, вызывая картины детства, когда, большей частью, свободное время проводилось на стройках у котлов с кипящей смолой, или на городских свалках, где свирепствовала инквизиция. Клубы дыма, словно грозовые тучи окутывали подопытного соседа, пока еще ничего не подозревавшего…
Василий был человеком порядочным и, можно сказать, почти интеллигентным – пил только по пятницам вечером и по субботам. В остальное время ни-ни.
- Слово я дал, - говорил Василий.
- Кому? - Спрашивали его неинтеллигентные и непорядочные друзья.
- Себе! – коротко и интеллигентно отвечал верный своему слову Василий.
Сосед курил жадно, как перед боем. Он был удручен. Минувшей ночью вместо обычных и таких уже привычных золотокожих кошечек, болтающих ножками, а также невесть что, но, тем не менее, услаждающих взор, слух и так далее, ему привиделась драная, дрянная и облезлая кошка с рваным ухом и ехидной ухмылкой обнажающей всю правую часть, сверкающей белизной невставной челюсти. Все происходило на старом месте под пальмами, на белом песке у самого синего моря. Солнце вмеру грело спину, натруженную за семь часов служения родному отечеству, посредством работы на предприятии, волны тихо шуршали, поглаживая бархат песка, где-то вдалеке вскрикивал попугай. Ничто не предвещало беды. Вот-вот должна была подплыть белоснежная яхта с бесценным грузом. Все было готово для встречи… и, вдруг, такой облом… из пены волн показалось это чудовище в кошачьем обличии…
-Привет, Василий!.. Куришь?
-Курю…
-«одуванчик»…
Василий вздрогнул, посмотрел в бегающие глаза соседа и оцепенел. Так он стоял памятником всем экспериментаторам и подопытным , тупо стоял, опершись на перила лестницы уводящей куда-то вверх, где жили такие же люди, как он, с обычными заботами, с немудреными развлечениями и судьбой ничем непримечательной. Василий стоял, а вокруг него рассеивался туман, в котором он раньше находился или, говоря языком посвященных, -пребывал.
И так: туман рассеивался, и Дмитрий Федорович этому активно способствовал, энергично помогал, размахивая руками, и окончательно разгоняя этот смог, все еще струящийся тонкой, ядовитой змейкой из самокрутки и, частично, из открытого Василева рта.
-«одуванчик» - еще раз произнес Дмитрий Федорович, чтобы окончательно добить Василия, замершего, от волшебного слова, словно в кататоническом ступоре, И ему это удалось. Подопытный сосед закрыл глаза и рот, потом глаза все-таки открыл… и рот открыл, но уже затем, чтобы сказать, да даже не сказать, а вытолкнуть из себя весь набор чувств, мыслей и эмоций сплавившихся в одно такое короткое и такое емкое слово: «Да-а-а…»
-Ну, как ты, Василий?
-Да, все нормально, Федорыч… Василий не знал что -«как?», что - «всё». что- «нормально» . Он сказал это, повинуясь, безусловно, условному рефлексу, выработанному годами общения с друзьями, соседями, приятелями, знакомыми и тому подобными. На вопрос-«как?», положено было отвечать -«нормально». И только ненормальный стал бы вникать в суть вопроса, а затем подробно по пунктикам описывать в деталях свои проблемы и варианты их разрешения и устранения. Василий ненормальным не был… а сосед, по-видимому, уже того… Дописался – подумал Василий, понемногу приходя в себя. Сам он даже писем не писал. Как школу закончил, так ручку в руки брал только в дни получки и аванса, да и то ненадолго.
Писателей Василий не любил и боялся, хотя и не видел их ни разу в жизни. Слухам о писательской деятельности Дмитрия Федоровича, ходившим во дворе, Василий не верил и, как выяснилось, напрасно. В чем же была причина этой (если можно так выразиться) «писателефобии»? Тут все просто…
Как вы знаете, человек боится всего непонятного. А Василий, такой прямой, простой и бесхитростный, ни как не мог понять, беря в руки какую-нибудь увесистую книжку, как могли исписать столько бумаги без ошибок, да еще и правильно расставить знаки препинания. Последнее, вообще, было для него непостижимо, и потому Василия охватывала такая тоска, что если бы не его слово, он тут же бы напился в «усмерть». Василий бы понял, если человек двинулся от кира. Как не понять? Пьяный уже дурак. Но вопрос – какой дурак? Пьяный – дурак-то добровольный. У него друг был, так тот так и говорил: «Я , пьяный – дурак, но трезвый – умный. А от ума – горе. Ну, а какой же дурак себе горя желает?» Так и помер счастливым. По пьянке замерз где-то.
А тут… Щеки раскраснелись. Глаза блестят, бегают туда-сюда, как у кошки на ходиках бабкиных. Тик-так… тик-так… сердце Василия застучало громче. Наружу просится…
Да-а-а - еще раз выдавил Василий… и еще раз: Да-а…
Перед его мысленным взором уже проносилась стремительная белая машина с кроваво-красной полосой, мигая и завывая, как кошка, которую раскручивают за хвост на вытянутой руке. Кошка отчаянно верещит: Мя-у… мя-у,.. а ей подмигивают чьи-то глаза… красные глаза… желтые глаза… желтые… как одуванчики… одуванчики… кто-то говорил, что из одуванчиков получается неплохое вино… может заквасить?.. рецепт надо взять…
И, похлопав гения по плечу, Василий пошел собираться с мыслями

Солнце уже нырнуло за фиолетовую волну горизонта, и небесные одуванчики кое-где уже начали свою трудовую ночь, приглашая людей отвлечься от дневных забот и подумать о вечном. Но люди в белых одеждах, преданно держа в своих руках руки нового кумира и властителя дум, не вняли этому призыву. Под мяуканье сирены они думали о том, как минуту назад их быстрая белая карета своими колесами размазала по еще горячему асфальту голову неподчинившейся правилам движения кошки, которая бежала искать свою непутевую хозяйку по имени Зоя, что значит - жизнь.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 08.07.2008. Думай сам или из жизни писателей