Любимые произведения.
Марк Шехтман
Крым.
Что флаги, гербы, перемены?
Ори, суетись, суесловь –
Но здесь и в нерусские вены
Закачана русская кровь.
Что мирные сны поколений?
Сквозь марево танковых фар
Туманятся хищные тени
Эсэсовцев и янычар.
Что жалкие эти полвека
Навязанного гопака
Для чёрного, в порохе, снега,
Для памяти и языка?
Что сопли в словах и в куплете?
Превыше прискорбия лиц
Тяжёлая правда столетий
И хрупкая правда границ.
Не просто рождаются эры.
Прищурен истории взгляд.
А всякие там бэтээры...
Да ладно. Пускай постоят.
Модильяни рисует Ахматову...
(из цикла "Краски памяти")
Так – белых птиц над океаном
Неразлученные сердца...
_________А.Блок___________
Модильяни рисует Ахматову.
Крут и нежен изгиб бедра.
Поцелуи на коже матовой
Не успели сгореть с утра.
С покрывала запястье сброшено,
Смята простынь, узка кровать...
Долго, долго любовное крошево
Будут оба перебирать.
Будут души их пальцами памяти
Вновь тревожить мгновения те,
Что остались в парижской замяти,
B монпарнасовой суете,
Где на трёх по четыре гения
– что за блуза! и трость! и бант! –
Где в абсенте ищет прозрения
Каждый новый босх или дант.
Столько глав у любого романа,
Сколько их любовью дано.
Возвратится в Россию Анна,
Амедео женится – но
Дрогнет строчкой горестно-нежной
Стих её через много лет.
У него вдруг линией прежней
Отзовётся чужой портрет.
Много бед у века двадцатого
Уготовано им... А пока
Модильяни рисует Ахматову.
Смята простынь, кровать узка...
Вальс для автобуса.
Этот вальс – до озноба в груди и спине –
Мне явился в автобусе, в дальней стране,
Куда жребий капризный однажды занёс
И которая мне непонятна до слёз.
Я живу, я дышу, а меня будто нет.
А недавно приснилось, что я – чей-то бред.
Ох, уж эти мне сны без концов и начал...
Но меж явью и сном я тебя повстречал.
Мне за сорок... Влюбляться на этой меже –
Всё равно, что упасть на крутом вираже,
Всё равно, что домой возвратиться с войны,
Когда дом твой разрушен и камни черны.
Ты вошла. Ты была далека-далека.
Но в чужой полутьме мне сверкнула рука,
Но не лаком ногтей и не жёлтым кольцом,
А как звёзды мерцают морозным лицом.
И автобусный гомон померк и затих,
И солдаты уснули на креслах своих,
И старуха, древней, чем Давида печать,
Перестала набором браслетов бренчать.
И послышались звуки, тихи и легки.
Пела первая нота явленье руки,
А потом зазвучали лицо и глаза,
И я что-то спросил, и я что-то сказал.
И автобус поплыл мимо звёзд-маяков,
Мимо встреч, телефонов, дождей и стихов,
И звучало в словах и в касании рук,
Что не нужен тебе ни любовник, ни друг,
Что я должен понять – и исчезнуть, уйти
С твоего так привычно-простого пути,
Что нет места двум судьбам в единой судьбе!
...Никуда нам не деться – ни мне, ни тебе.
Русские книги в Израиле.
Что морочить вам голову сказками или интрижками,
Если рядом сюжет очень горестный и настоящий?
У подъездов в Израиле ящики с русскими книжками,
Будто траурный знак, появляются чаще и чаще.
Через Чехию, Венгрию, Австрию и Адриатику
Мы за взятки везли, превышая пределы загрузки,
Философию, физику, химию, и математику,
И Толстого, и Чехова – всё, как понятно, по-русски.
Цену мы себе знали и были не глупыми, вроде бы,
Но как много углов оказалось в обещанном круге...
И не шибко счастливые на исторической родине,
Русским словом спасались мы, книгу раскрыв на досуге.
Нанимались на всё, до рассвета вставали в полпятого,
– и за швабру, и лом, и лопату, – а чтоб не дичали,
Поломойка-филолог в уме повторяла Ахматову,
А маляр-математик листал Фихтенгольца* ночами.
Мы пробились к профессиям – к музыке, скальпелю, формуле,
И гортанный язык перестал тяготить, как вериги.
Мы остались людьми, мы судьбину поводьями вздёрнули! –
Но состарились люди, а рядом состарились книги.
Нашим детям и внукам иврит уже много привычнее,
Чем их простенький русский, бесцветный, как стены приюта.
И когда мы уходим, потомки считают приличнее
Ящик с книгами вынести – вдруг пригодятся кому-то.
Я прощенья прошу у любителей слога изящного,
Что наполнил стихи грустной прозою нового века.
Не считая своих – слава Богу, не сложенных в ящики! –
Этих траурных книг у меня уже – библиотека...
* Г.М.Фихтенгольц - автор популярного в вузах СССР
«Курса дифференциального и интегрального исчисления»;
Жизнь Натали
Светлей зари! Нежнее лала! Заманчивей звезды вдали! –
Наверно, всех сравнений мало, чтоб рассказать о Натали;.
Под люстрами – сама луч света! – едва она входила в зал,
Пылали щёки у корнета, лишался речи генерал.
Ах, если б не наказы мамы чураться всяческих забав!...
И тут возник вот этот самый – мал ростом, странен и лукав,
Лик тёмен, как сожжён в пустыне, зеницы – пристальная мгла
И так черны, что даже сини, и зорки, будто у орла.
Сам строен, и танцует дивно, все говорят – в стихах велик,
И шутит дерзко и зазывно, и слухи есть, что чаровник!
Венчались. Муж явился пылким! В подглазьях по утрам круги...
А дальше – счёт гостям и вилкам, беременности и долги,
Близ дома громыханье бричек, зимой не спишь из-за саней.
Да, гений муж, но не добытчик! ...Пегас ведь тоже из коней,
Да не пригоден для упряжки, хоть сам не ведает того,
И как понять жене-бедняжке судьбу крылатую его?
К простому тянется натура, и так ли важен ей талант,
Когда искусно строит куры голубоглазый эмигрант,
Хоть и не князь, но белой кости; и что же делать, например,
Когда зовёт подружка в гости, а там красавец кавалер?
Уйти! Немедля! Но осталась... А дальше темень и секрет...
Потом подружка постаралась, и что-то там проведал свет,
И сплетни вкупе с политесом пустились в бесовской полёт:
– У Пушкиной роман с Дантесом? Ну погоди же, рифмоплёт!
Ах, этот шабаш оскорблённых чужим талантом сволочей,
Ещё с Лицея обозлённых занозами его речей,
Рифм, эпиграмм! А с ними вместе теперь торжествовать могли
Все те, кто долго жаждал мести к ним равнодушной Натали.
Дом стал угрюм и будто зыбок, а на прогулках по Сенной
Тянулся шлейф полуулыбок и взглядов за её спиной.
Она к священнику сходила, что с Александром их венчал,
Молилась и поклоны била, а муж молчал, молчал, молчал...
Молчал с детьми, молчал в постели, молчал – как исчезал вдали.
Когда же в январе с дуэли его на санках привезли,
Он ей за сутки до ухода шепнул с хрипением в груди:
– Будь в трауре по мне два года, а после замуж выходи...
И умер, и, как нам известно, в обитель ночью увезён.
Всё прочее неинтересно: она была, пока был он.
Семь лет говела и вдовела, в дому возилась день-деньской,
Слезу пускала то и дело. Потом посватался Ланской.
Вновь дети, двое или трое, и можно не считать рубли...
Из-за Елены пала Троя, а Пушкин – из-за Натали.
Сошлись события и даты, кровавый пестуя росток,
И женщина ли виновата, когда судьбою правит рок?
И стоит ли пенять напрасно тому, что выше наших сил?
Да, Натали была прекрасна... Недаром он её любил!
Чёрный карандаш.
Он чёрный. Он лёгким и точным движеньем
Коснётся чужой белизны...
Но ведь человечьему воображенью
Иные пределы нужны.
Оно лаконичному чёрному с белым
Придумает новый наряд
И жёлтым окрасит лесок поределый,
И алым расцветит закат.
Зажжётся звезды голубая заноза
С лучами как синий укол,
А месяц с ней рядом – он тонок и розов,
И светел вокруг ореол.
Овражек укроется в дымке узорной,
И только простой карандаш
Уверен, что мир навсегда бело-чёрный,
А всё остальное – мираж.
А всё остальное – красивые сказки,
И нет здесь ни лжи, ни вины:
Что делать, он чёрный – и прочие краски
Природе его не даны.
А я обитаю на яркой планете,
Где зори и радуги дня!
Как славно, что я одарён многоцветьем,
Что сравнивать не; с кем меня...
Другие статьи в литературном дневнике:
