Виктор Ерофеев. Творец и шестидесятникиСо смертью первого и в то же время последнего шестидесятника, Евгения Евтушенко, стало ясно, что корона национального поэта отправлена в гроб и преемник не обнаружен. На глазах моего поколения комета поэзии из небесного тела превратилась в сомнительные осколки, в бурелом после упавшего, но не найденного метеорита. Осколков множество — но чего? Когда Евтушенко в середине шестидесятых годов позвонил мне, чтобы призвать к себе домой и оценить мою студенческую работу о неологизмах Хлебникова, он начал разговор так: — Здравствуйте. Это говорит поэт Евгений Евтушенко. Слова «поэт Евгений Евтушенко» тогда прожигали любую броню. Роберт Кеннеди и Фидель Кастро, ненавидя друг друга, одинаково жадно ждали поэта в гости. Жены олигархов и президентов влюблялись в него. Я вам честно скажу, когда Евтушенко приехал в Дакар на фестиваль африканского искусства, где мой отец в то время работал советским послом, моя мама тоже в него влюбилась. А мой папа негодовал еще и по другому поводу: он отправился с Евтушенко на обед к просвещенному президенту Сенегала, поэту Сенгору. И президент спросил поэта: — Вам кто больше нравится: Маяковский или Есенин? Евтушенко ответил, оглядев овощи на президентском столе: — Ну как сказать: что лучше — огурец или помидор? Папа посчитал, что это очень дерзкий ответ. Но ревность к Евтушенко по-дипломатически не проявил. Расстались они друзьями. Отсюда мне и достался звонок моего кумира. Я был бы меньше потрясен, если бы мне, студенту-первокурснику, лично позвонил Леонид Ильич Брежнев. Брежнев был досадной, трагикомической ерундой по сравнению с поэтом Евтушенко. Мне трудно представить себе, чтобы последующие поэты могли заявить о себе нечто подобное: — Здравствуйте. Это говорит поэт Лев Рубинштейн. Лев Рубинштейн — замечательный поэт. Но корона национального успеха покинула поэзию. Последним королем поэзии был Евтушенко. Вместе с ним было еще несколько королей и одна королева шестидесятников, надевших короны рано, в юные годы, и надевших не зря. О шестидесятниках уже всё написали. Писали восторженно и уничижительно, завистливо, злобно, умильно — как угодно. Однако нужно добавить, пожалуй, самое главное: спасибо Творцу! Нам (младшим поколениям) с ними очень повезло. Они явились в литературу такими, какими они нужны были именно тому времени. Так вышло, словно Творец, задумав дать России шанс на выживание и воскрешение, сам вылепил и выставил нам эту талантливую когорту коронованных особ, которая разбудила стадионы. Стадионы умом не разбудишь. Стадионы можно разбудить бурей чувств. Их нужно заразить своим неоспоримым кумирством. И здесь Евтушенко попал в десятку: Поэт в России больше, чем поэт… Больше, потому что Евтушенко было разрешено намного больше, чем другим гражданам, это и традиция, и прихоть Творца. Поэт занимается всем, страдая, мучаясь, погибая и побеждая. Он привозит запретные книги из-за границы и может жениться на иностранке. Шестидесятники насыщали и пичкали стадионы переживаниями и хлопотами надежды, а также любовью, любовью плотской и сладкой любовью, горечью расставаний, юмором, не слишком колючей иронией и вновь подснежниками или ландышами любви. Окаменевшие от сталинизма читатели и слушатели шестидесятников распускались сами, как подснежники или ландыши — и этого было достаточно Творцу. И от этого было Творцу хорошо. Все остальное было факультативным приложением к этим цветочкам. Талант? Они жили интереснее, чем писали. Блеск их жизней завораживал. Они влюблялись, танцевали, гудели, много пили. Они красиво видоизменялись под воздействием славы и путешествий. Бунтуя, они оставляли себе право жить лучше и качественнее других. Но в литературе они сделали на удивление мало открытий и потому были высокомерны и обидчивы одновременно. Мне как-то рассказывал поэт Наум Коржавин (мы с ним дружили), как он однажды отправился в Переделкино к Пастернаку поинтересоваться мнением великого поэта о его стихах. Пастернак принял его нехотя и сказал примерно следующее: — Мне не интересно искать микроскопическую разницу между вами и Евтушенко. Из королей тогдашней поэзии, отмеченный тем же Пастернаком, выделялся, скорее всего, молодой Вознесенский, одаренный оригинальной поэтической удалью. Его ранние стихи не оставляют сомнения, что перед нами большой поэт. Корона у него осталась — стихи сошли, как снег. То ли слишком защищал свой талант компромиссами, то ли, выполнив задание Творца, был отправлен на почетный покой. Мне все хором скажут: а Бродский!? Вместо стадионов — экзистенциальное погружение, параллельно чуть ли не Кьеркегору. Но откуда взялась вся эта имперская чушь? Гений и подобная чушь не рифмуются. Общий же пафос преклонения перед настоящими поэтами, теми, кто не выращивал ландыши, не поливал подснежники, выразила многократно Белла Ахмадулина. Эта адорация хороша в дружбе и сексе, но в культуре — ярмо. Ум? Поразительно, но сколько я с ними ни общался, с одними больше, с другими меньше, мы никогда не говорили ни о чем умном. Я как-то кому-то из них подарил дореволюционную философскую работу Льва Шестова «Достоевский и Ницше». С тем же успехом можно было бы выбросить книгу в окно. Шестидесятники славились нежной наивностью, легкой провинциальностью, хвастливым пижонством (Бродский рассказывал при мне Евтушенко, что его изба в ссылке была оклеена тогдашней невидалью: блоками из-под сигарет «Кент»), стандартными позами как в интеллектуальных беседах, так и в сексе. Разговоры крутились в основном вокруг ширпотреба успеха: от набитых битком залов до коллекции «чувих», с которыми ездили на дачи. Диссидентство? Борис Мессерер в своей недавней книге о Белле удивляется, что я был непримиримым критиком системы и тем самым выделялся среди старших товарищей. Те, действительно, дозированно ненавидели коммунистическую утопию, возмущались Сталиным и делали попытки сойтись с Лениным. Или с Фиделем, как Евтушенко. Бродский тут в стороне. Но помню, как Ахмадулина сказала на даче про членовозы политбюро, будто готова была стать колдуньей: — Нет! Их пассажиров я не стала бы уничтожать… «Метрополь» мы проектировали с Аксеновым на пределе поэтического фрондерства шестидесятников. Советская власть сделала всем им биографию, не только Бродскому. И опять-таки тень Творца легла на эти действия. И у шестидесятников ума все-таки хватало понять, что без советской власти они, имитаторы предшествующей культуры, мало что значат. Не в пример Шаламову или Гроссману. Не говоря о Платонове. Тем хоть какой строй подавай — они себя бы нашли и без Колымы, и без войны. Конечно, при сильном желании, уме и могучем таланте шестидесятникам можно было бы попробовать преодолеть свое шестидесятничество и закопаться кротами в самих себя. Но, видимо, в самих себе больше, чем шестидесятничество, они не смогли бы обнаружить. Так решил Творец. А еще Он, видимо, решил, что лишь раз можно поэзией поливать родные поля ландышей при тоталитаризме. И корона национальной поэзии опустилась в гроб Евтушенко навсегда. Поэзия вместе с ним сошла с котурн. — Придумайте что-нибудь другое! — пожелал нам добрый Творец.
© Copyright: Бобрякова Елена, 2017.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
