Пришел, смеется, берет дыму.
Приходит вновь, опять смеется.
Опять взял горку белых ружей для белооблачной пальбы.
Дает чертеж, как предкис внуками
Несут законы умных правил, многоугольники судьбы:
"Мне кажется, я склеен
Из Иисуса и Нерона,
Я оба сердца в себе знаю,
И две души я сознаю.
Приговорен я был к расстрелу
За то, что смертных приговоров
В моей работе не нашли.
Помошник смерти я плохой,
И подпись, понимаете, моя
Суровым росчерком чужие смерти не скрепляла,
Гвоздем для гроба не была.
Но я любил пугать своих питомцев на допросе,
Чтобы дрожали их глаза,
Я поданных до ужаса, бывало, доводил
Сухим отчетливым допросом.
Когда он мысленно с семьей прощался
И уж видал себя в гробу,
Я говорил отменно сухо:
"Гражданин, свободны вы и можете идти!.
И он, как заяц, отскочив, шепча невнятно, и мял губами,
Ко дверям пятится и с лестницы стремглав, себя не веря,
А там бегом и на извозчика в семью.
Мой отпуск запоздал на месяц,
Приходится лишь поздно вечером ходить!.
Молчит и синими глазами опять смеется и берет
С беспечным хозотом в глазах
Советских дымов горсть изрядную:
"До точки казни я не довожу,
Но всех духовно выкупаю в смерти
Духовной пыткою допроса.
Душ смерти, знаете, полезно принять для тела и души.
Да, быть распятым именем чеки
И на кресте повиснуть перед общественным судом
Я мог.
Смотрите, я когда-то тайны чисел изучал.
Я молод, мне лишь двадцать два, я обучался строить железные мосты.
Как правилен закон сынов и предков, стройней железного моста,
И как горит роскошная Москва:
Здесь сходятся углы, а здесь расходятся.
Смотрите",- говорил, глаза холодные на небо подымая.
Он жил вдвоем. Его жена была женой другого.
Казалося, со стен Помпей богиней весны красивокудрой.
Из гроба вышедши золы, сошла она.
И черные остриженные кудри
(Недавно она болела сыпняком)
И греческой весны глаза, и хрупкое утонченное тело,
Прозрачное, как воск, и пылкое лицо
Пленяли всех, лишь самые суровые
Ее сурово звали "шкура" или "потаскушка".
Она была женой сановника советского.
В покое общем жили мы, в пять окон.
По утрам я видел часто ласки нежные.
Они лежали на полу под черным овечьим тулупом, готовясь в путь.
Вдруг подымалось одеяло на полу,
И из него смотрела то черная, то голубая голова, чуть сонная.
Порой у милой девы на коленях он головой безумное лежал,
И на больного походила у юноши седая голова.
Она же кудри золотые юноши рукою нежно гладила, на воздухе сквозили,
Играя ими, перебирала бесконечно, смотря любовными и черными глазами.
И, слезы, сияя, стояли в ее гордых от страсти черных глазах.
Порой целовалися при всех крепко и нежно, громко,
Сливаясь головами,
И тогда он- голубой и черная - она, на день и ночь
И на две суток половины оба походили - единое кольцо.
"Сволочь ты моя, сволочь, сволочь ненаглядная",-
Целуя в белый лоб и легкую давая оплеуху, уходя,
Словами нежными она его ласкала,
Ероша нежно руками золотые перья на голове и лбу.
Он нежно, грустно улыбался и, голову понуривши, сидел.
Видал растущий ряд пощечин по обеим щекам,
И звонкий поцелуй, как точка пред уходом,
И его насмешливый и грустный бесконечный взгляд -
Два месяца назад он из-за нее стрелялся,
Чтоб доказать, что "не слабо", и пуля чуть задела сердце.
Он на волос от смерти был, золотокудрый.
Он кротко все терпел.
И потом на нас бросал взгляд умного презренья, загадочно-сухой и мертвый,
Но вечно и прекрасно голубой,
Буду публиковать по частям так как все сразу напечатать просто не осилить, первая часть!
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
