Геннадий Айги. Верлибры
Верлибр-Кафе
=====БИБЛИОТЕКА ВЕРЛИБР-КАФЕ=======
Геннадий Айги (Геннадий Николаевич Лисин), 21 августа 1934 – 21 февраля 2006, – российский поэт, писавший на чувашском и русском языках. Один из лидеров советского авангардного искусства 1960-1970-х годов, создатель русского поэтического сюрреализма.
Тишина
Здесь
Прощальное
Отъезд
Отмеченная зима
Из гостей
Любимое
Из зимнего окна
Снова – любимое
Окна весной – на Трубной площади
Снова – сон-«потепление»
Женщина этой весной
Сад ноябрьский – Малевичу
Утро в Переделкине
Поле: колосится рожь
Альт
Вспоминается в рост
Все так же с тех пор
Астры на столе
Весть с юга
К распределению сада
Девочка в детстве
Утро в августе
Зимний кутеж
Вторая весть с юга
Река за городом
Весть в терцинах
К появлению снега
ТИШИНА
1
с тех пор как я помню что-либо
знаю
по боли в глазах
где и какими ударами
молчание наше окрашивают
и упоминанья достаточно
здесь где шумят пробужденья
2
а те с того самого времени как начали видеть свет божий
стали впервые теперь различать
черное от белого
и пришли в восторг и торопятся уже сообщить
вот это — белое
а это черное
3
бьют
в зреньи другие раскалыванья
и в криках как будто годами
во мне утоптанных
связей ищу как прожилок
когда продвигаясь облеплен насмешками
словно репейником
где-то в овраге
один
(о как это было
когда-то
одиноко и чисто
лишь я и поле
как мир)
1955—1956
ЗДЕСЬ
словно чащи в лесу облюбована нами
суть тайников
берегущих людей
и жизнь уходила в себя как дорога в леса
и стало казаться ее иероглифом
мне слово «здесь»
и оно означает и землю и небо
и то что в тени
и то что мы видим воочью
и то чем делиться в стихах не могу
и разгадка бессмертия
не выше разгадки
куста освещенного зимнею ночью —
белых веток над снегом
черных теней на снегу
здесь все отвечает друг другу
языком первозданно-высоким
как отвечает — всегда высоко-необязанно —
жизни сверхчисловая свободная часть
смежной неуничтожаемой части
смежной и неуничтожаемой части
здесь
на концах ветром сломанных веток
притихшего сада
не ищем мы сгустков уродливых сока
на скорбные фигуры похожих —
обнимающих распятого
в вечер несчастья
и не знаем мы слова и знака
которые были бы выше другого
здесь мы живем и прекрасны мы здесь
и здесь умолкая смущаем мы явь
но если прощание с нею сурово
то и в этом участвует жизнь —
как от себя же самой
нам неслышная весть
и от нас отодвинувшись
словно в воде отраженье куста
останется рядом она чтоб занять после нас
нам отслужившие
наши места —
чтобы пространства людей заменялись
только пространствами жизни
во все времена
1958
ПРОЩАЛЬНОЕ
Памяти чувашского поэта Васьлея Митты
было — потери не знавшее лето
всюду любовью смягченное
близких людей полевых —
будто для рода всего обособленное! —
и жизнь измерялась
лишь той продолжительностью
времени — ставшего личным как кровь и дыханье —
лишь тою ее продолжительностью —
которая требовалась чтобы на лицах
от слов простых
возникали прозрачные веки
и засветились —
от невидимого движения слез
1958
ОТЪЕЗД
Забудутся ссоры,
отъезды, письма.
Мы умрем, и останется
тоска людей
по еле чувствуемому следу
какой-то волны, ушедшей
из их снов, из их слуха,
из их усталости.
По следу того,
что когда-то называлось
нами.
И зачем обижаться
на жизнь, на людей, на тебя, на себя,
когда уйдем
от людей мы вместе,
одной волной,
когда не снега и не рельсы, а музыка
будет мерить пространство
между нашими
могилами.
1958
ОТМЕЧЕННАЯ ЗИМА
белым и светлым вторым
страна отдыхала
причиной была темнота за столом
и ради себя тишину создавая
дарила не ведая где и кому
и бог приближался к своему бытию
и уже разрешал нам касаться
загадок своих
и изредка шутя
возвращал нам жизнь
чуть-чуть холодную
и понятную заново
1959
ИЗ ГОСТЕЙ
Ночью иду по пустынному городу
и тороплюсь
скорее — дойти — до дому,
ибо слишком трудно —
здесь, на улице,
чувствовать,
как хочу обнимать я камни.
И — как собака — деснами — руку —
руками — свои — рукава —
и — словно звуки
прессующей машины,
впечатленья о встречах в том доме,
который я недавно покинул;
и — жаль — кого-то — жаль — постоянно,
как резкую границу
между черным и белым;
и — тот наклон головы, при котором
словно издали помню себя,
я сохраню до утра,
сползая локтями по столу,
как по воску.
1960
ЛЮБИМОЕ
Бледное лицо —
золотая кожура тишины!
Где-то движутся сны
налегке,
и нет ничего,
кроме заигрывания бога
с самим собой
за этим его
прикрытием.
И — из этой игры
дочеловеческих начал
мне остается
познанье тоски.
1960
ИЗ ЗИМНЕГО ОКНА
голова
ягуаровым резким движеньем,
и, повернувшись, забываю слова;
и страх занимает
глубокие их места,
он прослежен давно
от окон — через — сугробы — наис — косок —
до черных туннелей;
я разрушен давно
на всем этом пути,
издали, из подворотен
белые распады во мгле
бьют
по самому сердцу —
страшнее, чем лица во время бурана;
все полно до отказа, и пластами тюленьими,
не разграничив себя от меня,
что-то тесное тихо шевелится
мокрыми воротниками и тяжелыми ветками;
светится, будто пласты скреплены
свистками и фарами;
и, когда, постепенно распавшись,
ослабевшее это пространство
выявляет меня в темноте,
я весь,
оставленный здесь между грудами тьмы, —
что-то больное
и невыразимо мамино,
как синие следы у ключиц
1960
СНОВА — ЛЮБИМОЕ
Что богом забыто во сне
под этою тонкою кожицей?
Он — здесь удивился впервые,
и это пространство знаменательно тем.
Самые тихие волны
и самые далекие берега...
И где там я?
Ведь глаза открываются
ресницами в мою сторону,
и где-то под ними я становлюсь
никогда и не существовавшим.
Я звуков боюсь,
и боюсь я света
за это лицо,
но жизнь уж проходит, и мы выдержим всё
на этот раз.
1960
ОКНА ВЕСНОЙ — НА ТРУБНОЙ ПЛОЩАДИ
В. Яковлеву
качающимися квадратами
цветения и звона
всех детств моих, знакомых
прозрачным опустевшим городам,
я их коснусь, и девичьи венчанья
всё так же будут длиться
без музыки и без дверей;
глубины теплятся
зеленовато-сумрачно,
и плачут там, за ними,
дождем измазанные мясники,
упав на груды рыб;
и вновь топтанье и переступанье —
я здесь, я здесь;
топтанье и переступанье —
раз навсегда —
как колокол в тумане —
— и как — шмуцтитулы — акафистов —
мне снится — красная — разорванность — и собранность
1961
СНОВА — СОН-«ПОТЕПЛЕНИЕ»
а вокруг — называясь
Местом — неведомо чем «потеплевшим» —
прерываясь как сон
и опять начинаясь —
продолжается — сна продолженье:
вводятся те же окрашиванья
ударами будто спросонья
поддерживая разделения
серого на менее серое —
роются
вязнут
в добиваниях в месиве темном
шевелений уползших —
и все это единство — толчками подрагивая
сдвигоподобий
проборматывается «жизнь»
вспыхивая изредка
лжеогоньками
1961
ЖЕНЩИНА ЭТОЙ ВЕСНОЙ
Птица у стенки, падая замертво,
клювом скользнула по белой бумаге,
я не вижу ее, но она — у нее,
потому это знаю,
что стыжусь ее взглядов.
Блеск подглазья,
как будто бесстыдно положенный
пальцами мальчика,
на мост поведет
меня через час,
и будут флаги свободны,
и далеки, и свежи;
это ведь за нее устаю
и за нее умираю
среди зелени странной:
все кругом состоит
из свисающих
и бесперспективных лоскутьев
осиновой дикой коры
без стволов и без веток;
а стыд за нее не проходит,
как будто касалась она
соломы на нищем гумне,
как будто из окон больницы
рассматривают ее вечерами
и знают: «не надо, не надо...»
и слишком уверенно
и равнодушно молчат.
1961
САД НОЯБРЬСКИЙ — МАЛЕВИЧУ
состояние
стучаще-спокойное
действие
словно выдергиванье
из досок гвоздей
(сад
будто где-то вступление ярого-Ока
сад)
1961
УТРО В ПЕРЕДЕЛКИНЕ
все словно высчитывало
в этом доме себя самого:
пальцы чьи? и мелькало: чей свет? чья синица? чей щёголь?
пологи надвое дарили себя
имея при людях
где-то свое раскаленное дно
и наклоняли тут двери
на независимой от близкого леса
площадке дверей
а часть платья на теле —
словно холод осенний на картах игральных!
это — льду! подоконники — льду! пальцы детские — льду!
всё в оттисках свистов
светло и оконно
будто без девочки этого дома
зацокало «це»
в брошенном всеми дому!
но войду — и лесным тарахтеньем поверхности
станут полны потолки
и засветишься
вся словно колючки испарины
непрерываема
и узоры волненья как тени полыни
составят тебя наподобие
светлого хозяйства из перебоев дыханья
и утро подробно
подробен и сад
и все при тебе
в этом доме подробны с утра
как будто возникшие каждый в отдельности
только сейчас
1961
ПОЛЕ: КОЛОСИТСЯ РОЖЬ
а ширящийся — ты
и вдруг блеснет
щемя царапиной девичьей
во ржи: еще не становясь
(все чаще режет тонкий голосок
толчком божественного есть
у леса засиять!
почти невидим воздух-шелк
в проколах
(о душа)
слепящих
1962
АЛЬТ
Ф. Дружинину
птица черная здесь затерялась
о ясный монах галерей
и снега кусок как в награду звезда!
отрываясь от грифа
падают доски селений
здесь во дворе опустевшем давно
и дереву нравятся вывихи дерева
бархату шёлка куски
а струны ложились бы четче на книги
освещенные снегом на крыше
через окно
1962
ВСПОМИНАЕТСЯ В РОСТ
ляля, ляля без смысла и ляля,
пугающая, словно ранены жабры,
и части одежды
опрокинуты в воздух оттуда
там вдалеке,
когда я не вижу, до боли расцвечены
и, смягчу я, — тряпичны — смягчу;
а это
понятие-облако
столь неотступно-свисающее
будто явлением близко-тревожным — «нося»? —
это было об астре, о ночи и о подоконнике,
здесь — о плечах,
представлю ее я в движенье,
но там, где от поля —
словно от стула,
и нет никого;
вся лель, вдоль и лель, прикрывая и шею,
дальше — тянет как с горки, —
вот здесь-то и плачут и не понимают;
и где-то у пыльной дороги
орешника долгий и стершийся край —
как вдоль плачущего одного;
и ясно прощается друг,
и думают снова: «да едут же где-то к деревьям,
снится же что-то другое;
и были же корни не здесь,
а мука сильней оказалась»
1962
ВСЁ ТАК ЖЕ С ТЕХ ПОР
посредником было окно слуховое
между душою и небом!
а окольное зрение без крапинок глаз!
тревожило детскую память
как золотистую женскую стенку
меж нами и миром
и тогда зафиксировались
беспамятством мысли
в лете четвертом увиденные
тени ладоней
заовражных существ
1962
АСТРЫ НА СТОЛЕ
срезая, качаясь слегка,
как столкнутся сейчас — «озаря — сизари»,
как «железо» из книги в осеннее утро
на белой странице, и сразу — осеннее поле,
тропинки, ворота, село;
а белое в памяти: дальше меня, за спиной, чуть касаясь сугробов,
здесь не увидим, но знаем;
здесь, как под облаком ветка, проведшая лето на крыше вагона,
врасплох хорошо и светло,
словно прячут частями
движенья девичьего детства
в углу водолинии
1962
ВЕСТЬ С ЮГА
мучает золото сон завершая
слабо присутствуя днем
и где-то основой таится лицо
свободное с ясностью санной
издали стати моей достигающее
тревожа до света на коже
уместное прятать глазами
море и флаги чужие
узкою черною влагой
сливая их с сердцем
осторожно присутствие в памяти
идеи-колес-вдоль-кустарников-выжженных
вкривь выявляет виски —
о словно при крови и золоте
это я вижу во сне
раненой стенкой лица! —
и касаясь как ран подсолнухов
утешение шепчется в платье и в волосы
светом на горы натянутым
как алебастром вечерним и робким
в узоры Грааля
1963
К РАСПРЕДЕЛЕНИЮ САДА
и примем мы свет на движенья нескромные
от самих лопастей
сегодняшнего цветодержца
не зная что камни и ветки и кожа лица —
видимые раны его!
и «я» говоря называем его расхитителем
одного неизменного
праодного своего же сверхсада
и здесь за оградою астры
не утешая ярки
словно руки он режет себе!
1963
ДЕВОЧКА В ДЕТСТВЕ
уходит
как светлая нитка дыханием в поле
и бело-картонная гречка
срезается лесом
птицы словно соломинки
принимают шум леса на шеи
косички ее вдоль спины наугад
словно во сне начинают село
глядя на край каланчи
и там на юру на ветру
за сердцем далеким дождя золотого
ель без ели играет
в ю без ю
1963
УТРО В АВГУСТЕ
прячем день от себя замечая невольно
словно в горнице листья в саду
и таится он мирно
где-то в этом же доме где дети играют —
от нас независимо
мы ни при чем
пусть тебя создает этот свет выявляя подробно
отпечаток тем временем примут
уходящие всегда навсегда:
все окна и двери открыты везде постоянно
рвут ветки свет
от колебанья межсвета единого
страдания в нас
и того что над нами
за которым хранится давно
отсвет робкого облика
в самой глубине первосвета
1963
ЗИМНИЙ КУТЕЖ
а пить — как будто в Лете спать:
с лицом чужим
как бы натянутым:
над местом не-вещественным
опасным
и озаряться в той реке
огнем незримым тьмы
ты там мой друг
в беспамятстве сказавший:
«как жить? да шкурой на базаре торговать
своею
золотой»
1963
ВТОРАЯ ВЕСТЬ С ЮГА
отмечу что лицом ко мне
похожим на порезы вдоль сирени
и тайным ворсом крови сильная —
там за ее воротником
а сердце будто бы при шуме спрятанном
иголки с выявленьем музыки!
и проверяя есть ли мы
учесть придется нас с начала крови
она одна и нет конца
и «я» и «ты» лишь щебет птиц
уже вдали
уже не здесь
но есть и вызовы в больницу к маме
и вечная по улицам ходьба
Как жизнь долга Прерывиста И птицы
летят другие Слабые как мы
Себя как их Не жаль И будешь обесценена
как Много убивая
доказывали в детстве нам
1963
РЕКА ЗА ГОРОДОМ
а паутинная
пылью со дна как местами чердачными
восходящая к полю
и шелк и паутина
ее притягивая увлекутся
соседями оказаться такими же
как тень и пыль
и паутинная
как шелк во сне покажется нездешней
и связи с облаками
из пуха-хромоножки трав
глаза обманывающих
и алеющих
1964
ВЕСТЬ В ТЕРЦИНАХ
о голубя сон превращенный в сидящую тихо при первой звезде
высокой как девичий обморок
как детский ночлег на дворе!
и красными досками воздух
с луною входящий
в проемы везде
а весть-то протянута в видимом вечере к дальней заре
как переваливающийся вдоль старого дерева
мир гиацинтов
где красное поле глубоким накатом
восходит к горе
и нежного дела одевается дух уже третий
в кровь ли цветка словно тамр индийский:
под кровлей разыгрываясь
в цветы соберется в саду
и лишь выходящий из солнца содержится в духе загаданном
светлее чем бинт
1963
К ПОЯВЛЕНИЮ СНЕГА
снова
он здесь
возвращаясь со дна
тихой поправкою
звуков на ветках
долго
(словно не день
а уже
без селений без города
без говорящих)
будто входящий
(всё ближе)
опять на стене на бумагах
над окраскою печки — он с детства разбросанный он
отобранный и возвращаемый
во тьме через тихое поле пугавший
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
