Есть на свете песни, рожденные голубоглазой травой, песни, что приносит
пыль с тысячи равнинных дорог. Вот одна из них.
Осенью тысяча девятьсот восемьдесят девятого года я как-то засиделся
допоздна за работой. Передо мной светился экран компьютера, и я все смотрел
и смотрел на мерцающую перед глазами стрелку, но в это время как раз
зазвонил телефон.
На другом конце провода я услышал голос человека по имени Майкл
Джонсон. Он жил во Флориде, но родился в штате Айова, и недавно друг Майкла
прислал ему оттуда одну из моих книг. Джонсон прочитал ее и предложил своей
сестре Кэролин. Вот тогда-то они вместе и решили, что мне будет интересно
услышать одну историю. Майкл Джонсон оказался человеком осмотрительным и не
захотел говорить что-либо по телефону. Но он сообщил, что они с Кэролин
хотели бы приехать в Айову и рассказать мне эту историю.
Сразу признаюсь, они разожгли во мне любопытство именно из-за того, что
готовы были на такие усилия ради какой-то истории, хотя я и скептически
отношусь к подобного рода предложениям. Поэтому я согласился увидеться с
ними на следующей неделе в Де-Мойне.
И вот мы встречаемся в отеле "Холидей Инн", недалеко от аэропорта.
Неловкость первых минут постепенно исчезает. Мы сидим напротив друг друга, а
за окном начинает темнеть, неслышно падает снег.
Они вытягивают из меня обещание: если я решу, что писать об этом не
стоит, то не должен рассказывать кому бы то ни было о случившемся в округе
Мэдисон, штат Айова, в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году, а также и о
других, связанных с этой историей, событиях, которые происходили в течение
последующих двадцати четырех лет. Что ж, их просьба вполне обоснованна. Да
и, в конце концов, это же их история, не моя.
Майкл и его сестра начинают свой рассказ, а я слушаю. Слушаю напряженно
и задаю вопросы. Они отвечают на них. Временами Кэролин, не стесняясь,
плачет. Майкл изо всех сил пытается удержаться от слез. Они показывают мне
документы, вырезки из газет, а также дневники их матери, Франчески.
Горничная приходит и уходит. Мы заказываем кофе, потом еще и еще. В
голове у меня постепенно рождаются образы. Такой у меня порядок: сначала
образы, и значительно позже -- слова. А потом я уже слышу фразы и вижу их на
листах рукописи. И в какой-то момент -- уже за полночь -- я соглашаюсь
написать рассказ, или, во всяком случае, попробовать.
Решение предать события гласности далось Майклу и Кэролин нелегко. Ведь
деликатные обстоятельства этой истории затрагивают их мать и в немалой
степени отца. Они вполне отдавали себе отчет в том, сколько развесистых
сплетен может последовать за опубликованием рассказа, каким жестоким
унижениям, возможно, подвергнется память о Ричарде и Франческе Джонсон со
стороны людей, знавших их близко.
И все-таки они не сомневались в своем решении. Эта красивая легенда
стоила того, чтобы рассказать ее миру -- тому миру, где обязательства в
каких бы то ни было формах считаются вредными для нервной системы, а любовь
стала вопросом удобства. Моя личная убежденность в правоте их суждений
нисколько не поколебалась со временем -- наоборот, она стала еще крепче.
В ходе работы мне пришлось трижды просить Майкла и Кэролин о встрече, и
каждый раз они без каких-либо возражений приезжали в Айову, так как
стремились, чтобы рассказ вышел как можно более достоверным. Иногда мы
просто беседовали, а иногда садились в машину и, не торопясь, ездили по
дорогам округа Мэдисон. Они показывали мне те места, где происходили
события, связанные с этой историей.
Помимо сведений, которые мне предоставили Майкл и Кэролин, в своем
рассказе я использовал также материалы дневников Франчески Джонсон. Кроме
того, много существенного открылось мне в процессе поисков, проведенных на
северо-западе Соединенных Штатов, особенно в Сиэтле и Беллингхеме, штат
Вашингтон. Очень важными оказались мои поездки по округу Мэдисон. Я нахожу
неоценимой информацию, почерпнутую мной из очерков Роберта Кинкейда, а также
помощь, предоставленную редакторами журналов, с которыми он сотрудничал.
Весьма полезными для работы были технические подробности, добытые мной у
владельцев фотомагазинов. И, конечно, я глубоко благодарен тем немногим,
оставшимся в живых, замечательным старикам, с которыми мне довелось
поговорить в доме для престарелых в Барнесвилле, штат Огайо. Они помнили
Кинкейда, когда он был еще ребенком.
Однако, несмотря на все мои изыскательские усилия, в его судьбе
остается еще много неясного. В ряде случаев мне пришлось призвать на помощь
воображение, но только тогда, когда я был уверен, что оценки мои
основываются на правильном понимании личностей Франчески Джонсон и Роберта
Кинкейда. Тщательные поиски материалов и их скрупулезное изучение позволили
мне приблизиться к такому пониманию, и я, прибегая к воображению, очень
близко подошел к тому, что имело место в реальной действительности.
Трудно воссоздать в точности подробности поездки Кинкейда через
Северные штаты. Мы знаем его маршрут, благодаря многочисленным фотографиям,
напечатанным впоследствии в журналах, а также нескольким коротким замечаниям
в дневниках Франчески Джонсон и тем запискам, которые он оставлял для
редактора "Нейшнл Джиографик". Пользуясь этими источниками как
путеводителем, я восстановил, полагаю, достаточно точно, путь, который
привел его из Бел-лингхема в округ Мэдисон в августе тысяча девятьсот
шестьдесят пятого года. Когда же странствия мои подошли к концу и я добрался
на машине до округа Мэдисон, должен признаться, я почувствовал, что стал во
многом самим Робертом Кинкейдом.
Но мне предстояло решить, пожалуй, самую сложную задачу в моей работе:
понять личность Роберта Кинкейда. Он был настолько неоднозначен, что
определить его сущность в нескольких словах едва ли возможно. Временами
Роберт казался вполне обычным человеком. В другой же раз он выглядел
каким-то бесплотным, даже призрачным созданием. В работе Кинкейд был,
безусловно, мастером своего дела, но себя он относил к представителям
особого вида вымирающих животных, места которому нет в обществе, где все
систематизировано и властвует порядок. Как-то однажды Роберт сказал, что
слышит внутри себя "беспощадный вой времени". А Франческа Джонсон, описывая
его, говорила: "Он обитает в странных, никому не ведомых местах, населенных
призраками тех существ, что не нашли себе пристанища на ветвях древа
Дарвиновой логики".
И еще два вопроса по-прежнему занимают мои мысли. Во-первых, мы так и
не выяснили, что сталось с фотографиями. Учитывая, что он был
профессиональный фотограф, мы рассчитывали найти сотни, а то и тысячи пачек
со снимками. Но в его квартире ничего не обнаружили. Наиболее вероятно -- и
это вполне согласуется с его представлениями о себе самом и своей роли в
этой жизни, -- что он попросту уничтожил все фотографии незадолго до смерти.
Второй вопрос связан с его жизнью в период с тысяча девятьсот семьдесят
пятого по тысяча девятьсот восемьдесят второй год. Об этом времени мы не
имеем практически никаких сведений. Известно только, что он несколько лет
перебивался кое-как, делая портретные снимки в Сиэтле и одновременно
продолжая работать в окрестностях Пьюджет-Саунд. Однако больше мы не знаем
ничего. Но одну любопытную подробность выяснить удалось. Все письма,
адресованные ему Управлением социального обеспечения и Комитетом по делам
ветеранов вернулись обратно с пометкой "Вернуть отправителю", сделанной
рукой Кинкейда.
Должен признаться, что работа над этой книгой очень сильно изменила мое
мировоззрение, образ мыслей, и, самое главное, теперь я с гораздо меньшим
цинизмом отношусь к тому, что принято называть человеческими отношениями.
Благодаря тем исследованиям, которые были проведены мной в связи с
написанием книги, я близко узнал Франческу Джонсон и Роберта Кинкейда и
понял, что границы отношений между людьми могут расширяться в значительно
больших пределах, чем я думал прежде. Возможно, что и вы придете к пониманию
того же, когда прочтете эту историю.
Вам будет нелегко. Мы живем в мире, где черствость и безразличие все
чаще становятся нормой человеческих отношений, а наши души, как панцирем,
покрыты струпьями засохших страданий и обид. Не могу точно сказать, где тот
предел, за которым великая страсть перерождается в слащавую сахарную водицу,
но наша склонность высмеивать первую и провозглашать истинным и глубоким
чувством вторую сильно затрудняет проникновение в область нежности и
взаимопонимания. А без этого невозможно до конца понять историю Франчески
Джонсон и Роберта Кинкейда. Мне самому пришлось преодолеть эту склонность,
прежде чем я смог начать писать свою книгу.
Но, если вы подойдете к тому, что вам предстоит прочитать, с "желанием
оставить неверие", как называл это Кольридж, вы испытаете, безусловно, то
же, что испытал и я. Ив прохладных глубинах вашей души вы, возможно,
найдете, как Франческа Джонсон, место для танца.
