Ссутулены плечи, колени прижаты к груди,
смурной человек посредине перрона сидит,
и, словно в замедленной съёмке, плывут по бокам
буйки чемоданов; клокочет людская река.
Сидит и глядит, как душа отправляется в рейс –
туда, где жуёт удила поизношенных рельс
ослиное небо,
где скрипло домишки поют –
на семь голосов отпевают деревню свою.
Где морщится скатерть в ладонях скоблёных столов,
с берёзовой ветки глазеет разморенный клоп,
как смачно да зычно старушками швыркает чай,
как падает прямо во рты старикам алыча.
И тянется песня – холщовая прочная нить –
сквозь лестницы, тачки, корыта, оград пятерни,
поддёрнув за ручки, зазоры, колёса, свищи:
и ветер в прощальном порыве в трещотку трещит;
и пристук тишайший раскатом отдастся вдали –
в висках у напрасно бежавших от кровной земли.
Да только – беги не беги, а на сердце першит,
когда пуповина пришита к изнанке души.
Смурной человек, над перроном взлетая, кричит.
И падает,
падает,
падает
град алычи.
Они приходят, плащи их застёгнуты и зловещи.
Взгляд уклоняется, слово бежит от вещи,
имя - от должности, звания, ранга, чина.
В ничтожные поводы втискивается причина.
Почему я?
Почему меня?
И за что мне?
Сердце стучит,
как шахтёр, заваленный в штольне.
Мысль непроизносима,
во рту горчит.
Генная память сигналит - замри, молчи.
Пророщенный страх, сжимая лицо мне,
вкрадчиво шепчет: ты вспомни, вспомни -
кому растрепал ту историю на Манежной,
у Дома Кино, под вискарь, в темноте кромешной?
Кому ты давал читать дневники Алисы?
Если спят кошки - из леса приходят лисы.
Мышата дрожат, как телята вблизи ножа.
Мышиными жизнями лисы не дорожат.
Люди в плащах поднимаются по ступеням:
стихает смех, обрывается чьё-то пенье.
Первый этаж словно вымер,
за ним второй,
третий.
Куда тебе, мышь, воевать с горой?
Раздавит и не заметит.
Люди в плащах заполняют дверной проём,
входят, как страшные новости в мирный дом.
Держатся каменно, монолитно, веско.
Соседка в окне напротив задёргивает занавеску.
И тут холод внутри превращается в белый жар.
Ты гордишься собой: не струсил, не убежал.
Ты уже не будешь бояться их никогда.
И недавняя мышь неожиданно говорит:
Господа,
вспоминайте,
чему вас учили в школе.
Там в коридоре коврик -
вы бы вытерли обувь, что ли.
высоко – слову низкому не достать,
далеко, но на этом свете,
существует домишко сто двадцать пять –
в нём тоскуют двухъярусная кровать,
домовой и тайник в паркете.
нет причины – помчаться сейчас туда,
где плетёт паук-завсегдатай
подвесные посёлки да города,
на крылечке горит светлячков слюда,
чик-чирикает призрак сада…
но когда в электричке услышу "дед",
мальчуган мне уступит место –
я рвану в ту обитель, где смерти нет.
распахнётся тайник, излучая свет,
из него улыбнётся детство.
-2-
страхами нарисованы,
речью невыразимы:
волки среди ракит,
папин ремень и клоуны
(виделись мне под гримом
клыки).
добрая фея (бабушка)
чудо пекла под песни
(где-то фырчал винил)
и ворковала радужно:
"скоро христос воскреснет!"
дом был.
дедушка вечно с марками,
словно с детьми, возился,
кактусы разводил.
даже вороны каркали
(в нашем дворе) красиво.
мир был.
родина – неприметная,
родина – не с плакатов,
родина – без камней,
родина – что не предана –
ладно горит лампадой
во мне.
Осенний дождь, пустой большак,
Где небеса — в холодных лужах.
А я иду, за шагом шаг,
Всё глубже, глубже, глубже, глубже
В себя, под ворох шелухи,
В моё далёкое начало.
А на пути — грехи, грехи,
Которых я не замечала.
Жила не так, была не той
За краткий вдох от преисподней.
И вдруг за вязкой суетой
Я разглядела взгляд Господний.
А в нём — разгадка бытия,
Густая синь, полынный ветер
И чистый свет, который я
Давно ищу на белом свете.
А журавли летят, летят...
И нелегка моя дорога.
Прости, мой Бог, своё дитя,
В котором так тебя немного!
… и хочется снега.
Не жалких снежинок –
по вкусу, щепотью, как соль или сахар -
по-царски торжественных, старорежимных,
стоять чтоб, дивиться, и охать, и ахать,
и нос растирать, от мороза спасая,
и жаться плотнее в овечий тулупчик.
Чтоб рыжий собак под ногами – «лиса я» -
по каждому снегу надежный попутчик -
ловил мимолетные хлопья зубами.
И чтобы зима не на вырост, а впору.
И солнце - багровое, словно из бани,
ныряло к закату в январскую прорубь.
И станется, может, - в большой круговерти
мелькнет мягкой тенью орел двухголовый.
… и хочется снега, родные, поверьте –
смешно,
и отчаянно,
и
бестолково.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
