Простреленная пулею табачной,
простая ночь становится прозрачной,
задумчивой, нечаянной, свечной,
а может быть, я тороплюсь — подсвечной,
и тянется дорогой бесконечной
подобно млечной тяге и печной.
Нет-нет, не надо вслух, — ни полусло...
Обрыв строки, мы падаем с обрыва
отчаянно, свечно, мироточиво, —
какой-то год, какое-то число.
Мы мчимся в граммофонный раструб лета,
уставшие от мира и войны.
Поставь иглу на шорох тишины:
к любви и смерти нет иммунитета.
Ну вот, я свой нарушила запрет, —
мои слова разлучены с твоими.
Мне нравится, что будущего нет
и прошлого. Я нарекаю имя
тебе, мой неусыпный менестрель —
ты будешь зваться... Впрочем, есть такое,
что чувство запрещает нам шестое
бросать на листопад и на метель.
Уходят люди, остаются линки,
лишь голос поцарапанной пластинки
перебивает тьму над головой:
отец мой, молодой и сухопарый,
поёт мне на Дзержинского, с гитарой,
что вертится шар голубой.
