в Алфавите Бен-Сира до 115 стр

ГЛАВА ПЕРВАЯВОЗНИКНОВЕНИЕ И ЛАНДШАФТ
I. Космическое и микрокосм
1*
Посмотри на цветы по вечеру, когда один за другим они смыкают свои лепестки в лучах заходящего солнца.
Чем-то жутковатым веет от них: это слепое,
дремотное, привязанное к Земле
бытие внушает тебе безотчетный страх2.

Немой лес, безмолвныйлуг, тот куст
этот вьюнок не тронутся с места. Это ветерок играет с ними. Свободна лишь меленькая мошка, все еще танцующая в вечернем свете: она летит куда пожелает.
Растение существует не само по себе. Оно образует частьландшафта,
в котором случай заставил его пустить корни. Сумерки, прохлада
и закрытие всех цветов - это не причина и следствие, грозящая опасность и ответ на нее, но целостный природныйпроцесс, происходящий подле растения, с ним и в нем. Каждыйотдельный цветок несвободен выждать, пожелать и выбрать.
А вот животное выбирать способно. Оно освобождено от связанности всего прочего мира. Всякий рой мошкары, все еще толкущей мак над дорогой, одинокая птица, пролетающая в сумерках, лисица,
подстерегающая птичий выводок, - самостоятельные малые миры в другом, большем мире. Инфузория, которая
влачит в капле воды уже невидимое для человеческого глаза су-
ществование, длящееся секунду и разыгрывающееся в крошечной
частичке этой малой капли, эта инфузория свободна и независима
перед лицом целого мироздания. Дуб-великан, с одного из листьев которого свешивается эта капля, - нет!

Связанность и свобода - так можно выразить глубочайшее икоренное различие растительного и животного существования.Ибо ведь только растение - всецело то, что оно есть. В существеживотного заложена некая двойственность. Растение лишь растение, но животное - это растение плюс что-то еще. Стадо, которое,
чуя опасность, сбивается в плотный сгусток, ребенок, который с
плачем виснет на матери, отчаявшийся человек, который ищет
убежища в своем Боге, - все они желают возвратиться из бытия
на свободе назад, в то связанное, растительное, из которого были
отпущены в одиночество.
Под микроскопом видно, что в семени цветущего растения
есть два зародышевых листка, которые образуют и защищают
устремляющийся впоследствии к свету стебель с его органами
кругового обращения (обмена) и размножения, и тут же третий
листок, корневой побег, знак неизбежной судьбы растениявновь стать частью ландшафта. У высших животных мы наблюдаем, как в первые же часы своего высвобожденного существования оплодотворенное яйцо образует наружный зародышевый
листок, который охватывает средний и внутренний листки, осно-
ву будущих органов кругообращения и размножения, т. е. расти-
тельный элемент в теле животного, и тем самым выделяет его в
материнском теле, а значит, и в остальном мире. Наружный лис-
ток- символ животного существования в собственном смысле
слова. Это он задает различие меж двумя явившимися в земной
истории видами жизни.
Есть для них прекрасные, пришедшие из древности имена:
растение - нечто «космическое», животное же - это еще и «мик-
рокосм» по отношению к макрокосму. Живая тварь - микрокосм
лишь в силу своего обособления от мироздания, что делает ее
способной самостоятельно определять свое положение в нем.
Только эти малые мирки свободно движутся по отношению к
большому миру, который представляется их сознанию как окру-
жающий мир, тогда как даже планеты в обращении остаются
привязанными к своим громадным орбитам. Лишь обособлен-
ность, на наш взгляд, сообщает телесность (Leiti) любому из
объектов, выделяемых светом в пространстве. Что-то в нас про-
тивится тому, чтобы приписать тело в собственном смысле также
и растению.
Все космическое несет на себе печать периодичности. В нем
есть такт. Все микрокосмическое полярно. Его существо цели-
ком выражено в слове «против» (gegen). В микрокосмическом
имеется напряжение. Мы говорим о напряженном внимании, о
напряженном мышлении, но и любое состояние бодрствования
представляет собой, в сущности, напряжение: «чувство» и «пред-
мет», «я» и «ты», «причина» и «следствие», «вещь» и «свойст-
во» - все это расколото и напряжено, и, где наступает разрядка
6

(вот слово, исполненное глубокого смысла!), там тотчас же дает о
себе знать усталость микрокосмической стороны жизни, а в ко-
нечном счете наступает сон. Спящий, лишенный всякой напря-
женности человек ведет лишь растительное существование.
Однако космический такт - это все, что описывается направ-
лением, временем, ритмом, судьбой, стремлением: от цокота ко-
пыт упряжки рысаков и мерной поступи воодушевленной армии
до безмолвного взаимопонимания влюбленных, до такта благо-
родного общества, внятного одному только чувству, до взгляда
знатока человеческой природы, уже обозначенного мной раньше
как физиогномический такт3.
Всякая свобода движений микрокосма в пространстве- про-
должение жизни и дыхания такта космических кругообращений,
который время от времени разряжает напряжение всех бодрст-
вующих единичных существ в едином, даваемом в ощущениях,
мощном созвучии. Тому, кто когда-либо наблюдал, как стая птиц
в небе, не меняя конфигурации, взмывает вверх, поворачивает,
вновь меняет курс и теряется вдали, доводилось ощутить в этом
общем движении растительную надежность, «оно», «мы», не
нуждающиеся ни в каких мостках взаимопонимания между «я» и
«ты». В этом смысл военных и любовных танцев у людей и жи-
вотных; так сплавляется в одно целое полк, идущий в атаку под
вражеским огнем, так взбудораженная толпа сплачивается в еди-
ное тело, которое мыслит и действует резко, слепо и непостижи-
мо, а через несколько мгновений может распасться вновь. Мик-
рокосмические границы оказываются снесенными. Здесь ревет и
грозит, здесь рвется и ломится, здесь летит, поворачивает и рас-
качивается оно. Тела сливаются, все идут в ногу, один крик рвет-
ся из всех глоток, одна судьба ожидает всех. Из сложения ма-
леньких единичных мирков внезапно возникает целое4.
Осознание космического такта мы называем чувствованием
(Fuhlen), осознание микрокосмических напряжений - ощущением
{Empfinderif. Двойственность значения слова «чувственность»
смазывает это в высшей степени отчетливое различие, сущест-
вующее между общерастительной и исключительно животной
стороной жизни. Глубинная же их взаимосвязь обнаруживается в
том, что про одну сторону мы говорим «родовая», или «половая»,
жизнь (Geschlechtsleben) , а про другую - «чувственная» жизнь
(Sinnenleben). Первая неизменно несет в себе момент периодич-
ности, такта: это проявляется в ее созвучии с великими кругооб-
ращениями небесных тел, в связи женской природы с Луной,
жизни вообще- с ночью, с весной, теплом. Вторая образована
напряжениями: свет и освещаемое, познание и познанное, боль и
орудие, ее причинившее. У высокоразвитых видов та и другая
сторона жизни выражены через особые органы. Чем совершеннее,
завершеннее последние, тем более очевиден смысл этих сторон
7

жизни. Мы обладаем двумя органами обращения космического
бытия: кровообращением и половым органом, и двумя органами
различения микрокосмической подвижности: чувствами и нерва-
ми. Следует предполагать, что первоначально все тело было ор-
ганом обращения и в то же время органом осязания.
Кровь для нас - символ живого. Беспрерывно, никогда не ис-
сякая, во сне и наяву, перетекая из материнского тела в тело ре-
бенка, циркулирует она по телу от его зачатия и до смерти. Кровь
предков течет по цепи потомков, объединяя всех их великой
взаимозависимостью судьбы, такта и времени. Первоначально
размножение происходило исключительно через деление, а затем
все новое и новое деление кругообращений, пока наконец не
появился настоящий орган полового размножения, сделавший
символом длительности единственный миг. И то, как оплодотво-
ряют и зачинают все живые существа, как стремится в них расти-
тельное начало размножаться дальше, чтобы дать длиться вечно-
му обращению вовне себя, как бьется единый пульс в удаленных
друг от друга душах, притягивая их и понуждая, препятствуя им и
даже их уничтожая, - вот глубочайшая из всех тайн жизни, про-
никнуть в которую пытаются все религиозные мистерии и все
великие литературные творения. Этого трагизма коснулся Гёте в
стихотворении «Блаженное томление» и в «Избирательном срод-
стве», где ребенок был обречен на смерть, поскольку его произ-
вели на свет чуждые круги кровообращения, а потому над ним
тяготела космическая вина.
В микрокосме, поскольку он свободно движется по отноше-
нию к макрокосму, добавляется еще орган различения, «чувство»,
изначально являющееся осязанием и больше ничем. То, что мы,
пребывая уже на высокой ступени развития, называем в общем
смысле осязанием, - осязанием посредством глаза, слуха, рассуд-
ка, - есть, в сущности, простейшее обозначение подвижности
существа и возникающей отсюда необходимости непрерывно
определять свое положение по отношению к окружающему. Од-
нако определить положение- значит установить место в про-
странстве. Поэтому все чувства, как бы высокоразвиты они ни
были и как бы ни различались по происхождению, являются,
собственно говоря, пространственными чувствами: никаких
иных просто не существует. Ощущение всякого рода различает
свое и чужое, и чутье служит собаке, чтоб определить положение
чужого по отношению к себе, так же хорошо, как слух оленю и
глаз орлу. Цвет, свет, звук, запах, вообще все возможные способы
ощущения знаменуют расстояние, отдаление, протяжение.
Как и космическое кровообращение, первоначально единст-
вом была также и различающая деятельность чувств: деятельное
чувство - это всегда также и понимающее чувство; поиск и нахо-
ждение были на этой примитивной стадии слиты именно в то, что
8

мы вполне обоснованно назвали осязанием. Лишь позднее в связи
с повышенными требованиями к развитым чувствам ощущение
уже не является в то же самое время и пониманием ощущения,
так что понимание постепенно все отчетливее обособляется от
простого ощущения. В наружном зародышевом листке от органа
чувств отделяется критический орган - подобно тому как прежде
отделился от кровообращения половой орган, а орган чувств в
свою очередь вскоре делится на резко обособленные органы еди-
ничных чувств. О том, с какой несомненностью воспринимаем
мы все понимание как таковое в качестве производного от ощу-
щения и как единовидно действует то и другое в человеке в ходе
распознающей деятельности, свидетельствуют такие выражения,
как «проницательный», «чуткий», «узрение», «научное чутье»,
«вникнуть в суть», не говоря уже о таких логических терминах,
как «понятие» (Begriff) и «вывод» (SchluB)7, всецело происходя-
щих из сферы зрения.
Скажем, мы наблюдаем собаку, находящуюся в состоянии
безразличия, и вдруг она начинает напряженно прислушиваться и
принюхиваться: к простому ощущению добавляется понимание.
Однако собака может быть и задумчивой - тут деятельно почти
одно понимание, играющее притуплёнными ощущениями. Древ-
ние языки очень четко выражали соответствующее нарастание
понимания, обособляя каждую новую его ступень в качестве
деятельности особого рода и давая ей собственное имя: слушать -
прислушиваться - вслушиваться; нюхать - принюхиваться -
внюхиваться; смотреть - присматриваться - всматриваться. Со-
держание понимания в сравнении с ощущением в таких рядах
постоянно растет.
И вот, наконец, развивается высшее из всех чувств. Нечто в
мироздании, чему определено оставаться вечно непроницаемым
для нашего желания понять, пробуждает себе телесный орган:
возникает глаз и в глазе, вместе с глазом, в качестве другого его
полюса, возникает свет. И пускай себе абстрактное мышление
опорожняет свет от света8 и рисует нам взамен умозрительные
образы «волн» или «лучей», - жизнь как действительность с этого
момента и впредь охвачена светомиром глаза и к нему приобще-
на. Вот чудо, на котором базируется все прочее, что связано с
человеком. Лишь в светомире глаза дали обретают цветность и
светность, лишь в этом мире существуют день и ночь, зримые
вещи и зримые движения в широко раскинувшемся световом
пространстве, мир бесконечно далеких светил, кружащих вокруг
Земли, световой горизонт твоей собственной жизни, далеко про-
стирающийся за то, что соседствует с телом. В этом-то светоми-
ре, истолковываемом всей наукой лишь с помощью опосредован-
ных, внутризрительных представлений («теоретический»9), все и
происходит: по планетке Земля бродят зрячие человеческие тол-
9

пы, а вся жизнь здесь определяется тем, проливается ли световой
потоп на египетскую или мексиканскую культуру, или световая
сушь царит над Севером. Это для глаза предназначены чары ар-
хитектурных творений человека, в них осязательное чувство тек-
тоники преобразуется в светорожденные отношения. Религия,
искусство, мышление возникли для света, а все различия между
ними сводятся к тому, обращаются ли они к телесному глазу или
к «глазу духа».
Это позволяет вполне уяснить то различие, которое обыкно-
венно бывает также смазано нечеткостью понятия «сознание». Я
различаю существование (Dasein) и бодрствование (Wachsein)10.
У существования имеются такт и направление, бодрствование
есть напряжение и протяжение. В существовании господствует
судьба, бодрствование различает причины и следствия. Для одно-
го всего важнее первовопросы «когда?» и «почему?», для друго-
го - «где?» и «как?».
Растение ведет жизнь существования без бодрствования. Во
сне все существа становятся растениями: напряжение по отноше-
нию к окружающему миру спало, такт жизни длится. Растению
известны лишь «когда?» и «почему?». Первый зеленый росток,
пробивающийся из-под зяби, набухшие почки, буйная мощь цве-
тения, аромата, сияния, вызревания - все это есть желание испол-
нить судьбу и неизменно страстный вопрос «когда?».
«Где?» не имеет для растительного существования никакого
смысла. Это вопрос, которым ежедневно задается в отношении
мира пробуждающийся человек. Ибо только пульс существования
сохраняется на протяжении всех поколений. Бодрствование для
каждого микрокосма начинается заново: в этом разница между
зачатием и рождением. Одно - залог длительности, второе - ее
начало. И потому-то растение зачинается, но не рождается. Вот
оно, здесь, однако никакое пробуждение, никакой первый день не
распахивают ему чувственного мира.
2
Но вот мы видим перед собой человека. Уж более ничто в его
чувственном бодрствовании не покушается на безраздельность
господства глаза. Всяческие ночные шумы, ветер, дыхание зве-
рей, аромат цветов пробуждают лишь «куда?» и «откуда?» в
мире света. Мы не имеем совершенно никакого представления о
мире чутья, которым упорядочивает свои зрительные впечатле-
ния ближайший спутник человека, собака. Мы ничего не знаем о
мире бабочки, кристаллический глаз которой не создает никакого
образа, ничего не ведаем об окружающем мире животных, кото-
рые наделены чувствами, однако лишены зрения. Нам осталось
10

одно только пространство глаза. И остатки иных чувственных
миров - звуки, запахи, теплота и холод - обрели здесь свое место
в качестве «свойств» и «действий» световых вещей. Тепло исхо-
дит от видимого огня; аромат исходит от наблюдаемой в световом
пространстве розы; мы говорим о звуке скрипки. Что до звезд,
наши отношения бодрствования с ними ограничены тем, что мы
их видим. Они светят у нас над головами и прокладывают свой
зримый путь. Несомненно, животные и даже первобытные11 люди
еще связаны с ними вполне для них отчетливыми ощущениями
совершенно иного рода, которыми мы отчасти опосредованно
овладеваем через научные представления, отчасти же овладеть
уже не в состоянии.
Это обеднение чувственного означает в то же самое время и
неизмеримое его углубление. Человеческое бодрствование уж
более не означает простого напряжения между телом и окру-
жающим миром. Теперь оно представляет собой жизнь в замкну-
том светомире. Тело движется в видимом пространстве. Пережи-
вание12 глубины13 представляет собой колоссальное проникнове-
ние в зримые дали из светоцентра - точки, называемой нами «я».
«Я»- световое понятие. Начиная с этого момента, жизнь «я»-
это жизнь под солнцем, а ночь родственна смерти. Отсюда возни-
кает новое чувство страха, вбирающее в себя все прочие: страх
незримого, того, что человек слышит, ощущает, о чем он догады-
вается и чье действие видит, без того, чтобы увидеть его само.
Животным ведомы совершенно иные, скрытые от людей формы
страха, ибо у высших людей обречен на исчезновение также и
страх тишины, которую первобытный человек и дети стремятся
разогнать и спугнуть шумом и громким разговором. Страх же
незримого накладывает своеобразный отпечаток на всю челове-
ческую религиозность. Божества- это предчувствуемые, пред-
ставляемые, узреваемые световые реалии. «Незримый Бог» явля-
ется высшим выражением человеческой трансцендентности. По-
тусторонность находится там, где пролегают границы светомира;
спасение - освобождение от чар света и его фактов.
Именно на этом основано несказанно волшебное действие му-
зыки на нас, людей, и ее в полном смысле освобождающая сила.
Ведь музыка - единственное искусство, чьи средства находятся за
пределами светомира, который уже издавна сделался для нас
равнозначным миру вообще. Только музыка способна разом уве-
сти от мира, разрушить неодолимые чары господства света и
породить сладкую иллюзию того, что здесь мы прикасаемся к
глубинной тайне души. Иллюзия эта возникает в связи с тем, что
в бодрствующем человеке одно из чувств господствует так без-
раздельно, что он уже не в состоянии выстроить из своих звуко-
вых впечатлений мир уха, но лишь включает их в мир своего
глаза.
11

Поэтому и человеческое мышление- это глазное мышление,
наши понятия выведены из зрения, а вся вообще логика пред-
ставляет собой воображаемый светомир.
То же сужение чувственного и, именно по этой причине, его
углубление, которое подчинило все ощущения зрению, заменило
бесчисленные известные животным разновидности чувственных
сообщений, охватываемые нашим понятием языка, одним-
единственным словесным языком, и отныне он служит мостом
взаимопонимания людям, беседующим, взирая друг на друга
через световое пространство или представляя своего собеседни-
ка внутренним зрением. Прочие виды речи, от которых сохрани-
лись лишь остатки, такие, как мимика, жесты, интонация, уже
давно растворились в словесном языке. Различие между всеоб-
щим животным звуковым языком и чисто человеческим словес-
ным языком в том, что слова и словесные сочетания образуют
царство внутренних световых представлений, возникшее и раз-
вившееся в условиях тирании глаза. Всякое словесное значение
имеет световой эквивалент, даже в тех случаях, когда речь идет о
таких словах, как «мелодия», «вкус», «холод», или о совершенно
абстрактных понятиях.
Уже у высших животных вследствие привычки находить
взаимопонимание посредством чувственного языка делается яв-
ным различие простого ощущения и ощущения пожимающего.
Если мы обозначим эти два вида микрокосмической деятельности
как чувственное впечатление и суждение чувств, т. е., к примеру,
суждение обоняния, вкуса, слуха, то оказывается, что уже у му-
равьев и пчел, у хищных птиц, лошадей и собак в значительной
степени доминирует та сторона бодрствования, которая выносит
суждение. Но только оперирование словесным языком внутри
деятельного бодрствования приводит к открытому противопос-
тавлению ощущения и понимания - т. е. напряжению, совершен-
но немыслимому у животных, ибо даже у самого человека, надо
полагать, оно изначально могло иметь место лишь в редких слу-
чаях. Развитие словесного языка приводит к решающему обстоя-
тельству: эмансипации понимания от ощущения.
Неразделимо целостное понимающее ощущение все чаще и
чаще подменяется пониманием значения чувственных впечатле-
ний, сами же ощущения при этом почти полностью игнорируют-
ся. В конце концов эти впечатления вытесняются воспринимае-
мыми значениями привычных словесных звучаний. Слово, изна-
чально имя зримой вещи, исподволь становится знаком
мыслимой вещи, «понятия». Мы далеки от того, чтобы четко
постигать смысл такого имени (это возможно лишь в случае со-
вершенно новых имен), и одно слово мы никогда не используем
дважды в одном и том же значении; никто не понимает данное
слово в точности так, как другой. И тем не менее понимание при
12

помощи общего для людей языка возможно - на основе и посред-
ством вводимого употреблением языка мировоззрения, в котором
оба собеседника живут и действуют так, что обычного звучания
слов достаточно для пробуждения родственных представлений. А
значит, именно отвлеченное от зрения посредством словесного
звучания, абс-трактное14 мышление устанавливает резкую гра-
ницу между общеживотной и присоединяющейся к ней чисто
человеческой разновидностью бодрствования (как ни редко мож-
но встретить людей, у которых бы мышление обладало достаточ-
ной степенью автономности). Подобным же образом и бодрство-
вание как таковое установило границу между общерастительным
и чисто животным существованием на более ранней ступени.
Отвлеченное от ощущения понимание называется мышлени-
ем. Мышление навсегда внесло в человеческое бодрствование
раскол. Оно изначально дало оценку рассудку как высшим ду-
шевным15 силам, а чувственности- как низшим. Оно создало
роковую противоположность между светомиром глаза, который
обозначается отныне как мир кажимости и обмана чувств, с од-
ной стороны, и миром пред-ставления в буквальном смысле, где
деятельны понятия с их никогда не блекнущей легкой световой
окрашенностью, - с другой. Лишь последний становится теперь
для человека, поскольку он «мыслит», подлинным миром, миром
как он есть. Первоначально «я» равнялось бодрствованию вооб-
ще, поскольку, видя, оно воспринимало себя как средоточие све-
томира; теперь оно становится «духом», а именно чистым пони-
манием, «познающим» себя как таковое, и уже вскоре начинает
воспринимать как уступающие ему в ценности не только окру-
жающий мир, но и прочие элементы жизни, «тело». Знаком этого
служит как прямохождение человека, так и одухотворенность
черт его лица, выражение которого все более сосредоточивается
во взгляде и в строении лба и висков*.
Понятно само собой, что сделавшееся самостоятельным мыш-
ление открыло для себя новое применение. К практическому
мышлению, направленному на свойства световых вещей в связи с
той или иной предстоящей задачей, присоединяется теоретиче-
ское, презирающее мышление - раздумье, желающее постигнуть
свойства этих вещей как они есть, «суть вещей». Свет абстраги-
руется от видимого, переживание глубины глазом явственно и
энергично перерастает в переживание глубины в царстве окра-
шенных светом словесных значений. Люди полагают, что воз-
можно внутренним взглядом всмотреться в действительные вещи,
пронизать их насквозь16. Вырабатываются одно представление за
другим, и наконец мы приходим к мыслительной архитектуре
* Отсюда и животность - в горделивом или низменном смысле слова - в вы-
ражении лица тех людей, которые привычкой к мышлению не обладают.
13

большого стиля, строения которой также предстают нам с полной
явственностью в сиянии внутреннего света.
С теоретическим мышлением внутри человеческого бодрство-
вания возникла новая разновидность деятельности. В результате
сделалась неизбежной теперь еще и борьба между существовани-
ем и бодрствованием. Животный микрокосм, в котором сущест-
вование и бодрствование связаны в само собой разумеющееся
жизненное единство, знает бодрствование лишь на службе у су-
ществования. Животное просто «живет», оно не думает о жизни.
Однако безусловное господство глаза заставляет жизнь предстать
в качестве жизни зримого существа в свете, и тотчас связанное с
языком понимание образует понятие мышления, а в качестве
противоположного - понятие жизни, и в конце концов приходит
к различению жизни как она есть и какой она должна быть. На
смену беззаботной жизни является противоположность «мышле-
ние и действие». Она не только возможна, чего в животном не
было: уже вскоре она становится фактом для всякого человека, а
в конце концов- альтернативой для него. Это оформило всю
историю зрелого человечества со всеми ее явлениями, и, чем
выше культура, тем безраздельнее господствует данная противо-
положность как раз в наиболее значительных мгновениях ее
бодрствования.
Растительно-космическое, роковое существование, кровь, пол
обладают изначальным господством и его сохраняют. Они суть
жизнь. Прочее лишь служит жизни. Однако это прочее не желает
служить. Оно хочет господствовать и полагает, что господствует.
Обладание властью над телом, над «природой»- одно из глав-
нейших притязаний человеческого духа; возникает, однако, во-
прос: а не служит ли жизни сама вера в такую власть? Почему
наше мышление мыслит именно так? Быть может, потому, что
этого желает космическое, «оно»? Мышление доказывает свою
власть, называя тело представлением, познавая его ничтожество и
заставляя голос крови смолкнуть. Однако кровь действительно
господствует, когда молча принуждает деятельность мышления
начаться - и прекратиться. Различие между речью и жизнью так-
же и в этом. Существование может обойтись без бодрствования, а
жизнь- без понимания, но не наоборот. Что бы там ни было,
мышление господствует лишь в «царстве мысли».
3
Рассматриваем ли мы мышление как создание человека или
высшего человека- как порождение мышления, разница будет
лишь словесной. Однако само мышление всегда определяло свое
положение внутри жизни неверно, слишком высоко - не замечая
14

никаких отличных от себя видов удостоверения в чем бы то ни
было либо не признавая их, а потому непредубежденным оно
быть не могло. И в самом деле, все вообще профессиональные
мыслители (ибо правом на суждение в этой области обладают во
всех культурах почти исключительно одни они) усматривали в
холодном, абстрактном мышлении самоочевидную деятельность,
посредством которой человек достигает «последних предметов».
Как в чем-то несомненном, они убеждены: то, к чему они прихо-
дят на этом пути как к «истине», есть именно то, к чему они как к
истине стремились, а вовсе не иллюзорная картина недоступных
тайн.
Хоть человек и мыслящее существо, он далек от того, чтобы
быть созданием, чье существование состоит в мышлении. При-
рожденные мудрователи не обратили на это внимания. Цель
мышления- истина17. Истины устанавливаются, т. е. извлекаются
в форме понятий из живой неуловимости светомира, чтобы об-
рести стабильное место в системе, в некоего рода духовном про-
странстве. Истины абсолютны и вечны, т. е. ничего общего с
жизнью они более не имеют.
Однако для животного существуют только факты и никаких
истин. В этом различие практического и теоретического понима-
ния. Факты и истины различаются точно так же, как время и про-
странство, как судьба и причинность. Факт наличествует в пол-
ноценном бодрствовании, т. е. состоящем у существования на
службе, а не только в бодрствовании как таковом, при якобы
выключенном существовании. Действительная жизнь, история
знает лишь факты. Жизненный опыт и знания людей направлены t
только на факты. Деятельный человек, человек действующий,
волящий, борющийся, который изо дня в день обязан самоутвер-
ждаться перед властью фактов, ставить их себе на службу или им
покоряться, смотрит на голые истины свысока, как на нечто не-
значительное. Для подлинного государственного деятеля есть
лишь политические факты и никаких политических истин. Зна-
менитый вопрос Понтия Пилата- это вопрос всякого человека
дела18.
Одно из величайших достижений Ницше - то, что он наметил
проблему ценности истины, знания, науки. В глазах всякого при-
рожденного мыслителя и ученого, усматривающего здесь поку-
шение на самое свое существование, это было легкомысленным
богохульством. Если Декарт желал во всем усомниться19, то уж,
разумеется, ценность самого такого вопроса им под сомнение не
ставилась.
Однако ставить вопросы и верить в их разрешимость - далеко
не одно и то же. Растение живет и этого не знает. Животное жи-
вет и знает это. Человек дивится своей жизни и вопрошает. Одна-
ко и человек не в состоянии дать ответ. Он может лишь верить в
15

его правильность, и в этом Аристотель ничем не отличается от
самого жалкого дикаря.
Но почему тайны следует разгадать, а на вопросы дать ответ?
Не проглядывающий ли уже в детских глазах испуг (это жуткое
дополнение к человеческому бодрствованию, между тем как со-
ответствующее бодрствованию освобожденное от чувств пони-
мание пребывает теперь в неясном самодостаточном брожении),
не этот ли страх должен проникнуть во все глубины окружающе-
го мира, достигая избавления лишь в решениях20? Способна ли
отчаянная вера в знание освободить от кошмара великих вопро-
сов?
«Ведь трепет - наше высшее отличье»2'. Тот, кому судьба от-
казала в этом, должен попытаться обнажить тайны, пощупать то,
к чему следует испытывать благоговение, все разложить и унич-
тожить - и извлечь отсюда свой улов знания. Стремиться создать
систему означает стремиться уничтожить живое: оно
у-станавливается, цепенеет, укладывается в логическую цепь.
Доводя окаменевание до конца, дух одерживает победу.
Когда употребляют слова «разум» и «рассудок», обыкновенно
имеют в виду различие между, с одной стороны, растительным
предчувствием и чувствованием, которые лишь пользуются язы-
ком глаза и слова, а с другой- самим животным пониманием,
которое языком вводится. Разум вызывает к жизни идеи, рассу-
док находит истины; истины безжизненны и могут сообщаться
другим, идеи принадлежат непосредственно живой самости того,
кто их создает, и могут лишь соощущаться. Сущность рассудка -
критика, сущность разума- творчество. Разум порождает суще-
ственное, рассудок его предполагает. О том же глубокое сужде-
ние Бейля, что рассудка достает лишь на обнаружение ошибок,
но не на открытие истин. И в самом деле, понимающая критика
поначалу практикуется и развивается на связанном с ней чувст-
венном ощущении. Здесь, в чувственном суждении, ребенок и
научается постигать и различать. Абстрагировавшись от этой
стороны и обратившись к себе самой, критика нуждается в какой-
то замене чувственной деятельности, служившей ей прежде объ-
ектом. Но замена может быть найдена лишь в уже существую-
щем способе мышления, в котором абстрактная критика теперь и
практикуется. Иного мышления, такого, которое бы свободно
выстраивало что-то из ничего, не бывает.
Ведь первобытный человек создал себе религиозную картину
мира еще задолго до того, как стал мыслить абстрактно. Картина
эта и является тем предметом, над которым теперь критически
трудится рассудок. Вся наука выросла из религии и цельных ду-
шевных религиозных предпосылок22 и не является ничем, кроме
как абстрактным улучшением прежнего учения, рассматриваемо-
го как ложное и менее абстрактное. Наука продолжает сохранять
16

религиозное ядро в багаже своих фундаментальных понятий, что
влияет на постановку научных задач и научные методы. Всякая
обнаруживаемая рассудком новая истина представляет собой не
что иное, как критическое суждение относительно другой, уже
имевшейся. Вследствие полярности нового и старого знания в
мире рассудка имеется лишь относительно верное, а именно суж-
дения более убедительные, чем прочие. Критическое знание по-
коится на вере в превосходство сегодняшнего понимания над
вчерашним. А тем, что принуждает нас к этой вере, оказывается
опять-таки жизнь.
Так способна ли критика разрешить великие вопросы, или она
может лишь устанавливать их неразрешимость? В начале знания
мы верим в первое. Чем больше мы узнаём, тем более очевидным
для нас становится второе. Пока мы сохраняем надежду, мы на-
зываем тайну проблемой.
Таким образом, перед бодрствующим человеком возникает
дилемма бодрствования и существования, или пространства и
времени, или мира как природы и мира как истории, или мира как
напряжения и мира как такта. Бодрствование старается понять не
только само себя, но и нечто ему чуждое. Даже если внутренний
голос скажет ему, что все возможности понимания исчерпаны,
страх все равно убедит каждое из живых существ продолжать
искать дальше и удовлетворится скорее кажимостью решения,
чем взглядом, упертым в пустоту.
4
Бодрствование состоит из ощущения и понимания, сущность
их- в неустанной ориентировке в макрокосме. В силу этого
бодрствование значит то же, что «установление», независимо от
того, будет ли это осязание инфузории или человеческое мышле-
ние высшего уровня. Так что осязающее само себя бодрствование
первым делом приходит к проблеме познания. Что такое позна-
ние? Что такое познание познания? И как соотносится то, что
подразумевалось вначале, с тем, что впоследствии улавливается
словом? Бодрствование и сон сменяют друг друга с обращением
звезд, как день и ночь. Познание и сновидение также сменяют
друг друга. Как отличаются они друг от друга?
Однако бодрствование, причем как ощущающее, так и пони-
мающее, означает то же, что существование противоположно-
стей, например противоположностей между познанием и по-
знанным, или вещью и свойством, или предметом и событием. В
чем сущность этих противоположностей? Так, в качестве второй
проблемы здесь появляется проблема причинности23. Два чувст-
венных элемента обозначаются как причина и действие или два
17

духовных- как основание и следствие: это есть установление
соотношений по силе и порядку. Если имеется одно, должно быть
и другое. Время при этом полностью исключается из игры. Речь
здесь идет не о фактах судьбы, но о каузальных истинах, не о
«когда?», но о закономерной зависимости. Несомненно, это наи-
более многообещающая деятельность понимания. Находкам в
таком роде люди обязаны, возможно, счастливейшими мгнове-
ниями своей жизни. Так по бесконечным рядам последовательно-
стей и восходят они от противоположностей, с которыми сталки-
ваются непосредственно, видя их в повседневной близости и
соприсутствии, в обе стороны- вплоть до первой и последней
причины в природном устройстве, называемой ими Богом и
смыслом мира. Человек собирает, упорядочивает и пересматрива-
ет свою систему или свой догмат относительно закономерных
взаимосвязей, находя здесь убежище от непредсказуемого. Кто
способен доказывать, больше не страшится. Однако в чем сущ-
ность каузальности? Состоит ли она в познании, или в познанном,
или же в единстве того и другого?
Взятый сам по себе, мир напряжений должен был бы оказать-
ся застывшим и мертвым, а именно- быть «вечной истиной»,
чем-то запредельным всякому времени, неким состоянием. Одна-
ко действительный мир бодрствования полон изменений. Живот-
ное не изумляется этому, а вот мышление мыслителя теряется:
покой и движение, пребывание и изменение, ставшее и становле-
ние - разве само обозначение этих противоположностей уже не
есть что-то выходящее за пределы возможности понимания и не
должно тем самым содержать абсурд24? Не факты ли это, кото-
рые уже невозможно абстрагировать от чувственного мира в
форме истин? В познаваемом в безвременье мире выявляется
здесь нечто временное: напряжения предстают в качестве такта, к
протяжению присоединяется направление. Вся сомнительность
бодрствования собирается воедино в последней и труднейшей - в
проблеме движения, и на ней освободившееся мышление терпит
крушение25. Тут обнаруживается, насколько постоянно, сегодня и
всегда, все микрокосмическое зависит от космического, что для
всякого нового существа, причем уже с самого его начала, дока-
зывается наличием наружного зародышевого листка как простой
телесной оболочки. Жизнь способна существовать без мышления,
однако мышление лишь один из видов жизни. Мышление может
себе намечать сколь угодно грандиозные цели, в действительно-
сти же жизнь пользуется мышлением для своих целей и дает ему
живую цель, совершенно независимую от абстрактных задач. Для
мышления решения проблем могут быть верными или неверны-
ми, для жизни же они ценны или лишены ценности. Если воля к
познанию терпит крушение на проблеме движения, то, быть мо-
жет, тем самым оказывается достигнутым некий замысел жизни.
18

Несмотря на это и именно в силу этого данная проблема остается
средоточием всего высшего мышления. Вся мифология и вся
наука возникли из изумления перед тайной движения.
Проблема движения касается уже тех тайн существования, ко-
торые чужды бодрствованию, однако продолжают оказывать на
него давление, так что бодрствование не в состоянии от них осво-
бодиться. Это есть желание понять то, что не может быть понято
никогда, понять «когда?» и «почему?», понять судьбу, кровь - все
то, что мы ощущаем, и о чем в глубине души догадываемся, и что
мы, рожденные к свету, желаем поэтому также увидеть перед
собой, на свету, чтобы постичь это в подлинном смысле слова,
удостовериться в этом на ощупь.
Наблюдатель не отдает себе отчета в следующем основопола-
гающем факте: все его поиски направлены не на жизнь, но на
видение жизни, не на смерть, но на видение смерти. Мы силимся
постигнуть космическое таким, как оно предстает микрокосму в
макрокосме - как жизнь тела в световом пространстве между
рождением и смертью, между зачатием и разложением, - с тем
различением тела и души, которое с необходимостью возникает
из переживания внутренне-собственного в качестве чувственно-
чуждого.
То, что мы не только живем, но и знаем о «жизни», есть ре-
зультат этого созерцания нашего телесного существа на свету.
Правда, животное знает только жизнь, но не смерть. А если бы
мы были чисто растительными существами, мы бы умирали, не
замечая этого, поскольку ощутить смерть и умереть было бы для
нас одним и тем же. Животные же только слышат предсмертный
крик, видят труп, чуют разложение: они наблюдают умирание,
однако его не понимают. Лишь чистое понимание, посредством
языка освободившееся от бодрствования глаза, представляет
человеку смерть как великую загадку, окутывающую его в свето-
мире.
Отныне жизнь становится коротким промежутком времени
между рождением и смертью. Лишь приглядевшись к смерти, мы
начинаем усматривать в зачатии вторую тайну. Только теперь
животный страх перед миром становится человеческим страхом
смерти26, и это именно он являет миру в качестве судьбоносных,
глубинных вопросов и фактов любовь между мужчиной и жен-
щиной, отношение матери к сыну, цепь предков, проходящую до
потомков, а сверх того - семью, народ и, наконец, историю чело-
вечества вообще. Со смертью, которую должен претерпеть вся-
кий увидевший свет человек, связаны идеи вины и наказания,
существования как расплаты, новой жизни по ту сторону озаряе-
мого светом мира, а также спасения, кладущего конец всякому
страху смерти. Лишь в результате познания смерти возникает то,
19

чем мы, люди, обладаем в отличие от животных, - мировоззре-
ние.
5
Бывают люди судьбы и люди причинности в силу самого их
рождения. Целая бесконечность отделяет человека, живущего в
подлинном смысле слова, - крестьянина и воина, государственно-
го деятеля, полководца, светского человека, купца - словом, вся-
кого, кто желает обогащаться и повелевать, господствовать и
сражаться, вообще отваживается на поступок, - организатора и
предпринимателя, авантюриста, рубаку и игрока- от «духовно-
го» человека, от святого, священнослужителя, ученого, идеалиста
и идеолога вне зависимости от того, был ли он предопределен к
тому силой своего мышления или же недостаточной полнокров-
ностью. Существование и бодрствование, такт и напряжение,
порывы и понятия, органы обмена и органы осязания - чаще все-
го у человека, чего-то достигшего в жизни, преобладает одна из
сторон. Все порывистое и инстинктивное, глубинное проникно-
вение в людей и ситуации, вера в звезду27, которой обладает вся-
кий призванный к действию и которая является чем-то совершен-
но иным, нежели убежденность в правоте собственной позиции;
голос крови, принимающий решения, и полное отсутствие угры-
зений совести, способной оправдать всякую цель и всякое средст-
во, - во всем этом отказано созерцателю. Человек факта и шагает
иначе- основательнее, чем мыслитель и мечтатель, в котором
чисто микрокосмическое не в состоянии обрести никакого на-
дежного отношения к Земле.
Это судьба делает отдельного человека таким или иным - раз-
думчивым и робким или же деятельным и презирающим мышле-
ние. Однако деятельный человек - человек целостный; в созерца-
теле же один-единственный орган желает действовать без тела и
против него. Еще хуже, когда он желает овладеть также и дейст-
вительностью. Тогда-то мы и получаем те этико-политико-
социальные идеи усовершенствования, которые в совокупности
своей весьма убедительно показывают, как все должно быть и как
это реализовать; получаем учения, которые все без исключения
основываются на допущении, что все люди устроены точно так
же, как творцы этих учений, а именно богаты идеями и бедны
порывами (при условии, что творцы эти знают сами себя). Однако
ни одно из этих учений, даже когда они выступали под знаком
весомого религиозного авторитета или знаменитого имени, до сих
пор не смогло хоть в чем-то изменить жизнь. Они предлагают нам
лишь иначе мыслить о жизни. В этом проклятие поздних, много
пишущих и много читающих культур: противоположность жизни
20

и мышления то и дело принимается за противоположность мыш-
ления о жизни и мышления о мышлении. Все усовершенствова-
тели мира, священники и философы, едины во мнении, что жизнь
лишь повод для углубленнейшего размышления, однако жизнь
мира идет своим ходом и нимало не заботится о том, что о ней
думают. И даже когда какой-либо общине удается жить «по уче-
нию», она в лучшем случае добивается лишь того, что в будущей
всемирной истории о ней упомянут в примечании- после рас-
смотрения всего существенного и важного.
Ибо лишь человек действующий, человек судьбы живет в ко-
нечном счете в действительном мире, в мире политических, во-
енных и экономических решений, в котором не принимаются в
расчет понятия и системы. Славный выпад здесь ценнее славного
вывода, и вовсе не безосновательно то презрение, с которым вои-
ны и государственные деятели во все времена относились к чер-
нильным крысам и книжным червям, державшимся мнения, что
мировая история делается ради духа, науки или даже искусства.
Скажем без обиняков: понимание, освободившееся от ощущения,
представляет собой только одну, причем не решающую, сторону
жизни. В истории западной мысли вполне могло не быть имени
Наполеона, а в действительной истории Архимед со всеми его
научными открытиями сыграл, быть может, менее значительную
роль, чем тот воин, что зарубил его при взятии Сиракуз.
Величайшее заблуждение теоретически ориентированных лю-
дей- полагать, что их место на острие, а не в хвосте великих
событий. Они имеют совершенно превратное представление о той
роли, которую исполняли игравшие в политику софисты в Афи-
нах или Вольтер и Руссо во Франции. Зачастую государственный
деятель не «знает», что он делает, однако это не мешает ему уве-
ренно делать как раз то, что приведет к успеху. Политический
доктринер всегда знает, что следует делать, и, несмотря на это,
его деятельность, если он выходит за пределы бумажного листа,
оказывается самой безуспешной и потому самой никчемной в
истории. Когда пишущий или ораторствующий идеолог желает
принимать деятельное участие не в системах, но в жизни народов,
это всего-навсего проявление самомнения, и чаще всего оно
встречается именно в неспокойные времена, такие, как аттиче-
ское Просвещение либо время Французской или же Германской
революций. Идеолог этот не знает своего места. Вместе со свои-
ми фундаментальными положениями и программами он всецело
принадлежит истории литературы, и ничему больше. Подлинная
история выносит свое суждение не тогда, когда она опровергает
теоретика, но когда предоставляет его самому себе, со всеми его
идеями. Пусть себе Платон28 и Руссо (уже не говоря о менее зна-
чительных умах) строят свои абстрактные государственные зда-
ния - для Александра Македонского, Сципиона, Цезаря, Наполе-
21

она, для их замыслов, битв и постановлений это не имеет реши-
тельно никакого значения. Пусть себе первые разглагольствуют о
судьбе, вторым довольно того, что сами они - судьба29.
Все микрокосмические существа неизменно, вновь и вновь
образуют одушевленные массовые единства, существа более
высокого порядка, медленно созревающие или образующиеся
внезапно, со всеми чувствами и страстями единичного существа,
загадочные по нутру и недоступные рассудку, между тем как
знаток без труда проникает в их побуждения и способен их пред-
сказывать. Среди них мы также различаем, с одной стороны,
общеживотные, ощущаемые единства, основанные на глубочай-
шей связанности существования и судьбы, как та стая птиц в небе
или та армия, идущая в атаку30, и чисто человеческие, сообра-
зующиеся с рассудком сообщества на основе единого мнения,
единых целей и единого знания, - с другой. Единством космиче-
ского такта люди обладают, даже этого не желая; единство резо-
нов люди приобретают произвольно. Духовное сообщество мож-
но избрать или покинуть; в нем принимает участие лишь бодрст-
вование. Однако космическому единству люди обречены, причем
всем своим бытием без остатка. Приступы воодушевления овла-
девают массами с тою же стремительностью, что и паника. Они
беснуются и неистовствуют в Элевсине и Лурде или же оказыва-
ются охвачены духом мужественности, как спартанцы у Фермо-
пил или последние готы у Везувия31. Единства эти формируются
под музыку хоралов, маршей и танцев, и, как и все чистопород-
ные люди и животные, они весьма подвержены воздействию яр-
ких красок, украшений, нарядов и мундира.
Эти одушевленные толпы рождаются и умирают. Духовные
сообщества, просто суммы в математическом смысле, собираются
вместе, растут и уменьшаются, до тех пор пока сама гармония,
силой создаваемого ею впечатления, не проникнет в кровь и из
суммы внезапно не образуется единое существо. Во времена вся-
кого политического переворота слова могут сделаться судьбой,
общественные мнения - страстями. Случайная толпа сбивается на
улице в кучу, у нее одно сознание, одно чувство, один язык, пока
краткотечная душа не угаснет и каждый не пойдет своей дорогой.
Это ежедневно происходило в Париже в 1789 г., стоило раздаться
призыву «На фонарь!»32.
У душ этих своя, особая психология, которую надо понимать,
чтобы быть готовым к общественной жизни. Единой душой обла-
дают все подлинные сословия и классы, рыцари и ордены кресто-
вых походов, римский сенат и клуб якобинцев, аристократиче-
ское общество при Людовике XIV и прусская знать, крестьянство
и рабочие, чернь большого города и обитатели затерянной доли-
ны, народы и племена времени переселения народов, последова-
тели Мухаммеда и вообще всякой только что основанной религии
22

или секты, французы Революции и немцы Освободительной вой-
ны33. Наиболее грандиозные известные нам существа такого ро-
да - высокие культуры, родившиеся из великого душевного по-
трясения и на протяжении своего тысячелетнего существования
сплачивающие в целостное единство все множества меньшего
размера - нации, сословия, города, поколения.
Все великие события истории совершаются такими существа-
ми космического порядка- народами, партиями, армиями, клас-
сами, между тем как история духа протекает в вольных общест-
вах и кружках, в школах, образовательных прослойках, направле-
ниях, короче, в «-измах». И опять-таки судьбоносным оказыва-
ется здесь вопрос о том, отыщет ли такое множество в решающий
момент своей наивысшей действенности себе вождя или устре-
мится вперед вслепую и будут ли подаренные случаем вожди
людьми высокого ранга или совершенно незначительными лич-
ностями, взнесенными на самый верх вихрем событий, - как
Помпеи или Робеспьер34. Что отличает государственного деятеля,
так это способность абсолютно безошибочно проницать массовые
души, возникающие и распадающиеся в потоке времени, - опре-
делять их мощь и время жизни, их ориентацию и намерения; во-
прос же о том, сможет ли он ими управлять, или они увлекут его
за собой, также остается уделом случая.
II. Группа высших культур
6
Однако вне зависимости от того, рожден ли человек для жиз-
ни или для мышления, раз он действует или наблюдает - он бодр-
ствует, и в качестве бодрствующего он постоянно «в фокусе» 5,
а именно настроен на тот смысл, которым обладает для него све-
томир в данный миг. Ранее уже отмечалось, что бесчисленные
установки, сменяющиеся одна за другой в бодрствовании челове-
ка, отчетливо распадаются на две группы- на миры судьбы и
такта и миры причин и напряжений. Всякий может вспомнить то
почти мучительное чувство, которое охватывало его, когда по-
среди физического опыта что-то вдруг заставляло задуматься о
чем-то чисто бытовом. Я называю эти картины «мир как история»
и «мир как природа»36. В первой жизнь пользуется критическим
пониманием, зрение находится в ее распоряжении, данный в чув-
ствовании такт делается внутренне созерцаемой волновой лини-
ей, пережитые потрясения становятся эпохами37. Во второй гос-
подствует само мышление; причинно-следственная критика дела-
23

ет жизнь застывшим процессом, живое содержание факта - абст-
рактной истиной, напряжение - формулой.
Но как это возможно? И то и другое представляет собой зри-
мую картину, однако в первом случае мы полностью отдаемся
никогда более не повторяющимся фактам, а во втором хотим
привести истины в неизменную систему. В картине истории,
лишь опирающейся на знание, космическое пользуется микро-
космическим. В том, что мы зовем памятью и воспоминанием,
вещи пребывают как бы залитыми внутренним светом и прони-
занными тактом нашего существования. Хронологический мо-
мент в широчайшем смысле этого слова- даты, имена, числа-
обнаруживает, что история, как только она начинает мыслиться,
не может избавиться от основного условия всякого бодрствова-
ния. В картине природы чужеродна и вводит в заблуждение по-
стоянно присутствующая субъективность, в мире истории в за-
блуждение вводит столь же неизбежный объективный момент,
число.
Природные установки могут и должны быть до определенной
степени безличными. За ними мы забываем самих себя. Однако
картина истории, которой обладает всякий человек, всякий класс,
всякая нация и семья, складывается у них применительно к самим
себе. Природа обладает характерной особенностью протяженно-
сти, включающей в себя абсолютно все. История же есть то, что
выходит на взирающего из темного прошлого и собирается идти
от него дальше в будущее. Однако, пребывая в современности,
сам он всегда является ее срединной точкой, так что абсолютно
невозможно исключить из чувственного порядка фактов направ-
ление, идущее от жизни, а не от мышления. Всякое время, всякая
страна, всякое живое человеческое множество имеют свой исто-
рический горизонт, и профессиональный историк обнаруживает
себя именно в том, что он действительно набрасывает ту картину
истории, которой требует его время.
В силу этого природа и история различаются между собой как
подлинная и мнимая критика - критика, понятая как противопо-
ложность жизненному опыту. Естествознание представляет собой
одну критику, и ничего больше. Однако в истории критика спо-
собна задать только предпосылку для знания, на которой истори-
ческий взгляд впоследствии развивает свой горизонт. История
есть сам этот взгляд вне зависимости от того, куда он направ-
лен. Тот, кто этим взглядом наделен, способен понять «истори-
чески» всякий факт и всякую ситуацию. Природа же есть систе-
ма, а систему можно выучить.
Историческая установка начинается для каждого с самых
ранних детских впечатлений. Глаза у ребенка зоркие, и факты
ближайшего окружения, жизнь семьи, дома, улицы глубоко про-
чувствуются им и отзовутся в нем еще задолго до того, как в поле
24

его зрения попадет город с его жителями, до того, как слова «на-
род», «страна», «государство» начнут обладать для него сколько-
нибудь уловимым содержанием. Столь же основательным знато-
ком всего, что в качестве живой истории открывается его взору в
ближайшем окружении, является первобытный человек. И преж-
де всего это сама жизнь, драма рождения и смерти, болезни и
старости, а затем история военных и любовных страстей, которые
пережил сам или же довелось наблюдать у других, судьба ближ-
них, рода, деревни, поступки этих людей и последующая их
оценка, рассказы о застарелой вражде, схватках, победах и мести.
Жизненные горизонты расширяются, возникает и проходит
жизнь, причем уже не чья-то жизнь, а жизнь вообще; взору пред-
стают уже не деревни и роды, а отдаленные племена и земли и не
годы, но века. Действительно сопережитая история, такая, кото-
рую возможно еще соощутить, никогда не простирается далее
поколения дедов, идет ли речь о древних германцах или сего-
дняшних неграх, о Перикле или Валленштейне. Здесь жизненный
горизонт замыкается и открывается новый пласт, картина которо-
го основывается на предании и исторической традиции, подчи-
няющих непосредственное переживание отчетливо увиденному и
утвержденному долгими упражнениями образу памяти, образу,
который для людей различных культур охватывает весьма неоди-
наковую временную протяженность. С этого образа собственно
история, в которой мы живем sub specie aeternitatis38, для нас на-
чинается, а для римлян и греков она им заканчивается. Для Фуки-
дида никакого живого значения не имели уже события греко-
персидских войн*, а для Цезаря - войн Пунических.
А сверх и помимо этого возникают новые единичные истори-
ческие картины судеб растительного и животного мира, ланд-
шафта и звезд, и все это вместе с последними картинами природы
сливается в мифических представлениях о начале и конце мира.
Картина природы, как для ребенка, так и для примитивного
человека, складывается из мелкой техники повседневности40,
которая неизменно принуждает и того и другого перестать бояз-
ливо разглядывать отдаленную природу и критически обратиться
к ближайшему окружению. Как и молодые животные, ребенок
постигает свои первые истины через игру. Обследовать игрушку,
сломать куклу, перевернуть зеркало, чтобы посмотреть, что сза-
ди, испытать чувство торжества в связи с тем, что что-то удалось
правильно установить и так оно теперь навсегда и должно остать-
ся, - дальше этого никакое естествознание так и не пошло. Этот
критический опыт приобретается первобытным человеком в про-
цессе использования оружия и орудий, того, что он употребляет в
* Он установил, что до его времени ничего значительного не произошло, -
так пишет он (ок. 400 до Р. X.!) на первой странице своего исторического труда39.
25

пищу, того, из чего изготавливаются одежда и жилище, т. е. на
вещах, поскольку они мертвы. То же относится и к животным, в
которых человек вдруг перестает видеть живых существ, когда,
как преследователь или преследуемый, наблюдает и рассчитывает
их движения, но смотрит на них, как на сумму мяса и костей,
рассматриваемую совершенно механически, отвлекаясь от свой-
ства живости; и точно так же он рассматривает некое событие то
как деяние демона, то (сразу же вслед за этим) как каузальную
цепочку. Точно такое же перевертывание неизменно, ежедневно и
ежечасно проделывает человек зрелой культуры41. Дальше его
природного горизонта лежит область, образуемая из впечатлений
дождя, молнии и бури, дня и ночи, лета и зимы, фаз луны и обра-
щения звезд. Исполненный страха и благоговения религиозный
трепет вынуждает его приступить к критике совершенно иного
порядка. Как в картине истории он желал доискаться до послед-
них фактов бытия, так здесь старается установить последние
природные истины. То, что находится за пределами всяческого
понимания, он называет Богом, все же, лежащее по эту сторону,
он старается постичь каузально - как действие, творение и откро-
вение божества.
Таким образом, с первобытных времен во всякой совокупно-
сти того, что установлено о природе, неизменно прослеживаются
две тенденции. Одна направлена на создание как можно более
полной системы технического знания, служащего практическим,
экономическим и военным целям, знания, с высокой степенью
совершенства разработанного уже многими видами животных и
идущего далее через освоение огня и металлов ранним челове-
ком - по прямой линии к машинной технике сегодняшней фау-
стовской культуры. Другая, которая появилась только по освобо-
ждении с помощью словесного языка чисто человеческого мыш-
ления от зрения, стремится к столь же полному теоретическому
знанию; в первоначальной его форме мы называем это знание
религиозным, а в позднейших культурах производное от него-
естественнонаучным. Огонь для воина- оружие, для ремеслен-
ника- часть его инструментария, для жреца- знак божества, а
для ученого- проблема. Однако все это относится к природной
установке бодрствования. В мире как истории появляется не
огонь вообще, но пожар Карфагена и Москвы и пламя костров, на
которых были сожжены Ян Гус и Джордано Бруно.
7
Повторяю: всякое существо переживает другое существо и его
судьбу лишь применительно к самому себе. Совершенно различ-
ными взглядами встречают одну и ту же стаю голубей хозяин
26

поля, на которое она опустилась, идущий по дороге любитель
природы и ястреб в воздухе. Крестьянин видит в сыне свое про-
должение и наследника, сосед видит в нем крестьянина, офицер -
солдата, чужак - местного жителя. Будучи императором, Наполе-
он воспринимал людей и вещи иначе, чем в бытность лейтенан-
том. Поместите человека в совершенно другое состояние, сделай-
те революционера министром, солдата- генералом, и история с
ее носителями разом представится ему в ином свете. Талейран
видел людей своего времени насквозь, потому что он сам был
одним из них. Окажись он вдруг в среде Красса, Цезаря, Ката-
лины и Цицерона, он понял бы их со всеми их поступками и на-
мерениями неверно или вовсе бы не понял. Истории как таковой
нет в природе. История всякой семьи предстает каждому из ее
членов по-своему, история страны своеобычна для каждой пар-
тии, а что до истории того или иного времени, то она у всякого
народа своя. Немец смотрит на мировую войну не так, как англи-
чанин, экономическая история видится рабочему не так, как
предпринимателю, у западного историка перед глазами совсем
другая всемирная история, чем у великих арабских и китайских
историков. История того или иного периода могла бы быть объ-
ективно изображена лишь с очень большого отдаления и при
отсутствии внутреннего соучастия, однако, как мы^видим, даже
лучшие историки современности не способны оценить и изобра-
зить вне связи с сегодняшними интересами даже Пелопоннес-
скую войну и битву при Акции.
Глубочайшее знание людей не то что не исключает, но даже
требует, чтобы его усмотрения (Einsichten) были всецело окраше-
ны в цвета того, кто таким знанием обладает. Именно недостаток
знания людей и жизненного опыта приводит к обобщениям, ис-
кажающим или полностью упускающим из виду все значительное
в истории, а именно ее однократность, и самое ужасное - к тому
материалистическому воззрению на историю, определение кото-
рого практически исчерпывается словами «отсутствие физиогно-
мического дара». И все же, несмотря на это и именно по этой
причине, для каждого человека, поскольку он принадлежит к
классу, времени, нации и культуре, существует типическая кар-
тина истории, как в свою очередь и для этих времени, класса,
культуры в целом она существует такой, какой применительно к
ним должна быть. Совокупное бытие всякой культуры обладает в
качестве высшей возможности символическим для этой культуры
первообразом своего мира как истории, и все установки отдель-
ных людей и действующих как живые существа множеств пред-
ставляют собой его отображения. Если один человек, наблюдая
другого, оценивает его как значительного или плоского, ориги-
нального или банального, заблуждающегося или старомодного,
это происходит всякий раз с оглядкой, причем бессознательной,
27

на требуемый в данный момент образ как неизменную произ-
водную времени и человека.
Понятно само собой, что всякий человек фаустовской культу-
ры имеет свою картину истории, причем не одну, но бесчислен-
ное их число, начиная с юности, - картины, беспрестанно колеб-
лющиеся и изменяющиеся под влиянием впечатлений дня и года.
А как различны в свою очередь типичные картины истории, при-
надлежащие людям разных периодов и сословий: мир Отгона
Великого и Григория VII42, мир венецианского дожа и бедного
паломника! В сколь различных мирах жили Лоренцо Медичи,
Валленштейн, Кромвель, Марат, Бисмарк, крепостной периода
готики и ученый барокко, офицеры времен Тридцатилетней, Се-
милетней и Освободительной войн, а если брать только наше
время- как различается мир фризского крестьянина, реально
живущего только своим ландшафтом и его населением, от мира
крупного гамбургского торговца и мира профессора физики! И,
несмотря ни на что, у всех их, вне зависимости от возраста, по-
ложения и времени каждого, имеется общая черта, отличающая
совокупность этих образов, их прообраз, от всякой иной культу-
ры.
Что, однако, всецело отделяет античную и индийскую картину
истории от китайской и арабской, а с еще большей резкостью - от
западной ее картины- это узость горизонта. То, что могли и
должны были знать греки об истории Древнего Египта, они нико-
гда не допускали в свою собственную картину истории, замы-
кавшуюся для большинства из них событиями, о которых еще в
состоянии были поведать старейшие из ныне живущих: эта кар-
тина устанавливала, даже для светлейших греческих умов, Тро-
янскую войну как рубеж, по другую сторону которого никакой
исторической жизни просто не должно было быть.
Арабская культура первой отважилась на поразительный шаг
в сфере исторического мышления, причем сделали его как иу-
деи 3, так и персы приблизительно со времени Кира. Шаг этот
заключался в том, что легенда о сотворении мира связывалась с
современностью реальным летоисчислением; у персов были даже
хронологически предустановлены Страшный суд и явление Мес-
сии. Это четкое, даже узкое ограничение всей человеческой исто-
рии (персидская охватывает в общем и целом двенадцать тысяче-
летий, иудейская до сих пор не насчитала и шести) представляет
собой необходимое выражение магического мироощущения в
иудейско-персидском сказании о сотворении мира, что делает его
полностью отличным по глубинному смыслу от представлений
вавилонской культуры, хотя оно и заимствовало у последней
много внешних черт. Перед китайским и египетским историче-
ским мышлением, основанным на совершенно ином ощущении,
открывается широкая перспектива без завершения, а именно хро-
28

нологически удостоверенная последовательность династии, те-
ряющаяся во мгле тысячелетий.
Подготовленная христианским летоисчислением*, фаустов-
ская картина всемирной истории начинается сразу же с колос-
сального расширения. Ок. 1200 г. Иоахим Флорский глубоко
истолковал воспринятый западной церковью магический образ,
поняв всю мировую судьбу как последовательность трех перио-
дов - Отца, Сына и св. Духа44. Это сопровождалось все большим
раздвиганием географического горизонта, который уже во време-
на готики был расширен викингами и крестоносцами от Ислан-
дии до отдаленных регионов Азии**. Наконец (и в отличие от
всех прочих культур), впервые с 1500 г. вся Земля становится
ареной человеческой истории для незаурядных людей барокко.
Лишь благодаря компасу и подзорной трубе чисто теоретическое
допущение шаровидности Земли стало у образованных людей
этого позднего времени45 действительным ощущением того, что
они обитают на шаре в космическом пространстве. Прекращает
существование как пространственный, так и временной горизонт,
последний - в силу двойной бесконечности летоисчисления в ту и
другую сторону от рождения Христа. И под впечатлением этого
планетарного образа, охватывающего в конечном итоге все выс-
шие культуры, происходит сегодня распад того готического под-
разделения истории на Древний мир, Средневековье и Новое
время46, которое давно уже сделалось плоским и пустым.
Во всех прочих культурах моменты всемирной истории и ис-
тории человека совпадают; начало мира есть начало также и че-
ловека; конец человечества - это также и конец мира. Во времена
барокко фаустовское пристрастие к бесконечному впервые отде-
ляет эти понятия друг от друга и делает человеческую историю -
хоть и расширившуюся, как никогда ранее, - только эпизодом в
мировой истории, а Землю, лишь часть поверхности которой
рассматривалась другими культурами как «мир», - маленькой
звездочкой среди миллионов солнечных систем.
Это расширение исторической картины мира побуждает со-
временную культуру, причем с куда большей настойчивостью,
чем это случалось с любой другой, тщательно разграничить по-
вседневную установку большинства людей и ту максимальную
установку, к которой способны лишь величайшие умы и которая,
правда, даже и в них реализуется лишь на какие-то мгновения.
Возможно, различие между историческим горизонтом Феми-
стокла и любого аттического крестьянина было не так уж велико,
* Зародилось в 522 г., во время остготского правления в Риме, однако за ко-
роткое время распространилось по германскому Западу, лишь начиная с Карла
Великого.
** В сознании подлинного человека Возрождения происходит весьма показа-
тельное сужение фактически переживаемого образа истории.
29

тогда как разница между картиной истории императора Генри-
ха VI47 и той, что имел какой-нибудь крепостной его времени,
колоссальна, а с подъемом фаустовской культуры высочайшие из
возможных установок так укрупняются и углубляются, что круг
тех, кому они остаются доступны, постоянно сужается. Одновре-
менно выстраивается пирамида возможностей, и каждый занима-
ет в ней в соответствии со своими задатками такую ступень, ко-
торая отвечает высшей для него доступной установке. Но при
этом между людьми западной культуры возникает барьер взаим-
ного непонимания по жизненно важным историческим вопросам,
роковой непреодолимости которого, несомненно, не знала ни
одна другая культура. В состоянии ли сегодня рабочий по-
настоящему понять крестьянина? Или дипломат - ремесленника?
Историко-географический горизонт, ориентируясь на который
формулируют важнейшие для себя вопросы тот и другой, на-
столько различен, что их общение свелось бы к обмену пустыми
фразами. Разумеется, подлинный знаток людей понимает ус-
тановку также и другого человека и сообразует с ней свое сооб-
щение (как делаем это все мы, общаясь с детьми), однако искус-
ство в такой же мере вживаться в картину истории человека про-
шлого, Генриха Льва48 или Данте, чтобы постигать, как само
собой разумеющиеся, его мысли, чувства и принимаемые им
решения, при огромном отстоянии бодрствований друг от друга,
встречается столь редко, что около 1700 г. даже и не помышляли
ставить такую задачу, и лишь начиная с 1800 г. она делается тре-
бованием к историческому сочинению, правда, чрезвычайно ред-
ко исполняемым.
Подлинно фаустовское выделение собственно человеческой
истории из куда более пространной мировой истории влечет за
собой то, что с конца барокко в нашей картине мира отделенны-
ми друг от друга слоями размещаются уже несколько горизонтов,
для исследования которых сформировались отдельные науки
более или менее выраженного исторического характера. Астро-
номия, геология, биология, антропология наблюдают соответст-
венно судьбы мира звезд, земной коры, мира живой природы,
человека, и лишь после них идет та самая (называемая так еще и
теперь) «всемирная история» высших культур, за которой следу-
ют история отдельных элементов культуры, семейная хроника и,
наконец, получившая значительное развитие именно на Западе
биография.
Каждый из этих слоев требует особой установки, и в момент
ее избрания все более узкие и более широкие слои перестают
быть живым становлением, а делаются просто данными фактами.
Если мы исследуем битву в Тевтобургском лесу, возникновение
этого леса в растительном мире Северной Германии нами уже
предполагается. Если мы спрашиваем об истории немецкого ли-
30

ственного леса, геологическое строение Земли является предпо-
сылкой и уже более не исследуемым в своих частных судьбах
фактом. Если мы спрашиваем о происхождении меловых отложе-
ний, существование самой Земли как планеты Солнечной систе-
мы проблемой не является. Или, если подходить к делу с другой
стороны: то, что в мире звезд имеется Земля, что на Земле есть
явление «жизни», что в этом явлении присутствует форма «че-
ловек» и что в человеческой истории имеются органические фор-
мы культур - все это есть всякий раз случайность в картине сле-
дующего по высоте слоя. Гёте, начиная с его страсбургского и до
первого веймарского периода, испытывал сильное тяготение к
установке на всемирную историю, о чем свидетельствуют набро-
ски по Цезарю, Мухаммеду, Сократу, Вечному Жиду, Эгмонту.
Однако после болезненного отказа от политической деятельности
большого стиля, свидетельством которого являются строфы «Тас-
со» даже в окончательной, осторожно умиротворенной редак-
ции49, Гёте совершенно отказался от прежней установки и жил
потом, едва не через силу ограничивая себя картиной истории
растений, животных и Земли - своей «живой природы», а с дру-
гой стороны - биографией50.
Получив развитие в одном человеке, все эти картины имеют
одну и ту же структуру. Любая история - растений и животных,
земной коры и звезд- есть fable convenue51: она отражает во
внешней действительности направленность собственного сущест-
вования. Исследователь не может изучать зверей или пласты
горных пород, абстрагируясь от субъективной точки зрения, от
своего времени, народа и даже от положения, занимаемого в об-
ществе; это так же невозможно, как невозможно исследовать в
отвлечении от всего этого революцию или мировую войну. Зна-
менитые теории Канта-Лапласа, Кювье, Лайеля, Ламарка, Дарви-
на имеют также и политико-экономическую окраску, и то, что
они произвели колоссальное впечатление на абсолютно далекие
от науки круги, обнаруживает общность происхождения пред-
ставлений обо всех этих исторических слоях. Однако то, что при-
ходит к своему завершению сегодня, есть последнее свершение,
предстоящее фаустовскому историческому мышлению: органиче-
ски связать эти отдельные слои между собой и включить их в
одну-единственную колоссальную всемирную историю с единой
физиогномикой, в рамках которой наш взгляд будет плавно пере-
ходить с жизни отдельного человека на первые и последние судь-
бы Вселенной. XIX столетие поставило эту задачу в механисти-
ческой, т. е. неисторической, формулировке. Одним из предопре-
делений столетия XX будет ее разрешить.
31

8
В картине, имеющейся у нас относительно истории земной
коры и живых существ, и поныне все еще господствуют воззре-
ния, развитые цивилизованным52 английским мышлением со вре-
мени Просвещения на основе обыкновений английской жизни.
«Флегматическая» геологическая теория образования земных
пластов Лайеля и биологическая теория возникновения видов
Дарвина представляют собой фактически лишь копии с развития
самой Англии. На место непредвидимых катастроф и метамор-
фоз, признававшихся великим Леопольдом фон Бухом и Кювье,
они выдвигают методическое развитие с очень протяженными
временными промежутками и признают в качестве причин лишь
научно достижимые, причем целесообразные механические при-
чины.
Этот «английский» род причин не только плоский, но и черес-
чур узкий. Во-первых, он ограничивает возможные взаимосвязи
процессами, которые во всей своей совокупности происходят на
поверхности Земли. Тем самым все великие космические связи
между земными жизненными явлениями и событиями Солнечной
системы или звездного мира оказываются исключенными, и в
качестве предпосылки выдвигается совершенно абсурдное ут-
верждение, что наружная сторона земного шара есть область
естественных процессов, изолированная со всех сторон. А во-
вторых, предполагается, что тех взаимосвязей, которые не дости-
жимы средствами сегодняшнего человеческого бодрствования,
т. е. ощущением и мышлением, а также средствами их утончения
при помощи инструментов и теорий, просто-напросто нет.
Естественнонаучное мышление XX века будет отличаться от
мышления века XIX тем, что эта система поверхностных причин,
коренящаяся в рационализме времени барокко, будет устранена и
на ее место придет чистая физиогномика. Мы - скептики в отно-
шении всякого рода каузально объясняющих способов мышле-
ния. Мы даем высказаться самим вещам, довольствуясь тем, что
ощущаем в них верховенство судьбы и вглядываемся в их очер-
тания, пронизать которые человеческое разумение не в состоя-
нии. Предел, до которого мы можем дойти, - это чисто пребы-
вающие, лишенные причин и целей формы, лежащие в основе
изменчивой картины природы. XIX век понимал под «развитием»
прогресс в смысле растущей целесообразности жизни. В своей
весьма глубокой работе «Протогея» (1691), возникшей после
обследования им серебряных копей в Гарце, Лейбниц набрасыва-
ет всецело гётевскую древнюю историю Земли, а сам Гёте пони-
мал под этой историей совершенствование в смысле растущего
содержания формы. В противоположности между гётевским
представлением о совершенствовании формы и дарвиновской
32

теорией эволюции - вся противоположность судьбы и каузально-
сти, но также и противоположность немецкого и английского
мышления и в конечном счете немецкой и английской истории.
Ничто так убедительно не опровергает Дарвина, как результа-
ты палеонтологических изысканий. В силу простой вероятности
находки окаменелостей могут быть лишь выборочными образца-
ми. Так что всякий экземпляр должен был бы представлять собой
лишь ступень развития. Мы должны были бы получать лишь «пе-
реходы», никаких границ, а значит - никаких видов. Однако вме-
сто этого на протяжении обширных временных периодов оказы-
ваются установленными совершенно определенные и неизменные
формы, которые вовсе не формировались целесообразно, но явля-
лись внезапно и сразу лее в окончательной форме и которые не
переходят в формы еще более целесообразные, но становятся
редкими и исчезают, после чего обнаруживаются уже формы
совершенно иные. То, что развивается во все большем богатстве
форм, - это большие классы и роды живых существ, которые с
самого начала и без всякого перехода наличествуют здесь в сего-
дняшней расстановке. Мы наблюдаем, что среди рыб поначалу на
передний план истории выходят в многочисленных разновидно-
стях селахии с их простыми формами, после чего они медленно
сходят со сцены, между тем как телеостии постепенно приводят к
главенству в типе рыб более совершенной формы, и то же самое
относится к растительным формам хвощей и папоротников, кото-
рые ныне почти исчезают со своими последними видами среди
полностью развитого царства цветущих растений. Однако нет
никакого реального основания предполагать за этим наличие
целесообразных и вообще видимых причин*. Это судьба призвала
в мир жизнь вообще, предопределила всевозрастающую противо-
положность растения и животного и всякий единичный тип, вся-
кий вид и род. Само их существование уже задает определенную
энергию формы, с которой последняя чисто утверждает себя в
продолжении совершенствования либо делается слабовыражен-
ной и неясной и ускользает в множество разновидностей или
распадается. Той же энергией задана и продолжительность жиз-
ни этой формы, которую, правда, в свою очередь может сокра-
тить случайность, но, если та не происходит, все завершается
естественным старением и угасанием вида.
Что же касается человека, то делювиальные находки со все
большей явственностью обнаруживают, что все существовавшие
тогда формы соответствуют живущим ныне и нет никаких дока-
* Первое доказательство того, что основные формы растительного и живот-
ного мира не развиваются, но являются внезапно, дал начиная с 1886 г.
X. Де Фриз в своем учении о мутациях. Выражаясь на языке Гёте, мы видим, как
один «запечатленный лик»53 развивается в единичных экземплярах, а не то, как он
запечатляется для всего рода.
зз

зательств развития к целесообразно оформленной расе, а отсутст-
вие всяких третичных находок все определеннее указывает на то,
что жизненная форма «человек», как и любая другая, обязана
своим происхождением внезапному изменению, в отношении
которого вопросы «откуда?», «как?» и «почему?» останутся не-
проницаемой тайной. И в самом деле, если бы имела место эво-
люция в английском смысле, не могло бы существовать ни обо-
собленных земных пластов, ни единичных классов животных, но
лишь одна-единственная геологическая масса и хаос живых еди-
ничных форм, сохранившихся в борьбе за существование. Однако
все, что мы наблюдаем, приводит нас к убеждению, что время от
времени происходят глубокие и совершенно внезапные измене-
ния в сущности бытия животных и растений, причем изменения
космического порядка, которые ни в коем случае не ограничива-
ются сферой поверхности Земли, а что до их причин, они остают-
ся для человеческого ощущения и понимания непостижимыми
или вообще для них недоступны*. И точно так же мы видим, что
резкие и глубокие перемены в истории великих культур случают-
ся так, что не может быть и речи о видимых причинах, влияниях
и целях. Готика и стиль пирамид возникли с той же внезапно-
стью, что и китайский империализм при Ши Хуанди54 или рим-
ский при Августе, что и эллинизм, буддизм и ислам, и точно так
же обстоит дело с событиями во всякой значительной единичной
жизни. Тот, кто этого не знает, - никудышный знаток людей, и
прежде всего не знает детей. Всякое существование, деятельное
или созерцательное, идет к своему совершенству по эпохам, и вот
как раз такие эпохи следует нам предполагать в истории Солнеч-
ной системы и мира неподвижных звезд. Происхождение Земли,
происхождение жизни, происхождение обладающих свободной
подвижностью животных - как раз такие эпохи, и именно в силу
этого - тайны, с которыми нам следует свыкнуться.
9
То, что знаем мы о человеке, четко распадается на два боль-
ших периода его существования. Точкой отсчета для первого55
служит нам та глубокая отметина в судьбе планеты, которую мы
называем сегодня началом ледникового периода и относительно
которой мы можем установить в рамках картины истории Земли
лишь то, что здесь имела место космическая перемена; заверша-
* Тем самым становится излишним считать, что события седой человеческой
древности отстоят от нас на колоссальные временные промежутки и древнейшего
из известных ныне людей отделяет от начала египетской культуры период време-
ни, в сравнении с которым 5000 лет исторической культуры вовсе не являются
исчезающей величиной.
34

ется же он началом высоких культур бассейнов Нила и Евфрата,
когда внезапно делается иным весь смысл человеческого сущест-
вования. Резкая граница третичного периода и делювия обнару-
живается повсюду, и по сю ее сторону мы сталкиваемся с челове-
ком как с уже полностью сформировавшимся типом, имеющим
обычаи, мифы, искусство, украшения, технику, а также обладаю-
щим строением тела, не претерпевшим с тех пор заметных пере-
мен.
Если мы назовем первый период периодом примитивной
культуры, то единственным регионом, в котором эта культура,
хотя и в своей весьма поздней форме, оставалась живой и сравни-
тельно не тронутой на всем протяжении второго периода вплоть
до сегодняшнего дня, оказывается Северо-Западная Африка. При-
знал это в четкой форме Л. Фробениус*, и в этом его великая
заслуга. Главная причина такого явления- в том, что здесь от
давления со стороны более высоких культур убереглись не не-
сколько примитивных племен, а целый мир примитивной жизни.
То же, что жадно выискивают этнографы по всем пяти континен-
там, представляет собой, напротив того, обломки народов, общим
для которых является тот чисто негативный факт, что они живут
посреди высших культур, внутренним образом в них не участвуя.
Это частью отсталые, частью малоценные, частью выродившиеся
племена, чьи внешние проявления вдобавок безнадежно запута-
ны.
Однако примитивная культура - это нечто мощное и цельное,
нечто в высшей степени живое и действенное. Но она столь резко
отличается от всего, чем в качестве душевных возможностей
обладаем мы, люди высокой культуры, что можно сомневаться,
позволительно ли делать заключения относительно состояний
древнего времени, основываясь даже на таких народах, с их сего-
дняшними способами существования и бодрствования, у которых
первый период все еще глубоко проникает во второй.
Вот уже на протяжении тысячелетий человеческое бодрство-
вание находится под воздействием того факта, что постоянство
соприкосновения племен и народов друг с другом представляет
нечто само собой разумеющееся и заурядное. Однако, если гово-
рить о первом периоде, нам следует иметь в виду, что люди тогда
жили редкими и малочисленными группками и оказывались зате-
рянными на бесконечных просторах ландшафта, в котором без-
раздельно господствовали огромные стада животных. Это со всей
несомненностью доказывается редкостью соответствующих на-
ходок. Во времена homo Aurignacensis56 по территории Франции
бродило, быть может, около дюжины орд численностью прибли-
* Und Afrika sprach, 1912. Paideuma, Umrisse einer Kultur- und Seelenlehre,
1920. - Фробениус различает три периода.
35

зительно в несколько сот особей, и, когда они вдруг обнаружива-
ли существование других людей, это воспринималось ими как
загадочное происшествие, оставлявшее по себе глубочайшее
впечатление. В состоянии ли мы вообще себе это представить:
каково жить в почти безлюдном мире? Мы, для которых вся при-
рода в целом уже давно сделалась фоном миллионноголового
человечества? Как должно было перемениться миросознание,
когда человеку все чаще посреди ландшафта, меж лесов и стад
животных, стали попадаться люди «совсем как мы»! Нет сомне-
ний в том, что это (происшедшее также в высшей степени вне-
запно) возрастание численности людей оказалось наиболее глу-
боким и богатым следствиями событием для истории человече-
ской души. Оно сделало «собратьев по человечеству»
постоянным, повседневным явлением, и впечатление изумления,
возникавшее в связи с этим прежде, с необходимостью сменилось
чувствами радости или вражды, вследствие чего сам собою ока-
зался вызван к жизни целый новый мир опыта и непроизвольных,
неизбежных связей. Лишь видя пример чуждых жизненных форм,
человек стал сознавать свою собственную, и одновременно с этим
к системе отношений внутри круга кровных родственников доба-
вилось все богатство внешних отношений родов друг с другом,
так что впредь эти внешние отношения всецело господствуют в
примитивной жизни и мышлении. Вспомним и о том, что именно
тогда из чрезвычайно простых видов чувственного объяснения
друг с другом возникли зачатки словесных языков (а тем самым и
абстрактное мышление) и в них - некоторые чрезвычайно удач-
ные понятия, относительно свойств которых мы теперь не имеем
и не можем иметь никакого представления, но которые, однако,
нам необходимо предполагать в качестве наиболее ранней исход-
ной точки позднейших индогерманских57 и семитских языковых
групп.
И вот из этой примитивной культуры человечества, повсеме-
стно сплачиваемого воедино межродовыми отношениями, вне-
запно ок. 3000 г. до Р. X. вырастают египетская и вавилонская
культуры. Произошло это после того, как, быть может, на протя-
жении еще одного тысячелетия в том и другом ландшафте подго-
тавливалось нечто коренным образом отличное от всякой прими-
тивной культуры- по самому способу своего развития, по его
преднамеренности, по внутреннему единству всех его форм вы-
ражения и по направлению жизни вообще к одной цели. Мне
представляется весьма вероятным, что на всей земной поверхно-
сти или по крайней мере во внутреннем существе человека тогда
произошел некий переворот. И то, что впоследствии в качестве
примитивной культуры высокого уровня еще продолжает повсю-
ду существовать между высокими культурами, лишь постепенно
перед ними отступая, оказывается в таком случае чем-то совер-
36

шенно иным, нежели культура первого периода. Но то, что под-
разумеваю под «предкультурой» я и что совершенно единообраз-
но, как это можно обнаружить, протекает в начале всякой высо-
кой культуры, представляет собой сравнительно с любым видом
примитивной культуры нечто совершенно своеобразное и новое.
Во всяком примитивном существовании «оно», космическое
как таковое, принимается за дело так энергично, что все микро-
космические проявления в мифе, обычае, технике и орнаменте
лишь повинуются его ежесекундному напору. Не существует
никаких доступных для нашего познания норм длительности,
скорости, норм самого хода развития этих проявлений. Так, мы
наблюдаем, что орнаментальный язык форм, который не следует
здесь называть стилем58, господствует над народами на необо-
зримых территориях, распространяется, изменяется и наконец
угасает. Имеющие, быть может, совершенно иную область рас-
пространения виды вооружения и способы пользования им,
структура рода, религиозные обычаи обнаруживают рядом с ор-
наментом всякий свое собственное развитие с независимыми
эпохами, началом и концом, и никакая иная область формы не
оказывает на это развитие влияния. Если мы установили наличие
в каком-либо историческом пласте какой-то досконально нам
известной разновидности керамики, это еще не основание для
каких бы то ни было заключений относительно обычаев и рели-
гии соответствующего населения. И если вдруг оказывается, что
конкретная форма брака и, к примеру, способ татуировки имеют
близкую область распространения, причиной этого никогда не
могла бы послужить некая идея вроде той, что связывает меж
собой изобретение пороха и открытие живописной перспекти-
вы59. Не обнаруживается никаких необходимых связей между
орнаментом и возрастной организацией общества или же между
культом какого-то божества и разновидностью земледелия. То,
что развивается здесь, - всегда лишь отдельные стороны и черты
примитивной культуры, но не она сама. Это то, что я называю
хаотическим: примитивная культура не является ни организмом,
ни суммой организмов.
С типом высокой культуры на место «оно» приходит мощная
и единая тенденция. Одушевленными существами внутри прими-
тивной культуры помимо человека являются лишь племена и
роды. Здесь, однако, одушевлена сама культура. Все примитив-
ное лишь агрегат, причем агрегат форм выражения примитивных
союзов. Высокая культура- это бодрствование одного-единст-
венного гигантского организма, делающего носителями единооб-
разного языка форм с единообразной историей не только обычай,
миф, технику и искусство, но также и воплотившиеся в него на-
роды и сословия. Древнейшая история языка относится к прими-
тивной культуре и имеет свою собственную, лишенную правил
37

судьбу, которую невозможно вывести из судеб орнамента или, к
примеру, из истории брака. Однако история письма относится к
истории выражения отдельных высоких культур. Всякий раз осо-
бое письмо сформировалось уже в предвремени60 египетской,
китайской, вавилонской и мексиканской культур. Тот факт, что в
античной и индийской культурах этого не произошло и высоко-
развитые системы письменности соседних древних цивилизаций
были переняты ими лишь очень поздно, между тем как в арабской
всякая новая религия и секта тут же вырабатывала свое собствен-
ное письмо, находится в глубочайшей взаимосвязи со всей исто-
рией форм этих культур и их внутренним значением.
Этими двумя периодами и ограничивается наше реальное зна-
ние о человеке, и оно решительным образом недостаточно для
каких бы то ни было заключений относительно возможных или
определенных новых периодов, того, когда и как они появятся, не
говоря уж о том, что космические взаимосвязи, господствующие
над судьбой человеческого рода, мы совершенно не способны
учесть.
Мой способ размышления и наблюдения ограничивается фи-
зиогномикой действительного. Однако там, где опыт знатока
людей, направленный на современников, оказывается недоста-
точным, а жизненный опыт человека действия применительно к
фактам исчерпывается, свою границу обретает и этот взгляд.
Итак, наличие двух данных периодов- факт исторического
опыта. Если говорить о примитивной культуре, наш опыт сво-
дится к тому, что здесь мы обозреваем остатки чего-то уже за-
вершенного, причем глубинное значение этого все еще может
быть нами прочувствовано на основании некоего внутреннего
родства. Во втором же периоде нам открыта возможность опыта
совершенно иного рода. То, что внутри человеческой истории
внезапно явился тип высокой культуры, есть случайность, смысл
которой перепроверке не подлежит. Неясно также, не приведет ли
какое-то внезапное событие в земной истории к появлению еще
новой формы. Однако тот факт, что перед нашим взором прости-
рается восемь таких культур, все одинакового строения, единооб-
разного развития и продолжительности, позволяет проводить их
сравнительное рассмотрение, а тем самым приобретать о них
знание, простирающееся назад, за миновавшие эпохи, и вперед, за
эпохи предстоящие, разумеется, при условии, что некая судьба
иного порядка не заменит внезапно этот мир форм на какой-то
другой61. Соответствующим правом нас наделяет общий опыт
органического существования. Мы не в состоянии предвидеть,
возникнет ли новый вид в истории хищных птиц или хвойных
деревьев и когда это случится; так же точно и в истории культуры
мы не можем знать, возникнет ли новая культура в будущем и
когда это произойдет. Однако с того момента, когда в материн-
38

ском теле зачинается новое существо или в почву погружается
семя, нам уже известна внутренняя форма течения новой жизни,
и обрушивающиеся на нее сторонние силы могут лишь помешать
покою ее развития и совершенствования, но в сущности ее уже не
изменить.
Этот опыт говорит, далее, что цивилизация, завоевавшая ны-
не всю земную поверхность, не является третьим периодом, но
есть неизбежная стадия одной западной культуры, которую отли-
чает от всякой другой лишь мощь ее распространения. Этим опыт
и исчерпывается. Ломать же голову относительно того, в каких
новых формах будет вести свое существование будущий человек,
наступят ли вообще эти новые формы или даже набрасывать их
величественные контуры на бумаге, приговаривая при этом «Так
быть должно, так все и будет»,- игры, представляющиеся мне
слишком мелочными для того, чтобы переводить на них силы
хоть сколько-нибудь значимой жизни.
Никаким органическим единством группа высоких культур не
является. То, что они возникли именно в таком числе, в этих мес-
тах и в это время, представляется на взгляд человека случайно-
стью без глубинного смысла. Напротив того, членение самих
отдельных культур бросается в глаза с такой выпуклостью, что в
китайской, арабской и западной исторической науке (а зачастую
просто на основе внутренне созвучного ощущения образованных
людей) оказался отчеканенным столь внушительный список по-
нятий, что его уже никак не улучшишь*.
Таким образом, перед историческим мышлением стоит двой-
ственная задача. Следует, во-первых, предпринять сравнительное
рассмотрение отдельных жизненных течений (задача, которая
отчетливо востребована, однако до сих пор оставалась без внима-
ния), а во-вторых - обследовать случайные и несистематические
связи культур между собой по их смыслу. До сих пор последнее
делалось таким необременительным и поверхностным способом,
что весь сумбур с каузальным его объяснением вносили в «ход»
всемирной истории. В результате понимание чрезвычайно слож-
ной и богатой следствиями психологии этих отношений оказыва-
ется столь же невозможным, как и психологии внутренней жизни
самих этих культур. Вторая задача скорее предполагает, что уже
решена та, первая. Связи культур чрезвычайно разнообразны, и
прежде всего вследствие их пространственного и временного
отстояния. В крестовых походах раннее время противостоит
древней и зрелой цивилизации, в крито-микенском мире Эгейско-
го моря предкультура противостоит цветущему позднему време-
* Гёте в своей небольшой статье «Эпохи духа» дал такой глубины характери-
стику четырех периодов всякой культуры: предвремени (Vorzeit), раннего време-
ни (Fruhzeit), позднего времени (Spatzeit) и цивилизации, - что к этому и сегодня
ничего не прибавишь. Ср. точно совпадающие с этим таблицы в 1 т.
39

ни. Цивилизация может слать свои лучи из бесконечной дали, как
индийская- арабскому миру с Востока, или же нависать над
юностью, удушая ее своей дряхлостью, как делала это с арабским
же миром античность с Запада. Различны отношения культур и по
виду их и силе: западная культура ищет связей, а египетская от
них уклоняется; последняя всякий раз претерпевает от них траги-
ческие потрясения, античность же ими пользуется, не терпя ника-
кого ущерба. Все эти отношения в свою очередь обусловливают-
ся душевным элементом самой культуры и подчас дают возмож-
ность лучше узнать ее душу, чем делает это собственный язык
культуры, который зачастую больше скрывает, чем сообщает.
10
Окидывая взглядом группу культур, мы сталкиваемся с целым
рядом задач. XIX век, в исторических исследованиях которого
тон задавало естествознание, а в историческом мышлении - идеи
барокко, поднял нас на вершину, с которой нам открылся новый
мир. Овладеем ли мы им когда бы то ни было?
Колоссальная трудность, с которой все еще и теперь сталкива-
ется исследование, в равной степени внимательное ко всем этим
великим жизненным течениям, происходит оттого, что удален-
ными областями всерьез просто никто не занимался. В этом
опять-таки проявляется надменность западноевропейца, который
желает постигать лишь то, что сближается с ним, восходя через
Средневековье от Древнего мира (в той или иной его форме), а
все, что движется своим путем, видит вполглаза. В китайском и
индийском мире рассмотрены были пока что отдельные области:
искусство, религия и философия. Политическая история, если ее
вообще затрагивают, подается в стиле легкой болтовни. Никто и
не помышляет о том, чтобы рассмотреть великие политико-
правовые проблемы Китая: гогенштауфеновскую судьбу Ли-вана
(842 до Р. X.), первый конгресс монархов (659), противоборство
между принципами империализма (льянхэн), представляемого
«римским государством» Цинь, и идеей федерации народов (хэ-
цзун)62 в период между 500 и 300 гг., восхождение китайского
Августа Хуанди (221)- так же основательно, как сделал это
Моммзен с принципатом Августа. Как ни позабыта государствен-
ная история Индии самими индусами, от времени Будды у нас все
же больше материала, чем по античной истории IX и VIII вв.,
однако еще и сегодня мы делаем вид, будто всякий индус жил
своей философией- точь-в-точь как афинянин, который, если
верить нашим классицистам, провождал жизнь среди красоты,
философствуя на брегу Илисса. Однако едва ли кто-то вообще
задумывался также и относительно политики Египта. Под именем
40

«периода гиксосов» поздние египетские историки скрыли тот же
самый кризис, который рассматривается китайскими как «время
борющихся царств». Никто этого не исследовал. И в арабском
мире наш интерес распространяется лишь настолько, насколько
простирается область классических языков63. Чего не понаписали
о государственном строительстве Диоклетиана! А что за материа-
лы собраны, к примеру, по всем совершенно безразличной исто-
рии администрации малоазиатских провинций - потому что они
написаны по-гречески! Однако государство Сасанидов, во всех
отношениях служившее для Диоклетиана образцом, попадает в
наше поле зрения лишь постольку, поскольку как раз в это время
оно вело войну с Римом. Но как обстоит дело с собственной ис-
торией управления и права государства Сасанидов? Собрано ли
вообще по праву и экономике Египта, Индии и Китая что-либо
такое, что было бы возможно поставить рядом с работами по
античному праву?*
Ок. 3000 г.**, после длительной «эпохи Меровингов», про-
слеживающейся в Египте с еще большей отчетливостью, на чрез-
* Нет у нас также и истории ландшафта (т. е. истории почвы, растительного
покрова и климата), среди которого разыгрывалась история человечества на
протяжении последних пяти тысячелетий. Однако историю человека настолько
трудно отделить от истории ландшафта, они остаются настолько крепко связан-
ными тысячью нитей, что понять без последней жизнь, душу, мышление совер-
шенно невозможно. Что касается ландшафта Южной Европы, то начиная с конца
ледникового периода на смену неукротимому изобилию растительного мира
постепенно приходит скудость. Египетская, античная и арабская культуры, а за
ними западноевропейская произвели вдоль средиземноморского периметра изме-
нение климата, вследствие которого крестьяне были вынуждены перейти от
борьбы против растительного мира к схватке за него, поначалу самоутверждаясь
в поединке с девственным лесом, а после - с пустыней. Во времена Ганнибала
Сахара отстояла от Карфагена далеко на юг, сегодня она наступает уже на север
Испании и Италии; где же она была в эпоху египетских строителей пирамид, на
рельефах которых изображаются леса и сцены охоты? Когда испанцы изгнали
морисков,, исчез поддерживавшийся до того в неприкосновенности уже исключи-
тельно искусственными средствами характер ландшафта Испании, который обра-
зовывали леса и поля. Города сделались оазисами в пустыне. В римские времена
таких последствий не было бы.
** Новый метод сравнительной морфологии позволяет проводить надежную
проверку датировок древних культур, которые до сих пор пробовали осуществ-
лять совершенно иными методами. Даже в случае утраты всех прочих известий не
следовало бы относить дату рождения Гёте за сто лет до создания «Протофауста»,
а в походе Александра Великого усматривать стариковское предприятие. И точно
так же - по отдельным чертам государственной жизни, духу искусства, мышления
и религии - можно доказать, что возникновение египетской культуры произошло
ок. 3000г., а китайской- ок. 1400г. Расчеты французских исследователей, а
недавно еще и Борхардта (Die Annalen und die zeitliche Festlegung des Alten Rei-
ches, 1919) столь же ошибочны изначально, как и расчеты китайских историков
относительно продолжительности легендарных династий Ся и Шан. Также абсо-
лютно невозможно, чтобы египетский календарь был введен в 4241 г. Следует
исходить из того, что развитие египетского летоисчисления, как и всякого друго-
41

вычайно малых по площади регионах в нижнем течении Нила и
Евфрата берут свое начало две древнейшие культуры. Раннее и
позднее время уже давно фигурируют здесь под понятиями Древ-
нее и Среднее царство и, соответственно, Шумер и Аккад. Начало
египетской эпохи феодализма в возникновении здесь наследной
знати и в обусловленном этим, начиная с VI династии, упадке
раннего царства обнаруживает такое поразительное сходство с
ходом дел в раннюю китайскую эпоху со времени И-вана (934-
909), а в западноевропейскую- со времени императора Генри-
ха IV64, что следовало бы кому-нибудь решиться-таки на их срав-
нительное исследование. В начале вавилонского «барокко» явля-
ется великий Саргон (2300), который продвигается до Средизем-
ного моря, завоевывает Кипр и называет себя, во вкусе
Юстиниана I и Карла V, «Господином четырех частей света». И
вот теперь, на Ниле ок. 1800 г., в «Аккаде и Шумере» - несколько
раньше, берут начало первые цивилизации, из которых азиатская
обнаруживает величайшую экспансионистскую мощь. «Достиже-
ния вавилонской цивилизации», многое из того, что связано с
измерением, исчислением, расчетами, распространилось отсюда,
быть может, вплоть до Северного и Желтого морей. Немало вави-
лонских клейм на инструментах, возможно, почитались герман-
скими дикарями как волшебные знаки и послужили основой
«прагерманского» орнамента. Сам вавилонский мир между тем,
однако, переходил из рук в руки. Касситы, ассирийцы, халдеи,
мидийцы, персы, македонцы, всё сплошь маленькие* вооружен-
ные отряды с энергичным предводителем во главе, приходили в
столице на смену друг другу, не встречая серьезного сопротивле-
ния со стороны населения. Вот первый пример «римского импе-
раторского времени». В Египте события развивались точно так
же. При касситах преторианцы сажают правителей на трон и тут
же их смещают; ассирийцы, как и солдатские императоры со
времен Коммода, оставляют в силе прежние государственно-
правовые формы; перс Кир и остгот Теодорих ощущали себя
правителями держав, а мидийцы и лангобарды виделись сами
себе народом господ в чуждой им стране. Однако все это госу-
дарственно-правовые, а не фактические различия. Легионы афри-
канца Септимия Севера желали абсолютно того же, что вестготы
го, сопровождалось глубокими календарными реформами, а тем самым понятие
начальной даты полностью обессмысливается.
* Эд. Мейер (Gesch. d. Altertums III 97) оценивает численность маленького
персидского народа, возможно еще ее преувеличивая, в полмиллиона человек, -
пустяк сравнительно с пятьюдесятью миллионами Вавилонской империи. Соот-
ношение величин того же порядка существовало между германскими народами и
легионами какого-нибудь солдатского императора III столетия, с одной стороны,
и римским населением - с другой, как и между войсками Птолемеев и римлян - и
египетским населением.
42

Алариха, и в битве при Адрианополе «римлян» и «варваров»
уже почти невозможно отличить.
С 1500 г. до Р. X. возникают три новые культуры: вначале ин-
дийская в Верхнем Пенджабе, ок. 1400 г. - китайская в среднем
течении Хуанхэ, ок. 1100г.- античная на Эгейском море. Если
китайские историки говорят о трех великих династиях, Ся, Шан и
Чжоу, это приблизительно то же самое, что и мнение Наполеона,
говорившего о себе как об основателе четвертой династии после
Меровингов, Каролингов и Капетингов: на деле третья династия
каждый раз полностью вбирала в себя все течение культуры.
Когда носитель титула императора династии Чжоу сделался в
441 г. пенсионером «восточного герцога»66, а «Людовик Капет» в
1792 г. казнен, в том и другом случае культура перешла в цивили-
зацию. От позднего времени Шан сохранились некоторые чрез-
вычайно древние изделия из бронзы, находящиеся в таком же
отношении к позднейшему искусству, как микенская керамика-
к раннеантичной, а каролингское искусство - к романскому. Ве-
дическое, гомеровское и китайское раннее время обнаруживают
со своими крепостями и замками, с рыцарством и господством
феодалов полную картину готики, а «эпоха великих протекторов»
(Мин-джу, 685-591) всецело соответствует времени Кромвеля,
Валленштейна, Ришелье и древнейших античных тираний.
Период 480-230 гг., который китайские историки определяют
как «время борющихся царств», завершился столетием непре-
станных войн. Эти войны велись массовыми армиями и сопрово-
ждались чудовищными социальными потрясениями, и в результа-
те в качестве основателя китайской империи на сцену вышло
римское государство Цинь. Египет пережил это в 1800-1550 гт. (с
1675г.- период гиксосов), античность- начиная с битвы при
Херонее и в самой чудовищной форме - начиная с Гракхов и до
битвы при Акции (133-31); это- судьба западноевропейско-
американского мира в XIX и XX вв.
Центр тяжести при этом перемещается как из Аттики - в Ла-
ций, так с Хуанхэ (в Хэнани) - на Янцзы (ныне провинция Ху-
бэй). Река Сицзянь была тогда для китайских ученых столь же
незначительна, как для александрийских - Эльба, а о существова-
нии Индии они даже еще не имели понятия.
Как на другой стороне земного шара являются императоры
дома Юлиев - Клавдиев, так здесь выступает могучий Ван Чжен,
приводящий Цинь в результате побед в решающих битвах к еди-
ноличному господству и принимающий в 221 г. до Р. X. титул
Августа («Ши» значит совершенно то же самое) и имя Цезаря
Хуанди. Он кладет основание «китайского мира», проводит в из-
мотанной империи свои великие социальные реформы и уже
начинает, вполне в римском духе, строительство китайского Li-
mes67, знаменитой стены, для чего он в 214 г. завоевывает часть
43

Монголии. (У римлян представление об определенной границе по
отношению к варварам стало формироваться начиная с битвы
Вара68, укрепления были заложены уже в I в.) Он первым также в
ходе больших военных походов покорил варварские племена к
югу от Янцзы и обеспечил безопасность региона шоссейными
дорогами, поселениями и крепостями. Такой же римской пред-
стает нам и семейная история его дома, в скором времени пре-
секшегося в нероновских зверствах, определенную роль в кото-
рых сыграли канцлер Люй Ши69, первый супруг матери импера-
тора, и великий государственный деятель Ли Сы, Агриппа своего
времени и создатель единого китайского письма. Затем последо-
вали две династии Хань (западная - 206 до Р. X. - 23 по Р. X.,
восточная- 25-220), при которых границы продолжали раздви-
гаться, между тем как в столице евнухи-министры, генералы и
солдаты ставили и смещали правителей по своему выбору. Быва-
ли редкие моменты, когда при императорах У-ди (140—86) и Мин-
ди (58-76) мировые державы - китайско-конфуцианская, индий-
ско-буддистская и антично-стоическая - настолько приближались
к Каспийскому морю, что соприкосновение между ними вполне
могло иметь место*.
Случаю было угодно устроить так, что как раз тогда на китай-
скую границу обрушились тяжелейшие набеги гуннов, но энер-
гичный император всякий раз их отражал. В 124-119 гг. последо-
вало решающее поражение гуннов от китайского Траяна Ву-ти,
который кроме этого окончательно поглотил Южный Китай,
чтобы овладеть путем в Индию, и построил колоссальную, укре-
пленную, как крепость, шоссейную дорогу до Тарима. Гунны же
в конце концов обратились на запад; впоследствии они появились
перед римскими пограничными валами, гоня перед собой толпу
германских племен. Тут их ждала удача. Римская империя погиб-
ла, и теперь лишь китайская и индийская империи являются из-
любленными объектами приложения внешних сил, все время
сменяющих друг друга. «Рыжеволосые варвары» Запада играют
сегодня в глазах высокоцивилизованных браминов и мандаринов
точно такую же, ничуть не лучшую роль, чем в свое время мого-
лы и маньчжуры, и варвары эти также найдут себе последовате-
лей. Напротив того, если говорить о колонизованных областях
разрушенной Римской империи, то на ее северо-западе подготав-
ливалась предкультура Запада, между тем как на востоке уже
развилось арабское раннее время.
Эта арабская культура- открытие**. Жившие в поздние вре-
мена арабы догадывались о ее единстве, между тем как от внима-
* Ибо сама Индия проявила тогда при династиях Маурья и Шунга империа-
листические тенденции, которые в силу свойств индийской натуры могли иметь
лишь хаотический и оставшийся без последствий характер.
** Ср. всю III гл. этого тома.
44

ния западных историков оно ускользнуло до такой степени, что
даже удачного наименования для этой культуры не придумано.
По господствовавшим здесь языкам ее предкультуру и раннее
время можно было бы назвать арамейскими, а позднее время-
арабским. Однако вполне соответствующего ей имени нет. Куль-
туры находились здесь в тесном соседстве, и потому распростра-
нившиеся вширь цивилизации многократно перекрывали друг
друга. Само арабское предвремя, которое можно проследить у
персов и иудеев, всецело находилось в области древневавилон-
ского мира, раннее же время пребывало под мощным, исходив-
шим с Запада очарованием античной, лишь накануне достигшей
полной зрелости цивилизации. Вполне ощутимо проникают сюда
воздействия египетской и индийской цивилизаций. Однако впо-
следствии арабский дух, по большей части в позднеантичной
личине, оказал чарующее действие на начинающуюся культуру
Запада, и арабская цивилизация, которая образовала в душе наро-
да в Южной Испании, Провансе и Сицилии пласт, легший поверх
еще и теперь не вполне исчезнувшей отсюда античности, стала
образцом, на котором воспитывался дух готики.
Соответствующий ей ландшафт весьма примечательным обра-
зом распространен вширь и изрезан. Представим себе, что мы
перенеслись в Пальмиру или Ктесифон. И вот, на север от нас -
Осроэна: Эдесса была Флоренцией арабского раннего времени.
На западе - Сирия и Палестина, где возникли Новый Завет и иу-
дейская Мишна, с Александрией в качестве постоянного форпо-
ста. Колоссальное обновление, соответствующее рождению Мес-
сии в иудаизме, претерпел на востоке маздаизм: о нем мы на ос-
новании обрывков авестийской литературы можем заключить
лишь то, что он имел место. Здесь также возникли Талмуд и ре-
лигия Мани. Далеко на юге, на будущей родине ислама, как и в
государстве Сасанидов, могла получить полное развитие рыцар-
ская эпоха. Еще и сегодня здесь находятся развалины неисследо-
ванных крепостей и замков, откуда велись разжигавшиеся по
дипломатическим каналам из Рима и Персии решающие войны
между лежавшим на африканском берегу христианским государ-
ством Аксум и иудейским государством Химьяритов, находив-
шимся на аравийском70. На крайнем севере - Византия с ее свое-
образным смешением позднецивилизованных античных и ранних
рыцарских форм, крайне причудливым образом отзывавшимся
прежде всего на византийском военном деле. Ислам в конце кон-
цов- хоть и слишком поздно- сообщил этому миру сознание
единства, и это определило характер его победы, происшедшей
как нечто само собой разумеющееся и почти без сопротивления
отдавшей христиан, иудеев и персов в его руки. Впоследствии из
ислама развилась арабская цивилизация, находившаяся на ступе-
ни своего высшего духовного совершенства, когда западные вар-
45
/

вары, двигавшиеся на Иерусалим, обрушились на нее, ибо она
оказалась у них на пути. Что виделось в этом благородному ара-
бу? Возможно, что-то в большевистском духе? Положение во
«Франкистане»71 было для политики арабского мира чем-то не
стоящим внимания. Когда английский посланник в Константино-
поле сделал попытку восстановить Турцию против дома Габс-
бургов72, - это имело место уже во время Тридцатилетней войны,
которая, если взирать на нее отсюда, шла «далеко на западе», -
последовавшие в ответ шаги были, вне всякого сомнения, осно-
ваны на уверенности, что, говоря о политическом положении в
огромном регионе от Марокко до Индии, эти мелкие грабитель-
ские государства на горизонте арабского мира вполне можно
игнорировать. Даже при высадке Наполеона в Египте широкие
круги здесь и не подозревали, что сулит им будущее.
Между тем в Мексике возникла новая культура. Она была так
удалена от всех прочих, что никаких известий ни от нее, ни к ней
никогда не поступало. И тем поразительней ее сходство с антич-
ной. Филологов, если перед этим теокалли73 они вспомнят о сво-
ем дорическом храме, такая мысль может повергнуть в ужас, и
все же недостаточная воля к овладению техникой, которая опре-
деляет способы вооружения и тем самым делает возможной ката-
строфу, - это прямо-таки античная черта.
Дело в том, что культура эта являет собой единственный при-
мер гибели насильственной смертью. Она не зачахла, не была
подавлена или задержана, но умерщвлена во всем великолепии
своего раскрытия, уничтожена, как подсолнечник, голову которо-
го сбил своей палкой прохожий. Все государства этой культуры,
среди которых были и мировая держава, и не один союз госу-
дарств, чьи размеры и средства далеко превосходили то, что име-
лось у греческо-римских государств во времена Ганнибала, - эти
государства со всей их высшей политикой, с тщательно упорядо-
ченными финансами, высокоразвитым законодательством, с
идеями управления и экономическими обыкновениями, которые
не были бы в состоянии постигнуть министры Карла V, с богатой
литературой на нескольких языках, с одухотворенным и благо-
родным обществом в больших городах (на Западе тогда ни о чем
подобном и не слыхали)- все это вовсе не было разрушено в
результате отчаянной войны, но было в немногие годы настолько
основательно искоренено кучкой бандитов, что уже в скором
времени остатки населения не сохраняли об этом даже памяти. От
гигантского города Теночтитлан не осталось камня на камне, в
джунглях Юкатана крупные города государства майя, распола-
гающиеся близко друг от друга, стремительно разрушаются рас-
тительностью. Мы не знаем названия ни одного из них. От всей
литературы уцелело три книги, которых никто не в состоянии
прочитать.
46

Однако самым чудовищным было здесь то, что необходимо-
сти в этом для западноевропейской культуры не было решитель-
но никакой. Все делалось по почину авантюристов, и в Германии,
Англии и Франции никто тогда даже и не подозревал о том, что
творилось здесь. Это ярче, чем что-либо еще, показывает, что в
человеческой истории никакого смысла нет, что глубинным зна-
чением обладают лишь жизненные течения отдельных культур.
Их отношения друг с другом бессмысленны и случайны. Случай-
ность была здесь столь зверски банальна, прямо-таки смехотвор-
на, что ее невозможно было бы вставить даже в самый жалкий
фарс. Пара скверных орудий и несколько сот кремневых ружей
спровоцировали трагедию и привели к развязке.
Теперь уже никогда мы не будем обладать сколько-нибудь
достоверным знанием хотя бы даже приблизительной истории
этого мира. События, сравнимые по своему размаху с крестовыми
походами и Реформацией, канули без следа. Лишь проведенными
в последние десятилетия исследованиями были установлены по
крайней мере общие черты позднейшего развития, и с помощью
этих данных сравнительная морфология в состоянии расширить и
углубить эту картину- через картины других культур*. Сколько
можно судить, эпохи этой культуры постоянно запаздывают на
200 лет в сравнении с арабской и на 700 лет опережают западно-
европейскую. Существовала и предкультура, которая, как и в
Египте и Китае, разработала письмо и календарь, однако позна-
комиться с ней мы уже никогда не сможем. Летоисчисление на-
чалось с начальной даты, далеко предшествующей рождению
Христа, однако насколько именно, с надежностью уже не устано-
вить. Как бы то ни было, такое летоисчисление доказывает, что у
мексиканского человека было чрезвычайно развито чувство исто-
рического.
Раннее время «эллинских» государств майя засвидетельство-
вано датированными рельефами древнего города Копан (на юге),
Тикаль и несколько позднее Чичен-Ица (на севере), Наранхо,
Сейбал** (ок. 160-450). В конце этого периода образцом на сто-
летия делается Чичен-Ица с ее архитектурными творениями;
рядом - пышный расцвет Паленке и Пьедрас-Неграс (на западе).
Это будет соответствовать поздней готике и Ренессансу (450-600,
Западная Европа 1250-1400?). В позднее время (барокко) цен-
тром стильного строительства становится Чампотон. Теперь на-
* Нижеследующий опыт основывается на указаниях двух американских ра-
бот: L. Spence, The civilization of ancient, Cambr., 1912 и Н. J. Spinden, A study of
Maya art, its subject, matter and historical development, Cambr., 1913,- которые
независимо друг от друга предприняли попытку хронологии и обнаружили в
результатах определенное сходство.
** Эти названия принадлежат сегодняшним деревням вблизи руин. Настоя-
щие названия изгладились.
47

чинается воздействие на «италийские» народы нахуа, обитавшие
на высоком плоскогорье Анахуак: несамостоятельные лишь в
художественном и духовном отношении, в своих политических
инстинктах они далеко превосходили майя (600-960, античность
750-400, Западная Европа 1400-1750?). Отсюда начинается «эл-
линизм» майя. Ок. 960 г. основан Уксмаль, и вскоре он становит-
ся мировым центром первого ранга, наподобие основанных также
на пороге цивилизации мировых столиц Александрии и Багдада;
рядом мы обнаруживаем еще целый ряд блестящих крупных го-
родов, таких, как Лабна, Майапан, Чакмультун и снова Чичен-
Ица. Они знаменуют пик величественной архитектуры, которая
более не производит на свет новые мотивы, но с изысканным
вкусом и в колоссальных масштабах использует мотивы прежние.
В политике господствует знаменитая федерация Майапана (960-
1195), союз трех ведущих государств, которые, невзирая на круп-
ные войны и неоднократные революции, все же сохраняют свое
положение, пускай даже несколько искусственно и с помощью
насилия (античность 350-150, Западная Европа 1800-2000).
Окончание этого периода отмечается большой революцией, в
связи с чем «римские» силы нахуа решительно вмешиваются в
ситуацию у майя. С их помощью Хунак Кеель осуществил общий
переворот и разрушил Майапан (ок. 1190, античность ок. 150)74.
То, что последовало дальше, есть типичная история вызревшей
цивилизации, в которой отдельные народы борются за военное
превосходство. Великие города майя погружаются в созерцатель-
ное блаженство римских Афин и Александрии. Между тем, одна-
ко, на самом краю области нахуа развивается младший из этих
народов, ацтеки- самобытный, варварский, наделенный не-
утолимой волей к власти. В 1325 г. они основывают Теночтитлан
(античность- приблизительно время Августа), который вскоре
делается престольным городом всего мексиканского мира. Ок.
1400 г. начинается военная экспансия большого стиля; безопас-
ность завоеванных областей обеспечивается военными поселе-
ниями и сетью шоссейных дорог; продуманная дипломатия удер-
живает в узде и в разделении друг от друга подвластные государ-
ства. Вырос до исполинских размеров императорский
Теночтитлан со своим интернациональным населением, среди
которого были представлены все языки мировой державы. Безо-
пасность провинций нахуа обеспечивается как в политическом,
так и в военном отношении; в ускоренном темпе шло продвиже-
ние на юг, здесь готовились к тому, чтобы прибрать к рукам уже
и государства майя; невозможно представить, какой оборот при-
няли бы дела в ближайшие сто лет, - и здесь всему настал конец.
Запад находился тогда приблизительно на той ступени, кото-
рую майя преодолели ок. 700 г. Лишь эпоха Фридриха Великого
дозрела до того, чтобы понимать политику федерации Майапана.
48

То, что было организовано ацтеками ок. 1500 г., представляет для
нас все еще отдаленное будущее. Что, однако, отличало фаустов-
ского человека от человека всякой другой культуры уже тогда,
так это его неукротимый порыв вдаль, в конечном итоге и при-
ведший к уничтожению мексиканской и перуанской культур.
Порыв этот беспримерен, и проявляется он во всех сферах. Разу-
меется, ионийскому стилю подражали в Карфагене и Персеполе,
эллинистический вкус нашел своих поклонников в индийском
искусстве Гандхары; как много китайского проникло в прагер-
манское деревянное зодчество высокого Севера, обнаружится,
быть может, в результате будущих исследований. Стиль мечетей
господствовал от Индокитая до Северной Руси и Западной Афри-
ки с Испанией. Однако все это бледнеет рядом с экспансионист-
ской мощью западного стиля. Само собой разумеется, сама исто-
рия стиля оказывается завершенной лишь на его материнской
почве, однако итоговые его результаты не признают никаких
границ. На том месте, где стоял Теночтитлан, испанцы возвели
собор в стиле барокко, наполненный шедеврами испанской жи-
вописи и скульптуры; португальцы работали уже в Передней
Индии, итальянские и французские архитекторы позднего барок-
ко - в самой глубине Польши и России. Английские рококо и в
еще большей степени ампир имеют широкое распространение в
плантаторских штатах Северной Америки, восхитительные ин-
терьеры и мебель которых слишком мало известны в Германии.
Классицизм действовал уже в Канаде и в Кейптауне; с тех пор
никаких рамок уже более просто не существует. И во всех прочих
областях формы связь этой юной цивилизации с древними, еще
существующими состоит в том, что они целиком перекрываются
все более плотным пластом западноевропейско-американских
жизненных форм, под которыми старинная собственная форма
медленно исчезает.
11
От этой картины человеческого мира, которой определено за-
менить столь закрепившийся даже в самых светлых умах образ
Древний мир- Средневековье- Новое время, можно ожидать
также и нового и, как я полагаю, окончательного для нашей ци-
вилизации ответа на вопрос: «Что такое история?»
В предисловии к «Всемирной истории» Ранке говорится: «Ис-
тория начинается лишь тогда, когда памятники делаются понят-
ными и в наличии имеются достойные доверия письменные сви-
детельства». Таков ответ собирателя и упорядочивателя данных.
Несомненно, то, что фактически произошло, подменяется здесь
тем, что произошло в пределах поля зрения соответствующего
49

исторического исследования. Перестает ли быть историей тот
факт, что Мардоний был разбит при Платеях, если 2000 лет спус-
тя ученый об этом больше ничего не знает? Или жизнь является
фактом лишь тогда, когда об этом написано в книжке?
Наиболее значительный историк после Ранке, Эд. Мейер*,
пишет: «Исторично то, что действенно или было действенно...
Лишь посредством исторического рассмотрения единичное про-
исшествие, выделяемое им из бесконечной массы одновременных
происшествий, становится историческим событием». Сказано
совершенно в духе и во вкусе Гегеля. Во-первых, что важным
здесь оказываются факты, а не наше случайное о них знание. И
как раз новая картина истории принуждает нас к тому, чтобы
признать существующими факты первого ранга в великой их
последовательности, - такие факты, о которых мы в гелертерском
смысле слова никогда уже не узнаем. Нам следует научиться
принимать в расчет неизвестное - в широчайшем объеме. А во-
вторых, истины существуют для духа; факты же существуют
лишь применительно к жизни. Историческое рассмотрение, или, в
соответствии с моим способом выражения, физиогномический
такт,- это есть суждение крови, расширенное на прошлое и
будущее знание людей, прирожденная зоркость на лица и поло-
жения, на то, что есть событие, что было необходимо, что долж-
но быть, а не просто научная критика и знание данных. У всякого
подлинного историка научный опыт - лишь нечто побочное или
дополнительное. Опыт всего-навсего еще раз доказывает в раз-
вернутой форме средствами понимания и сообщения- причем
доказывает для бодрствования - то, что уже было доказано для
существования в единственный миг озарения.
Именно потому, что мощь фаустовского существования соз-
дала сегодня такой горизонт внутреннего опыта, каким раньше не
могли обладать никакой человек и никакая эпоха, именно потому,
что самые отдаленные события приобретают для нас сегодня во
всевозрастающем масштабе смысл и связь, которых они не могли
иметь для всех прочих людей, даже для тех, кто ближайшим об-
разом их сопереживал, - именно поэтому многое из того, что не
было историей еще сто лет назад, стало для нас сегодня историей,
а именно жизнью, созвучной нашей собственной жизни. Револю-
ция Тиберия Гракха, факты которой Тацит, возможно, «знал»,
более не имела для него никакого реального значения, а для нас
она его имеет. История монофизитов и их взаимоотношений с
окружением Мухаммеда- абсолютно пустое место для любого
приверженца ислама; но мы можем здесь еще раз, в иных услови-
ях, познакомиться с развитием английского пуританства. Вообще
* Zur Theorie und Methodik der Geschichte (Kl. Schr.), 1910, далеко превосхо-
дящая все прочие работа по философии истории, написанная противником всяче-
ской философии.
50

говоря, нет больше ничего неисторического с точки зрения циви-
лизации, охватывающей весь мир: ее сценой сделалась вся Земля.
Схема Древний мир - Средневековье - Новое время, как понимал
ее XIX век, содержит в себе лишь выборку очевидных связей.
Однако то воздействие, которое начинает оказывать на нас сего-
дня раннекитайская и мексиканская история, имеет более тонкий,
более духовный характер: здесь мы приобретаем опыт относи-
тельно последних неотменимостей жизни как таковой. Там, в
ином течении жизни, мы узнаем самих себя такими, каковы мы
есть, какими мы должны быть и какими мы будем: это великая
школа нашего будущего. Мы, те, кто еще обладает историей и
историю вершит, узнаём здесь, на удаленнейшей границе истори-
ческого человечества, что такое история.
Когда во времена Цезаря происходит битва между двумя нег-
ритянскими племенами Судана или между херусками и хаттами,
либо, что, в сущности, то же самое, в схватку меж собой вступа-
ют два муравьиных народца, - это всего лишь сцена из живой
природы. Однако, когда херуски в 9 г. разбивают римлян или же
ацтеки - тлаксаланов, это есть история. Здесь уже имеет значение
«когда?», здесь важно каждое десятилетие, даже каждый год.
Здесь идет речь о продвижении вперед великого течения жизни,
всякое решение в котором приобретает вес эпохи. Здесь есть
цель, к которой устремляются все события, существование, кото-
рое желает исполнить свое предназначение, есть темп, есть орга-
ническая длительность, а не беспорядочные метания скифов,
галлов, карибов, отдельные эпизоды которых столь же малозна-
чительны, как те, что происходят в колонии бобров или в степи,
заполненной стадами газелей. Это- зоологические события, и
они принадлежат к установке совершенно иного рода: речь тут не
о судьбе отдельных народов и стад, но о судьбе человека вообще,
газелей вообще, муравьев вообще - как вида. Примитивный чело-
век обладает историей лишь в биологическом смысле. К ее выяс-
нению сводятся все исследования, относящиеся к доисториче-
скому "периоду. Освоение огня, каменных инструментов, механи-
ческих законов действия оружия знаменует собой лишь развитие
типа и заложенных в нем возможностей. Результат, которого с
помощью этого оружия удается достичь в ходе борьбы двух пле-
мен, в рамках истории такого рода совершенно безразличен. Ка-
менный век и барокко - два различных возраста: один - в суще-
ствовании рода, другой - культуры, т. е. два организма, пребы-
вающие в области двух принципиально различных установок.
Таким образом, я заявляю свой протест против двух допущений,
пагубно сказывавшихся на всем существовавшем до сих пор ис-
торическом мышлении: против допущения конечной цели всего
человечества и против отрицания конечных целей вообще. Жизнь
имеет цель. Это есть исполнение того, что было задано с ее по-
51

рождением. Однако единичный человек принадлежит уже в силу
самого факта своего рождения либо к одной из высоких культур,
либо к человеческому типу вообще. Третьего великого жизненно-
го единства для него не существует. Но тем самым его судьба
попадает в рамки либо зоологической, либо «всемирной» исто-
рии. «Исторический человек», как понимаю это слово я и как его
всегда понимали все великие историки, - это человек пребываю-
щей на пути к своему осуществлению культуры. До нее, после
нее и вне ее он неисторичен: и судьба народа, к которому он при-
надлежит, оказывается тогда столь же безразличной, как судьба
Земли, рассмотренная в зеркале не геологии, но астрономии.
Отсюда вытекает имеющий величайшее значение факт, впер-
вые установленный именно здесь: что человек неисторичен не
только перед возникновением культуры, но и вновь делается
неисторичен, как только цивилизация оформляется до своего
полного и окончательного образа, а тем самым завершается жи-
вое развитие культуры, оказываются исчерпанными последние
возможности осмысленного существования. То, что мы видим в
египетской цивилизации после Сети I (1300) и наблюдаем в ки-
тайской, индийской, арабской цивилизациях еще и сегодня, явля-
ется вновь зоологическими метаниями примитивной эпохи, пусть
даже все это одето оболочкой в высшей степени одухотворенных
религиозных, философских и прежде всего политических форм.
Будут ли в Вавилоне господствовать, как разнузданные солдат-
ские орды, касситы или же персы, как благонравные наследни-
ки, - когда, как долго и насколько успешно будут они это делать,
с точки зрения самого Вавилона лишено какой-либо значимости.
Разумеется, для самочувствия населения эти вещи вовсе даже не
безразличны, однако в том факте, что душа этого мира угасла и
потому все события лишились глубинного значения, они совер-
шенно ничего не меняли. Новая, чужая ли, местная ли, династия в
Египте, революция в Китае или его завоевание, новый герман-
ский народ, оказавшийся в Римской империи, - все это принад-
лежит к истории ландшафта, как изменение в составе дичи или
перелет стаи птиц на другое место. Что всегда стояло на кону в
действительной истории высшего человека и лежало в основе
всех имевших животный характер вопросов о власти, даже тогда,
когда действовавший или испытывавший воздействие ни в ма-
лейшей степени не отдавал себе отчета в символике своих по-
ступков, намерений и перипетий, было всякий раз осуществлени-
ем чего-то всецело одушевленного, переводом идеи в живую
историческую картину. Это касается также и борьбы между вели-
кими стилевыми направлениями в искусстве - готикой и Возрож-
дением, или же между философиями - стоиками и эпикурейцами,
52

или государственными идеями- олигархией и тиранией, или
экономическими формами - капитализмом и социализмом.
Отныне обо всем этом более нет речи. В остатке лишь борьба
за голую власть, за животное превосходство как оно есть. И если
прежде власть, выглядевшая даже самой безыдейной, некоторым
образом все еще служит идее, то в поздних цивилизациях даже
самая убедительная видимость идеи - это лишь маска, под кото-
рой решаются чисто зоологические вопросы о власти.
Чем отличается индийская философия до и после Будды?
Первая- великое движение, солидарное с индийской душой и
пребывавшее в ней как предопределенная цель индийского мыш-
ления, вторая же выродилась в безостановочное перетасовывание
мыслительного багажа, не делавшегося от этого новым. Все ре-
шения уже даны, меняется лишь манера, в какой они выговари-
ваются. То же относится и к китайской живописи до и после на-
чала династии Хань (вне зависимости от того, знаем мы это или
же нет), и к египетской архитектуре до и после начала Нового
царства. Не иначе обстоит дело и с техникой. Западные изобрете-
ния, паровая машина и электричество, получают распространение
среди китайцев совершенно таким же образом (и с тем же рели-
гиозным благоговением), как было это с бронзой и плугом четыре
тысячи лет назад, а еще много раньше - с огнем. И то и другое в
плане душевном всецело отличается от изобретений, совершен-
ных самими китайцами в эпоху Чжоу и означавших всякий раз
новый период в их внутренней истории*. До и после того даже
столетия имеют далеко не то значение, что имели десятилетия, а
зачастую и отдельные годы внутри культуры, ибо значимыми
постепенно вновь становятся биологические временные проме-
жутки. Это сообщает таким очень поздним состояниям, являю-
щимся для своих носителей чем-то само собой разумеющимся,
тот характер праздничной длительности, который с изумлением
отмечали в них, при сравнении с темпом собственного развития,
подлинные люди культуры, например Геродот в Египте и, начи-
ная с Марко Поло, - западноевропейцы в Китае.
Не пришла ли античная история к своему концу с битвой при
Акции и с установлением pax Romana75? Великих решений, густо
замешенных на смысле всей культуры в целом, более не прини-
мается. Начинается господство бессмыслицы, зоологии. Делается
безразлично (для мира, а не для действующих частных лиц), как
именно завершится событие. Все великие вопросы политики раз-
решены так, как они в конечном итоге разрешаются во всех циви-
лизациях - просто вопросы как таковые перестают доходить до
слуха; просто вопросов больше на задают. Еще немного - и исче-
* Раньше японцы относились к китайской цивилизации, а теперь принадлежат
еще и к западной. Японской культуры в собственном смысле слова не существует.
Так что японский американизм следует оценивать по иным канонам.
53

зает также и понимание того, из-за чего же на самом деле проис-
ходили прежние катастрофы. Чего человек не изведал сам, того
он не переживет и в отношении другого. Когда поздние египтяне
рассуждают о периоде гиксосов, а поздние китайцы - о «времени
борющихся царств», они оценивают внешнюю картину в соответ-
ствии со своим собственным образом жизни, который больше не
знает загадок. Они видят в этом голую борьбу за власть; они не
видят, что эти отчаянные внешние и внутренние войны, в кото-
рых для борьбы с собственными согражданами призывали чужа-
ков, велись ради идеи. Сегодня мы понимаем, что происходило в
чудовищных нарастаниях и спадах напряжения в связи с убийст-
вами Тиберия Гракха и Клодия76. В 1700 г. мы еще не были спо-
собны это понять, а в 2200 г. уже не сможем. Точно так же обсто-
ит дело с Хианом, этим наполеоновским явлением, для которого
египетские историки не нашли ничего лучшего, чем назвать его
«гиксосский фараон». Когда бы не явились германцы, спустя
тысячелетие римская историография, быть может, сделала бы из
Гракха, Мария, Суллы и Цицерона династию, свергнутую Це-
зарем.
Сравним смерть Тиберия Гракха со смертью Нерона, когда в
Рим пришло известие о возвышении Гальбы, или победу Суллы
над сторонниками Мария с победой Септимия Севера над Пес-
ценнием Нигером. Изменили ли вторые события из этих противо-
стоящих друг другу пар общий ход дел в империи хоть на волос?
Не правы уже Моммзен и Эд. Мейер*: они заходят слишком да-
леко, когда скрупулезно прослеживают различия между «мо-
нархией» Цезаря и «принципатом» Помпея или Августа. Все это
лишь пустые государственно-правовые формулы; но пятьюдеся-
тью годами ранее здесь еще наличествовала бы противополож-
ность двух разных идей. Когда в 68 г. Виндекс и Гальба думали
восстановить «республику», они играли с этим понятием, ибо в
их эпоху понятий, обладающих подлинной символикой, более не
существовало. Вопрос заключался исключительно в том, в чьи
руки попадет чисто материальная власть. Становившиеся все
более «негритянскими»77 схватки за титул Цезаря могли теперь
длиться столетиями в делавшихся все более примитивными и
потому более «вечными» формах.
У этих популяций более нет души. Поэтому у них больше не
может быть собственной истории. В лучшем случае они могут
приобрести значение объекта в истории чужой культуры, и глу-
бинный смысл этого отношения между ними будет определять
исключительно та, чуждая жизнь. На почве этих древних цивили-
заций продолжается «историообразное» действие- «ход собы-
тий» не потому, что в них принимает участие сам человек этой
* Casars Monarchie und das Prinzipat des Pompejus, 1918, S. 501 ff.
54

почвы, но - потому, что это делают за него другие люди. Однако
тем самым все явление «всемирной истории» в целом снова вы-
ступает в двух своих аспектах: течение жизни великих культур и
отношения между ними.
III. Отношения между культурами
12
Хотя отношения эти представляют собой нечто вторичное,
первичны же сами культуры, тем не менее современное истори-
ческое мышление рассуждает обратным образом. Чем меньше
известны ему жизненные течения (в собственном смысле слова),
из которых составляется кажущееся единство хода событий в
мире, тем усерднее оно силится отыскать жизнь в переплетении
связей и тем меньше способно понять что-либо также и тут. Как
богата психология свершающегося меж культурами взаимного
отыскания и отторжения, выбора и переосмысления, соблазна и
проникновения, наконец- навязывания себя, причем как между
культурами, которые непосредственно друг с другом соприкаса-
ются, друг другом изумляются и друг с другом борются, так и
между живой культурой и миром форм культуры мертвой, остан-
ки которой все еще возвышаются среди ландшафта! И как же
узки и бедны представления, которые перед лицом этого связыва-
ет историк со словами «влияние», «продолжение существования»
и «дальнейшее воздействие»!
Вот уж подлинно XIX век! Человеческому взору открывается
лишь цепочка причин и следствий. Ничего первоначального, все
лишь из чего-то «следует». Поскольку поверхностные форменные
элементы более древних культур повсюду обнаруживаются в
культурах более юных, делается вывод, что они «продолжили
воздействие», и, собрав ряд таких воздействий, полагают, что
сделали что-то достойное и верное.
В основе этого способа рассмотрения лежит картина осмыс-
ленно-единой истории человечества, как она некогда зародилась
у великих представителей готики. Именно тогда было замечено,
что люди и народы сменяют друг друга на Земле, а идеи пребы-
вают. Воздействие этой картины было чрезвычайно мощным, и
оно не потеряло своей силы еще и сегодня. Изначально то был
план, которому следовал Бог в отношении человеческого рода;
однако и позднее можно было продолжать видеть вещи именно в
таком свете, поскольку схема Древний мир- Средневековье-
Новое время сохраняла свои чары, а люди замечали лишь то, что
55

здесь якобы пребывало, но не то, что менялось фактически. Меж-
ду тем наш взгляд сделался другим, стал трезвее и шире, и наше
знание уже давно шагнуло за границы этой схемы. Заблуждается,
и глубоко заблуждается, тот, кто все еще пребывает в плену тако-
го представления. Это не созданное «воздействует», но создаю-
щее «перенимает воздействие». Путают существование и бодрст-
вование, жизнь - со средствами, через которые она самовыража-
ется. Теоретическое мышление, да уже просто бодрствование,
повсюду усматривает пребывающие в движении теоретические
единства. В этом - подлинно фаустовский динамизм. Ни в какой
другой культуре люди не представляли себе историю таким обра-
зом. Грек с его всецело телесным миропониманием никогда бы не
смог проследить «воздействий» таких чисто смысловых единиц
выражения, как «аттическая драма» или «египетское искусство».
Начинается с того, что система форм выражения получает
здесь единое имя. В результате взору сразу же открывается целый
комплекс связей. Проходит совсем немного времени, и под име-
нем начинают мыслить некую сущность, а под связью - воздей-
ствие. Всякий рассуждающий сегодня о греческой философии, о
буддизме, о схоластике некоторым образом подразумевает под
ними нечто живое, некое силовое единство, которое выросло и
сделалось могучим, так что теперь оно овладевает людьми, под-
чиняет себе их бодрствование и даже существование и в конеч-
ном счете принуждает их продолжать действовать в жизненном
направлении той же сущности. Это - мифология от начала и до
конца, и показательно, что внутри такого образа и с ним живут
только люди западной культуры, мифу которых известно еще
много демонов того же рода - «электричество» как таковое, «по-
тенциальная энергия» как таковая.
На деле же эти системы существуют лишь в человеческом
бодрствовании, причем существуют как способы деятельности.
Религия, наука, искусство есть виды деятельности бодрствова-
ния, в основе которых лежит существование. Вера, размышление,
оформление и все то, чем проявляется в зримой деятельности эта
незримая деятельность,- жертвоприношение, молитва, физиче-
ский эксперимент, работа над статуей, обобщение опыта в дос-
тупных другим людям словах- все это суть виды деятельности
бодрствования, и ничто иное. Прочие люди усматривают здесь
лишь зримую составляющую и слышат лишь одни слова. При
этом они переживают в самих себе нечто, однако в каком отно-
шении находится пережитое ими к тому, что пережил сам созда-
тель, они абсолютно не представляют. Мы видим форму, однако
мы не знаем, что в душе другого человека ее породило. На этот
счет мы можем только верить, и мы верим, вкладывая сюда свою
собственную душу. В каких бы отчетливых словах ни свидетель-
ствовала о себе религия, это слова, и слушатель вкладывает в них
56

свой собственный смысл. Как бы ни убедительно воздействовал
художник своими звуками и цветами, наблюдатель видит и слы-
шит в них лишь себя самого. Если он на это не способен, произ-
ведение искусства остается для него бессмысленным. Мы не го-
ворим здесь о чрезвычайно редком и всецело современном даре
некоторых в высшей степени исторических людей «входить в
положение другого». Германец, которого обращает в христианст-
во св. Бонифаций, не вживается в дух миссионера. Та весенняя
знобкость, что охватила тогда весь юный мир Севера, означала
лишь, что в результате обращения всякий человек внезапно обрел
для своей религиозности язык. Глаза ребенка светлеют, когда ему
называют имя предмета, который он держит в своей руке. То же
было и здесь.
Так что микрокосмические единства не странствуют туда и
сюда, но их избирают и присваивают единства космические. Если
бы дело обстояло иначе, если бы эти системы были действитель-
ными существами, способными на деятельность (ибо «влияние» -
это органическая деятельность), картина истории была бы совер-
шенно иной. Следует-таки обратить внимание на то, что всякий
подрастающий человек и всякая живая культура постоянно име-
ют вокруг себя бессчетное число возможных влияний, из которых
как таковые допускаются лишь немногие, большее же их число
не проходит. Кто производит отбор - деяния или люди?
Падкий на каузальные ряды историк исчисляет лишь те влия-
ния, которые налицо; недостает обратного подсчета. К психоло-
гии положительного относятся также и «негативные» воздейст-
вия. Именно так и следовало бы ставить проблему: это сулит
богатые выводы и лишь так ее можно разрешить; тем не менее
пока что никто не отважился так за нее взяться. Если же «нега-
тивные» воздействия в расчет не принимать, возникает ложная в
основных своих чертах картина непрерывного всемирно-
исторического процесса, в котором ничего не пропадает.
Две культуры могут соприкоснуться меж собой - при контак-
те двух людей или же когда человек одной культуры видит перед
собой мертвый мир форм другой культуры в ее доступных для
восприятия останках. И в том и другом случае деятелен один
лишь человек. Ставшее деяние одного может одушевиться дру-
гим лишь на основе его собственного существования. Тем самым
оно становится его внутренней собственностью, его делом и ча-
стью его самого. Это не «буддизм» проследовал из Индии в Ки-
тай, но часть из сокровищницы представлений индийских будди-
стов была воспринята китайцами, принадлежавшими по своим
ощущениям к особому направлению, и из нее был получен новый
вид религиозного выражения, что-то означавший исключительно
для одних лишь китайских буддистов. Всегда бывает важен не
первоначальный смысл формы, но лишь сама форма, в которой
57

деятельное ощущение и понимание наблюдателя обнаруживают
возможность для собственного творчества. Смыслы непереда-
ваемы. Ничто не в состоянии притупить глубокого душевного
одиночества, пролегающего между существованиями двух людей,
принадлежащих к разным породам. Пусть даже индусы и китай-
цы воспринимали друг друга как буддисты, это не делало их
внутренне менее близкими. Те же слова, те же ритуалы, те же
знаки - и тем не менее две разные души и каждая шествует своей
дорогой.
Можно пересмотреть все культуры на данный предмет, и по-
всюду мы удостоверимся в одном и том же: созданное прежде
вовсе не продолжало существование в чем-то позднем, нет, но
более младшее существо всегда завязывало весьма небольшое
число связей с существом более старым, причем совершенно
игнорируя первоначальное значение того, что оно тем самым
приобретало. Как, скажем, обстоит дело с «вечными завоевания-
ми» в философии и науке? То и дело приходится слышать, как
много из греческой философии продолжает жить еще и сегодня.
Однако это лишь оборот речи без сколько-нибудь основательного
анализа того, что из нее вначале магический, а затем фаустовский
человек с глубокой мудростью несокрушимого инстинкта отверг,
не заметил или, сохраняя схемы в неприкосновенности, последо-
вательно понял иначе78. Наивная вера гелертерского энтузиазма
обманывает здесь сама себя. Такой список оказался бы очень
длинным, и рядом с ним первый совершенно бы потерялся. Мы
имеем обыкновение обходить молчанием такие вещи, как «види-
ки» Демокрита79, донельзя телесный мир идей Платона и пятьде-
сят две сферические оболочки мира Аристотеля, как несущест-
венные погрешности. Это называется знать, что думали покойни-
ки, лучше, чем они сами! Однако все это - существенные истины,
да только не для нас. То, что мы действительно усвоили из грече-
ской философии, пусть даже поверхностно, очень близко к нулю.
Надо только быть честным и принимать древних мыслителей
дословно: для нас же ни одно высказывание Гераклита, Демок-
рита, Платона не является истиной, если только мы его не попра-
вим. Что переняли мы из метода, понятий, задач, средств грече-
ской науки, не говоря уже о ее вообще непостижимых для нас
терминах? Ренессанс, говорите вы, находился всецело под «вли-
янием» античного искусства? Но как тогда быть с формой дори-
ческого храма, с ионической колонной, с соотношением колонн и
антаблемента, с подбором цветов, подачей фона и перспективой в
картинах, с принципами группировки фигур, с вазописью, мозаи-
кой, энкаустикой, тектоникой скульптуры, с пропорциями Ли-
сиппа? Почему все это не произвело никакого действия?
Потому что то, что желал выражать Ренессанс, было из-
вестно еще с самого начала, и потому из того мертвого багажа,
58

который открывался в античности, человек по сути видел лишь то
немногое, что желал видеть, причем так, как желал это видеть, а
именно в направлении собственных намерений, а не намерений
автора, о которых никакое живое искусство никогда серьезно не
задумывалось. Необходимо скрупулезно, штрих за штрихом про-
слеживать «влияние» египетской скульптуры на раннегреческую,
чтобы в результате убедиться, что влияния как такового вообще
не было, но греческая воля к форме позаимствовала в данном
случае из древних художественных запасников некоторые черты,
которые она так или иначе нашла бы и без них. Вокруг сцены, где
обитала античность, работали египтяне, критяне, вавилоняне,
ассирийцы, хетты, персы, финикийцы, и греки знали их создания
в очень большом числе- постройки, орнаменты, произведения
искусства, культы, государственные формы, письменность, нау-
ки. И что из этого всего привлекла античная душа в качестве
средства для самовыражения? Повторяю: повсюду мы наблюдаем
лишь те связи, которые были допущены. Но сколько не было
допущено? Почему, например, здесь нет египетских пирамид,
пилонов, обелисков, иероглифического письма и клинописи? Что
не было позаимствовано готическим искусством, готическим
мышлением в Византии, у мавров на Востоке, в Испании и на
Сицилии? Невозможно не изумляться бессознательной мудрости
производимого выбора и столь решительного перетолкования.
Всякая допущенная связь представляет собой не только исключе-
ние, но также и непонимание, и ни в чем, быть может, внутренняя
сила существования не выражается с такой отчетливостью, как в
этом искусстве планомерного непонимания. Чем громче кто-то
превозносит принципы чужого мышления, тем основательнее он
наверняка изменил их смысл. Проследим-ка за славословием по
адресу Платона, раздающимся на Западе! От Бернарда
Шартрского и Марсилио Фичино до Гёте и Шеллинга! Чем сми-
ренней кто-либо перенимает чужую религию, тем с большей пол-
нотой она принимает форму его души. Следовало бы как-нибудь
написать историю «трех Аристотелей», а именно греческого,
арабского и готического, у которых нет ни одного общего поня-
тия, ни одной общей мысли. Или история превращения магиче-
ского христианства в фаустовское! Мы слышим и заучиваем, что
религия эта, сохраняя неизменной свою сущность, распространи-
лась от древней церкви по Западной Европе. На самом же деле
магический человек развил здесь из целостной глубины своего
дуалистического миросознания язык собственного религиозного
бодрствования, который мы называем «христианством» как тако-
вым. Те моменты данного переживания, которые могли быть
переданы другим: слова, формулы, ритуалы, - человек позднеан-
тичной цивилизации перенял в качестве средства для своей рели-
гиозной потребности; этот язык форм передавался от человека к
59

человеку вплоть до германцев западноевропейской предкульту-
ры, сохраняя звучание слов неизменным, но постоянно изменяя
их значение. Улучшить исходное значение священных слов никто
и никогда бы не отважился, однако значения этого вовсе и не
знали. Кто в этом сомневается, пусть рассмотрит, как «одна и та
же» идея благодати дуалистически направляется у Августина на
единую человеческую субстанцию, у Кальвина же - на человече-
скую волю. Или взять почти не понятное нам магическое пред-
ставление о «consensus»*, предполагающее наличие в каждом
человеке пневмы как истечения божественной пневмы, вследствие
чего в согласном мнении призванных пребывает непосредствен-
ная божественная истина. На этом убеждении основывается авто-
ритетность постановлений раннехристианских соборов, а также
научный метод, который и поныне господствует в исламском
мире. Поскольку западноевропейский человек этого не понял,
соборы позднеготического времени сделались для него своего
рода парламентами, которые должны были ограничить духовную
свободу передвижения папства. Так понималась идея соборов
еще в XV в. (можно вспомнить Констанцский81 и Базельский82
соборы, Савонаролу и Лютера), и в конце концов она, как слиш-
ком вольная и лишенная смысла, должна была отступить перед
идеей папской непогрешимости. Или взять общую раннеараб-
скую идею воскрешения плоти, также предполагающую пред-
ставление о божественной и человеческой пневме. Античность
исходила из того, что душа как форма и смысл тела каким-то
образом возникает вместе с ним. Греческие мыслители об этом
почти и не говорят. У такого молчания может быть две причины:
соответствующая идея либо неизвестна, либо до такой степени
очевидна, что как проблема даже не доходит до сознания. Именно
так здесь и обстоит дело. А для арабского человека таким же
самоочевидным является представление о том, что в его теле
обосновывается его пневма как излияние божественного. Отсюда
убеждение, что, когда в день Страшного суда должен будет вос-
стать человеческий дух, нечто уже будет иметься в наличии: от-
сюда и воскрешение ек veKptov, из трупов. Для западноевропей-
ского мироощущения это в сути своей абсолютно непонятно.
Сама словесная формулировка священного учения под сомнение
не ставилась, однако занимавшие высокий духовный ранг като-
лики, а также (и очень явно) Лютер бессознательно наполнили ее
другим смыслом, тем, что мы сегодня подразумеваем под словом
«бессмертие», т. е. продолжение существования души в качестве
средоточия сил на протяжении всей бесконечности. Если бы апо-
столу Павлу или Августину довелось познакомиться с нашими
* По-арабски иджма90, ср. гл. IIII.
60

представлениями о христианстве, они отвергли бы все наши кни-
ги, все догматы и понятия как превратные и еретические.
Здесь я хотел бы привести историю римского права как наи-
более яркий пример системы, якобы прошествовавшей через два
тысячелетия в неизменном в основных своих чертах виде, между
тем как в действительности в трех разных культурах она прошла
три полных процесса развития всякий раз с абсолютно иным
смыслом.
13
Античное право- это право, созданное гражданами и для
граждан. Оно предполагает, как что-то само собой разумеющее-
ся, государственную форму полиса. Лишь на основе этой базовой
формы общественного существования возникает, причем опять-
таки как что-то само собой разумеющееся, понятие личности
(персоны) как человека, в своей целостности тождественного с
телом (стсо/ха)* государства.
Таким образом, персона есть специфически античное понятие,
обладающее смыслом и значимостью лишь внутри этой культу-
ры. Единичная личность - это тело (асо/ха), принадлежащее фон-
ду полиса. Права полиса распространяются лишь на него. Далее
право переходит вниз, в вещное право, - здесь границу образует
правовое положение раба, являющегося телом, но ни в коей мере
не персоной, и вверх, в божественное право, - здесь границу об-
разует герой, который из персоны сделался божеством и обладает
правовыми притязаниями на культ, как Лисандр и Александр в
греческих городах, а позднее в Риме- возвысившиеся до Divi83
императоры. Последовательно развивавшееся таким образом
античное юридическое мышление способно нам объяснить и
такое понятие, как capitis deminutio media84, западному человеку в
высшей степени чуждое: мы в состоянии себе представить лишь
то, что у личности, в нашем смысле, оказались отобранными
некоторые или же все права. Античный же человек вследствие
этого наказания перестает быть персоной, хотя телесно он суще-
ствовать продолжает. Специфически античное понятие вещи, res,
уясняется лишь в противоположности с этим понятием персоны -
в качестве объекта последней.
Поскольку античная религия- всецело государственная, нет
никакой разницы в источниках вещного и божественного права:
все правотворчество в руках у граждан. Вещи и боги находятся к
личностям в одинаково упорядоченном правовом отношении.
Решающим для античного права оказывается то обстоятельство,
* R. Hirzel, Die Person, 1914, S. 17.
61

что оно создается на основе непосредственного общественного
опыта, причем не профессионального опыта судьи, но общепрак-
тического опыта человека, занимающего видное место в полити-
ко-экономической жизни вообще. Тот, кто вступал в Риме на
служебную лестницу, неизбежно делался юристом, полководцем,
главой администрации и казначеем. Приобретя весьма значитель-
ный опыт в столь разных областях, он осуществлял судопроиз-
водство в качестве претора. Античности неведомы судьи как
сословие, получающее для этой деятельности профессиональную
и даже теоретическую подготовку. Весь дух позднего правоведе-
ния определяется этим. Римляне не были здесь ни систематиками,
ни историками, ни теоретиками, а исключительно блестящими
практиками. Их юриспруденция - это опытная наука единичных
случаев, одухотворенная техника, а вовсе не какое-то абстрактное
построение*.
Когда греческое и римское право противопоставляют друг
другу как две однопорядковые величины, возникает превратная
картина. Римское право в его целостном развитии представляет
собой частный случай городского права среди многих сотен, а
греческого права как единства не существовало никогда. И то,
что говорившие по-гречески города очень часто разрабатывали
весьма схожее право, ничуть не отменяет того факта, что всякий
город обладал своим собственным правом. Никогда не возникало
даже мысли о всеобщем дорическом или даже эллинистическом
законодательстве. Такие представления весьма далеки от антич-
ного мышления. Римское jus civile85 относилось исключительно к
квиритам86; иностранцы, рабы, весь мир вне города в расчет не
принимались, между тем как уже в «Саксонском зерцале»87 при-
сутствует, как глубоко прочувствованная, мысль, что на самом-то
деле право может быть лишь одно. Вплоть до позднего импера-
торского времени в Риме существовало строгое различение меж-
ду jus civile для граждан и jus gentium88 (нечто совершенно иное,
нежели наше международное право) для «прочих», пребывавших
в сфере римской власти в качестве объектов ее судопроизводства.
Римское право заняло главенствующее положение не по причине
внутреннего превосходства, а лишь вследствие того, что Рим в
качестве отдельного города добился господства над античной
империей (что при ином развитии событий могло выпасть на
долю Александрии), то есть прежде всего из-за политических
успехов, а уже затем из-за того, что лишь здесь имелся практиче-
ский опыт большого стиля. Оформление общеантичного права в
эллинистическом стиле (если таким понятием можно обозначить
родственный дух многих единичных совокупностей права) отно-
* L. Wenger, Das Recht der Griechen und Romer, 1914, S. 170. R. v. Mayr, R6-
mische Rechtsgeschichte II 1, S. 87.
62

сится к тому времени, когда Рим был третьестепенной политиче-
ской величиной. И когда римское право начало принимать круп-
номасштабные формы, это было лишь одной из сторон того фак-
та, что римский дух покорил эллинизм: разработка позднего ан-
тичного права переходит от эллинизма к Риму, а тем самым - от
совокупности городов-государств, находившихся к тому же под
впечатлением того факта, что никакое из них не обладает реаль-
ной властью, к одному-единственному, вся деятельность которого
в конечном счете свелась к пользованию этим господством. По-
этому-то до разработки правоведения на греческом языке дело и
не дошло. Ко времени, когда античность наконец созрела для
этой, самой последней среди всех, науки, существовал лишь один
устанавливавший право город, который мог здесь иметь значение.
Таким образом, в случае греческого и римского права недос-
таточно учитывается тот факт, что речь должна идти не об их
параллельном, но о последовательном существовании. Римское
право младше; оно предполагает существование других совокуп-
ностей права с их длительным опытом*, само же оно разрабаты-
валось поздно и весьма стремительно - под впечатлением образ-
ца. Существенно то, что расцвет стоической философии, оказав-
шей глубокое воздействие на правовое мышление, состоялся
после расцвета в формировании греческого права и до формиро-
вания права римского.
14
Однако оформление это произошло в мышлении людей в
высшей степени неисторических. Вследствие этого античное
право - от начала и до конца право повседневности, даже мгно-
вения. По своей идее оно создается в каждом отдельном случае и
на данный случай, с завершением последнего перестает быть
правом. Допустить его значимость также и по отношению к бу-
дущему противоречило бы античному чувству современности.
Вступая на год в должность, римский претор издает эдикт, где
он сообщает правовые нормы, в соответствии с которыми пред-
полагает действовать, однако его преемника это никоим образом
не связывает. И даже ограничение действующего права одним
годом не отражает его фактическую продолжительность. Напро-
тив, претор (а именно со времени издания lex Aebutia89) в каждом
отдельном случае формулирует конкретную правовую норму под
* Иногда бывает еще возможно установить «зависимость» античного права от
египетского: крупный торговец Солон заимствовал в своем аттическом правовом
творчестве из египетского законодательства определения относительно долгового
рабства, обязательственного права, тунеядства и безработицы; см. Диодор I 77,
79, 94.
63

тот приговор, который должны вынести присяжные , и в соот-
ветствии с этой нормой должен быть вынесен именно этот приго-
вор и никакой другой. Тем самым претор создает «современное
право» в строжайшем смысле этого слова - безо всякой длитель-
ности*.
Гениальная в подлинном смысле слова германская черта в
английском праве - правотворческая власть судьи - лишь кажет-
ся схожей с античной практикой, по смыслу же она совершенно
от нее отлична и именно потому так хорошо годится на то, чтобы
камуфлировать глубокую пропасть между античным и западным
правом. Английский судья применяет право, которое обладает по
идее вечной значимостью. Уже само применение существующего
закона в судопроизводстве, в распорядке которого только и про-
является цель закона, он может корректировать по собственному
усмотрению посредством своих «Rules» , предписаний для ис-
полнения, не имеющих ничего общего с упомянутой преторской
письменной формулой. Если же в каком-либо случае в отноше-
нии конкретных фактов он обнаруживает пробел в действующем
праве, он уполномочен тут же его заполнить и таким образом
прямо по ходу процесса создать новое право, которое (предпола-
гая его одобрение судейским сословием во вполне определенных
формах) впредь принадлежит к неизменному правовому арсеналу.
Но именно это-то в высшей степени неантично. Лишь потому,
что течение общественной жизни внутри одного периода остается
во многом неизменным, так что наиважнейшие правовые ситуа-
ции то и дело повторяются, в Риме постепенно формируется за-
пас формул, который в опытном порядке (но не потому, что он
наделен силой, распространяющейся на будущее) неизменно
устанавливается вновь, однако в некоторой степени постоянно
порождается заново. И вот совокупность этих формул, вовсе не
система, но собрание, образует «право», как оно содержится в
позднейшем преторском эдиктовом законодательстве, сущест-
венные части которого один претор из соображений целесообраз-
ности перенимает у другого.
Поэтому «опыт» означает для античного правового мышления
нечто иное, нежели для нас: не обзорный взгляд на слитную,
лишенную пробелов массу законов, предусматривающую все
возможные случаи и практику их применения, но знание, что
ситуации определенных приговоров то и дело возникают вновь,
почему и возможно обойтись без образования для них всякий раз
нового права.
Так что подлинно античная форма, в которой медленно соби-
рается законодательный материал, - это происходящее почти что
само собой суммирование отдельных vo/xot, leges, edicta92, как во
* L. Wenger, Das Recht der Griechen und Romer, S. 166 f.
64

времена преторского должностного права в Риме. Все так назы-
ваемые законодательства Солона, Харонда, XII таблиц есть не что
иное, как оказавшиеся пригодными к использованию случайные
собрания таких эдиктов. Право Гортины, относящееся приблизи-
тельно к тому же времени, что и XII таблиц, представляет собой
группу новелл к более старому собранию. Вновь основанный
город тут же обзаводился таким собранием, во многом весьма
дилетантским. Вот и Аристофан высмеивает в «Птицах»93 бойких
законотворцев. И нигде нет речи о системе, еще меньше - о наме-
рении тем самым установить право на длительное время.
На Западе, в разительнейшей противоположности этому, су-
ществует тенденция сводить с самого начала весь живой право-
вой материал в навсегда упорядоченный и исчерпывающе обоб-
щающий кодекс, в котором всякий вообще мыслимый в будущем
случай будет решен заранее94. Все западное право несет на себе
отпечаток будущего, все античное - отпечаток мгновения.
15
Кажется, этому противоречит тот факт, что в античности ре-
ально существовали сборники законов, которые были составлены
профессионалами, причем с целью продолжительного использо-
вания. Разумеется, о раннеантичном праве (1100-700) мы не име-
ем даже малейших сведений, и можно быть уверенным, что здесь
не было списка крестьянских и раннегородских обычных прав - в
противоположность тому, что имелось в готическую и раннеараб-
скую эпоху («Саксонское зерцало», Сирийский судебник). Ста-
рейший еще сколько-то доступный нашему познанию слой обра-
зуют возникшие начиная с 700 г. собрания, которые приписыва-
лись мифическим или полумифическим личностям: Ликургу,
Залевку, Харонду, Драконту* и некоторым римским царям**. Они
существовали, это вытекает из самой формы сказания, однако ни
их действительные авторы, ни действительный ход кодификации
не были известны грекам уже ко времени войн с персами.
Второй слой, соответствующий «Кодексу Юстиниана», этой
рецепции римского права в Германии, связывается с именами
Солона (600), Питтака (550) и других. Это уже разработанные
права, пронизанные духом города. Они обозначаются словами тто-
AiTcta, vojjlos в противоположность древним названиям веское или
pTJrpat***. Так что на самом деле мы знаем историю лишь поздне-
античного права. Ну и откуда же вдруг берутся эти кодификации?
* Beloch, Griech. Gesch. I 1, S. 350.
** За которыми стоит этрусское право, праформа древнеримского. Рим был
одним из этрусских городов.
*** Busolt, Griech. Staatskunde, 1920, S. 528.
65

Уже один только взгляд, брошенный на эти имена, показывает,
что в конечном счете во всех этих процессах речь шла вовсе не о
праве, которое должно было отложиться как результат чистого
опыта, но о решении политических вопросов власти.
Полагать, что может существовать право, в равной мере вос-
паряющее над вещами и совершенно независимое от политико-
экономических интересов, - величайшее заблуждение. Такое
можно только воображать, и люди, почитающие изображение
политических возможностей за политическую деятельность, все-
гда это так себе и воображали. Однако это ничего не меняет и
такого абстрактного права в исторической действительности не
бывает. Всякое право содержит в себе в отвлеченной форме кар-
тину мира своего автора, и всякая историческая картина мира
содержит политико-экономическую тенденцию, которая зависит
не от того, что думает в плане теории тот или этот человек, но от
того, чего на практике желает держащее в своих руках фактиче-
скую власть сословие, а тем самым - и законотворчество. Всякое
право создается во имя всеобщности одним-единственным сосло-
вием. Анатоль Франс как-то сказал, что «наше право с изуми-
тельной объективностью запрещает как богатому, так и бедному
красть хлеб и попрошайничать на углу». Несомненно, это есть
справедливость для одних. «Другие» же будут зато всегда пы-
таться провести, как единственно справедливое, иное право-
исходя из своей жизненной позиции. Так что все эти законода-
тельства представляют собой политические, причем партийно-
политические, акты. Либо они содержат, как демократическое
законодательство Солона, конституцию (тгоХстеьа) в связи с част-
ным правом (vofioi) в духе равноправия, или предполагают, как
олигархическое законодательство Драконта и децемвиров*, та-
кую 7roAiT€ta, которая должна будет подкрепляться частным пра-
вом. Лишь привыкшие к своему долговременному праву запад-
ные историки недооценили значение этой связи. Античный же
человек прекрасно понимал, что здесь имело место. То, что соз-
дали децемвиры, было в Риме последним правом в чисто патри-
цианском духе. Тацит характеризует его как завершение справед-
* Что нам важно поэтому в праве XII таблиц - это не мнимое их содержание,
от которого уже ко времени Цицерона не сохранилось ни одной подлинной фра-
зы, но сам политический акт кодификации, который по тенденции соответствует
свержению тирании Тарквиниев олигархией сената, и нет сомнения, что XII
таблиц и были призваны подстраховать на будущее этот успех, подвергавшийся
тогда опасности. Текст, который мальчики во времена Цезаря выучивали наи-
зусть, постигла та же судьба, что и списки консулов древнейшего времени, в
которые стали имя за именем заносить представителей тех родов, которые дос-
тигли богатства и влияния намного позже. Пайс и Ламберт, которые в последнее
время отвергают это законодательство напрочь, возможно, и правы: неправомер-
но вносить в XII таблиц все, что считалось их содержанием впоследствии, но не в
связи с политическими происшествиями ок. 450 г. до Р. X.95
66

ливого права (finis aequi juris, Анналы HI 27). Ибо как после свер-
жения децемвиров на сцену являются, неся в себе отчетливую
символику, трибуны, также числом десять, так и за работу против
jus XII таблиц и лежащей в их основе конституции принимаются
постепенно их подрывающие leges rogatae96, народное право,
которое с чисто римской настойчивостью стремится к тому же,
что одним махомреализовал Солон против созданной Драконтом
ттатрюъ TroXirela9 , правового идеала аттической олигархии. На-
чиная с этого времени «Драконт» и «Солон» - боевые кличи в
длительной борьбе между олигархией и демосом. В Риме этому
соответствовали учреждения сената и трибуната. Спартанская
конституция («Ликург») не только являла собой идеал Драконта и
XII таблиц, но и сохранила его. Два царя, если сравнить это с ана-
логичной ситуацией, существовавшей в Риме, постепенно пере-
ходили от положения тиранов-Тарквиниев к положению трибу-
нов гракховского толка: свержение последних Тарквиниев или
назначение децемвиров (что было некоторым образом государст-
венным переворотом против трибуната и его тенденций) прибли-
зительно соответствует гибели Клеомена (488) и Павсания (470),
а революция Агиса III и Клеомена III (ок. 240) - начавшейся не-
сколькими годами спустя деятельности Г. Фламиния. Однако
одержать сколько-нибудь значимую победу в борьбе с эфорами
(соответствующими партии сената) царям так никогда и не уда-
лось.
Между тем Рим сделался большим городом - в смысле антич-
ного позднего времени. Городская интеллигенция98 все в большей
степени подавляла крестьянские инстинкты*. В соответствии с
этим в правотворчестве, приблизительно с 350 г., помимо lex ro-
gata, народного права, появляется lex data, должностное право
преторов. Борьба между духом права XII таблиц и lex rogata от-
ходит на задний план, и эдиктовое законодательство преторов
делается игрушкой в руках у партий.
Уже очень скоро претор оказывается средоточием как законо-
дательства, так и правовой практики, и то, что jus civile городско-
го претора в том, что касается области его применения, отступает
перед jus gentium, перед правом «прочих», находящимся в компе-
тенции praetor peregrinus9 , действительно отвечает политическо-
му распространению римской мощи. Поскольку в конечном итоге
все население античного мира, не обладавшее римским граждан-
ством, принадлежало к этим «прочим», jus peregrinum1 города
Рима фактически становится имперским правом. Все прочие го-
рода (а даже альпийские народы и кочующие племена бедуинов
организуются в административном отношении как «города», civi-
tates) обретают свое собственное право лишь постольку, посколь-
* Ср. гл. III.
67

ку римское право не содержит никаких соответствующих опреде-
лений в отношении чужестранцев.
Конец античного правотворчества как такового знаменует
edictum perpetuum101, изданный по распоряжению Адриана (ок.
130); в результате ежегодно издававшиеся правовые нормы пре-
торов, обретшие стабильность еще задолго до этого, были приве-
дены к единой форме и дальнейшие изменения были запрещены.
Как всегда, претор был обязан открыто оповещать о «праве сво-
его года», и право это было действенным лишь в силу его долж-
ностных полномочий, но не как закон государства; однако теперь
претор должен был придерживаться установленного текста*. Это
то самое знаменитое «окаменевание должностного права», под-
линный символ позднейшей цивилизации**.
С эллинизмом начинается античное правоведение, планомер-
ное постижение применяемого права. Поскольку правовое мыш-
ление предполагает в качестве своей субстанции политические и
экономические отношения, точно так же, как математическое
мышление- познания в физике и технике***, уже очень скоро
Рим сделался городом античной юриспруденции. Точно так же и в
мексиканском мире именно победоносные ацтеки в своих выс-
ших школах, таких, как Тешкоко, по преимуществу культивиро-
вали право. Античная юриспруденция - это наука римлян, и она
так и осталась единственной их наукой. Как раз тогда, когда
творческая математика пришла с Архимедом к своему заверше-
нию, с «Tripertita» Элия (198 г., комментарий к XII таблицам) на-
чалась литература по праву****. Ок. 100 г. Муций Сцевола напи-
сал первый систематический курс частного права. Годы с 200 по
0 являются периодом «классического правоведения» в подлинном
смысле, хотя это название сегодня широко и достаточно преврат-
но применяется к периоду раннеарабского102 права. По обрывкам
той литературы оказывается возможным определить всю меру
отстояния мышления одного периода от другого. Римляне рас-
сматривают исключительно частные случаи и их проявления, но
никогда они не предпринимают анализа фундаментального поня-
тия, такого, например, как судебная ошибка. Они скрупулезно
различают виды договоров; но понятие договора им неизвестно.
Точно так же неизвестна им и теория, - к примеру, правовой ни-
чтожности или оспоримости. «Из всего этого делается совершен-
но очевидно, что служить для нас образцом научного метода
римляне никак не могут»*****.
* Sohm, Institutionen, 14. Ausg., S. 101.
** Lenel, Das edictum perpetuum, 1907. L. Wenger, S. 168.
*** Уже школьная таблица умножения предполагает при подсчете знаком-
ство с элементами динамики.
**** v. Мауг II 1, S. 85. Sohm, S. 105.
***** Ленель в Enzykl. d. Rechtswiss. I, S. 357.
68

Завершали все школы сабинианцев и прокулианцев - от вре-
мени Августа и приблизительно до 160 г. Это научные школы,
подобные философским школам в Афинах; возможно, что в них в
последний раз дала о себе знать противоположность между се-
натской и трибунской (цезарианской) концепциями: среди саби-
нианцев значатся два потомка убийц Цезаря; одного из прокули-
анцев избрал своим преемником Траян. Между тем как разработ-
ка методики была в существенных чертах завершена, здесь про-
исходит практическое объединение древнего jus civile и
преторского jus honorarium103.
Последним открывающимся нашему взору памятником ан-
тичного права являются «Институции» Гая (ок. 161).
Античное право - это право тела, или эвклидова математика
общественной жизни, ибо различает в составе мира телесные
личности и телесные вещи и устанавливает отношения между
ними. Правовое мышление ближайшим образом родственно ма-
тематическому. И то и другое желает отделить от того, что пред-
ставляется зрению, все чувственно-случайное, чтобы найти здесь
мыслительно-принципиальное: чистую форму предмета, чистый
тип ситуации, чистую связь причины и действия. Поскольку ан-
тичная жизнь в том ее образе, который она обнаруживает антич-
ному критическому бодрствованию, обладает всецело эвклидо-
выми чертами, возникает картина тел, отношений между ними по
положению и взаимных воздействий посредством толчка и оттал-
кивания, как у атомов Демокрита. Это есть юридическая стати-
ка*.
16
Первым созданием арабского права было понятие бестелес-
ной личности.
Чтобы в полной мере оценить эту столь характерную для но-
вого мироощущения величину, отсутствующую в подлинно ан-
тичном праве** и внезапно появляющуюся у «классических»
юристов, бывших сплошь арамеями, необходимо знать истинную
область охвата арабского права.
Новый ландшафт охватывает Сирию и Северную Месопота-
мию, Южную Аравию и Византию. Повсюду здесь происходит
становление нового права, устного или письменного обычного
* Египетское право периода гиксосов, китайское «времени борющихся
царств» должны были строиться, в отличие от античного права и индийского
права «Дармасутры», на совершенно иных понятиях, нежели телесные личности
и вещи. Когда немецкой науке удалось это установить, то было великим освобож-
дением от давления со стороны римских «древностей».
** Sohm, S. 220.
69

права раннего стиля, каким мы знаем его по «Саксонскому зерца-
лу». И вот что удивительно: из права отдельных городов-
государств, как это само собой разумелось на античной почве,
здесь совершенно незаметно возникает право вероисповедных
общин. Оно всецело магично. Оно всегда является одной пневмой,
единым духом, единым тождественным знанием и пониманием
одной-единственной истины, которая всякий раз приводит по-
борников одной и той же религии к единству воления и действия
и обобщает их в одну юридическую личность. Так что юридиче-
ская личность является коллективным существом, обладающим,
как целое, намерениями, принимающим решения и несущим от-
ветственность. Понятие это, если говорить о христианстве, спра-
ведливо уже применительно к древней общине в Иерусалиме*, и
оно распространяется вплоть до триединства лиц Божества**.
Уже до Константина позднеантичное право императорского
указа (constitutiones, placita), хотя римская форма городского
права строго сохраняется, распространяется исключительно на
верующих «синкретической церкви»***, т. е. суммы культов, про-
низанных одной и той же религиозностью. В тогдашнем Риме, в
этом нет сомнения, право все еще воспринималось значительной
частью населения как право города-государства, однако с каждым
шагом, сделанным в направлении на Восток, чувство это ослабе-
вало. Объединение верующих в одну правовую общину было по
всей форме реализовано культом императора, всецело воплощав-
шим в себе божественное право. В связи с этим иудеи и христиа-
не (персидская церковь появлялась на античной почве лишь в
форме античного культа Митры, т. е. в рамках синкретизма), как
неверующие, подлежащие своему собственному праву, были
отнесены к чужой правовой области. Когда в 212 г. арамей Кара-
калла дал посредством constitutio Antonina**** всем обитателям,
i i.... 104 . —
за исключением dediticn , право граждан, форма этого акта была
подлинно античной, и, без сомнения, было много людей, которые
так его и поняли. Тем самым город Рим буквально «инкор-
порировал» в себя граждан всех прочих городов. Однако сам
император воспринимал свой акт совершенно иначе: им он пре-
вратил всех граждан в подданных «правителя верных», почитае-
мого как divus верховного главы культовой религии. С Констан-
тином произошло великое изменение: в качестве объекта импера-
торского халифского права он поместил на место синкретической
* Деяния апостолов 15; здесь - основание понятия церковного права.
** Ислам как юридическое лицо: М. Horten, Die religiose Gedankenwelt des
Volkes im heutigen Islam, 1917, S. XXIV.
*** Ср. гл. Ill I. Это выражение допустимо, потому что приверженцев всех
позднеантичных культов объединяло меж собой общее благочестивое чувство
точно так же, как и отдельные христианские общины.
**** v. Mayr III, S. 38. Wenger, S. 193.
70

вероисповедной общины- христианскую общину и тем самым
основал христианскую нацию. Обозначения «благочестивый» и
«неверный» меняются местами. Со времени Константина «рим-
ское» право совершенно незаметно все решительней становится
правом правоверных христиан, и в качестве такового оно пони-
мается и воспринимается обращенными жителями Азии и гер-
манцами. Тем самым в старой форме возникло совершенно новое
право. В соответствии с античным брачным правом было невоз-
можно, чтобы, например, римский гражданин женился на дочери
гражданина Капуи, если между этими городами не было никакой
правовой общности, никакого conubium °5 *. Теперь вопрос за-
ключался в том, в соответствии с каким правом христианин или
иудей, будь он по местожительству римлянин, сириец или мавр,
мог жениться на неверующей. Ибо в магическом мире права ни-
какого conubium между иноверцами не существует. Когда ирлан-
дец женится в Византии на негритянке, если оба они христиане,
никакого осложнения не возникает, однако как может в одной и
той же сирийской деревне христианин-монофизит жениться на
несторианке? Возможно, они оба происходят из одного и того же
рода- однако принадлежат к двум различным по праву «на-
циям».
Это арабское понятие нации представляет собой всецело но-
вый и решающий факт. Граница между родиной и чужбиной про-
легала в аполлонической культуре всякий раз между двумя горо-
дами, в магической - всякий раз меэюду двумя вероисповедными
общинами. То, чем был для римлянина peregrinus, hostis106, явля-
ется для христианина язычник, для иудея - ам-хаарец101. То, чем
было для галла или для грека принятие римского гражданства во
времена Цезаря, становится теперь христианское крещение:
через него человек вступает в ведущую нацию ведущей культу-
ры**. В противоположность времени Ахеменидов персидский
народ времени Сасанидов уже не представляет собой единства по
языку и происхождению, но видится как единство верующих в
Мазду - в противоположность неверным, пускай даже большин-
ство несториан были такими же чистыми персами по происхож-
дению. Точно так же и иудеи, а позже манданты108 и манихейцы,
а еще позже- христианские церкви несториан и монофизитов
воспринимали себя как нации, как правовые общины и юридиче-
ские лица в новом смысле.
Таким образом появляется группа раннеарабского права,
столь же решительно обособленная по религиям, как группа ан-
тичного права- по городам-государствам. В государстве Саса-
нидов развиваются несколько правовых школ зороастрийского
права; иудеи, составляющие значительную часть местного насе-
* XII таблиц запрещали conubium даже между патрициями и плебеями.
** Ср. гл. IIIII.
71

ления от Армении до Сабы, создают себе право в Талмуде, за-
вершенном немногими годами прежде Corpus juris109. Независимо
от того, как пролегают границы страны, каждая из этих церквей
обладает собственным судопроизводством, как это имеет место
еще и на современном Востоке, и лишь в случае тяжбы между
приверженцами различных религий дело решает судья, принад-
лежащий к господствующей в стране религии. Никто в Римской
империи и не оспаривал у иудеев их право на собственную юрис-
дикцию, однако и несториане с монофизитами уже вскоре после
своего отделения начали оформление собственного права со са-
мостоятельным судопроизводством. И таким «негативным» спо-
собом, а именно через постепенное отделение всех иноверных,
римское императорское право сделалось правом христиан, объяв-
лявших о своей принадлежности к вере императора. Именно это
делает таким значительным сохранившийся на многих языках
римско-сирийский судебник. Возникший, вероятно, до Констан-
тина в канцелярии антиохийского патриарха, он представляет со-
бой*, несомненно, свод раннеарабского обычного права в неук-
люжей позднеантичной редакции, распространенностью же сво-
ей, как показывают его переводы, судебник обязан оппозиции
против ортодоксальной императорской церкви. Нет сомнения в
том, что он является основанием монофизитского права и вплоть
до возникновения исламского права господствует на территории,
далеко превосходящей сферу применимости Corpus juris.
Возникает вопрос о том, какой практической значимостью
могла на деле обладать в этом мире разных прав латинская пись-
менная часть. Пока что историки права по своей филологической
зашоренности рассматривали только ее и по этой причине не
были в состоянии заметить даже того, что такая проблема здесь
действительно имеется. Тексты для них - это просто право, пра-
во, пришедшее к нам из Рима, и задачу свою они видели исклю-
чительно в том, чтобы исследовать историю этих текстов, а не их
фактическое значение в жизни восточных народов. Дело, однако,
в том, что высокоцивилизованное право дряхлой культуры ранне-
го времени навязывалось здесь культуре юной. Оно попадало
сюда в качестве научной литературы, причем попадало именно
вследствие политических свершений, которые могли иметь совер-
шенно иной характер, проживи дольше Александр и Цезарь или
победи Антоний при Акции. Раннеарабскую историю нам следует
рассматривать из Ктесифона, а не из Рима. Не сделалось ли здесь
давно завершенное право дальнего Запада не более чем литерату-
рой? Какое участие принимало оно в реальном правовом мышле-
нии, правотворчестве и правовой практике данного ландшафта?
*LenellS. 380.
72

И как много римского, да и вообще античного в нем сохрани-
лось?*
История этого написанного по-латински права принадлежит
начиная с 160 г. арабскому Востоку; многозначительным являет-
ся то, что она протекает в точном соответствии с историей иудей-
ской, христианской и персидской литературы**. Классические
юристы (160-220) Папиниан, Ульпиан и Павел были арамеями;
Ульпиан с гордостью называл себя финикийцем из Тира. Так что
они происходили из того же населения, что и таннаимио, вскоре
после 200 г. завершившие Мишну, и большинство христианских
апологетов (Тертуллиан, 160-223). В это же самое время христи-
анскими учеными создается канон и текст Нового Завета, иудей-
скими - Ветхого Завета (что сопровождалось полным уничтоже-
нием прочих рукописей), персидскими же - Авесты. Это высокая
схоластика арабского раннего времени. Дигесты и комментарии
этих юристов находятся к окаменевшему античному законода-
тельному материалу в абсолютно том же отношении, что Миш-
на - к Моисеевой Торе, а много позже Хадис - к Корану, т. е.
представляют собой «Галаху»***, новое обычное право, которое
воспринималось как интерпретация дошедшей из прошлого мас-
сы законов, обладавшей высоким авторитетом. Используемый
казуистический метод повсюду один и тот же. У вавилонских
иудеев имеется разработанное гражданское право, преподавав-
шееся в высших школах Суры и Пумбедиты. Повсюду оформля-
ется сословие ученых-правоведов: prudentes христиан, раввины
иудеев, позже - улемы (по-персидски моллы) исламской нации;
они дают свои заключения, responsa, по-арабски фетваи\ Если
улем признан на государственном уровне, он зовется муфтий (ви-
зантийский оборот ex auctoritate principis 12): формы повсюду од-
ни и те же.
Ок. 200 г. на смену апологетам приходят собственно отцы
церкви, на смену таннаим- амореи113, великим казуистам юри-
дического права (Jus)~ истолкователи и собиратели права кон-
ституций (lex). Конституции императоров, с 200 г. единственный
источник нового «римского» права, опять-таки представляют
собой новую «Галаху» к той, что была сведена в единое целое в
сочинениях юристов; тем самым они в точности соответствуют
Гемаре, развившейся сразу же из истолкования Мишны. Оба
* Mitteis, Reichsrecht und Volksrecht, S. 13 уже в 1891 г. указал на восточную
струю в законодательстве Константина. Collinet, Etudes historiques sur le droit de
Justinien I, 1912, очень и очень многое сводит, правда на основе немецких иссле-
дований, к эллинистическому праву. Однако как много из этого «эллинисти-
ческого» было на самом деле греческим, а не было лишь по-гречески написано?
Результаты исследований интерполяций для «античного» духа Дигест Юстиниана
действительно сокрушительны.
** Ср. гл. IIII.
*** Fromer, Der Talmud, 1920, S. 190.
73

направления нашли свое одновременное завершение в Corpus
juris и в Талмуде.
Противоположность jus и lex в арабско-латинском словоупот-
реблении очень четко отражается на Юстиниановом творении.
Институции и Дигесты - это jus; они всецело обладают значением
канонических текстов. Конституции и новеллы - это leges, новое
право в форме разъяснений. Таково же соотношение канониче-
ских писаний Нового Завета и святоотеческой традиции.
Сегодня в ориенталистском характере тысяч конституций ни-
кто уже не сомневается. Это настоящее обычное право арабского
мира, которое под напором живого развития должно было прийти
на смену ученым текстам*. Бесчисленные постановления христи-
анского правителя в Византии, персидского- в Ктесифоне, иу-
дейского реш-галутаи4 - в Вавилонии, наконец, исламского ха-
лифа - все имеют один и тот же смысл.
Какое значение имела, однако, другая часть этой якобы ан-
тичности, древнее право юристов? Истолкованием текстов здесь
не отделаешься. Необходимо уяснить, в каком отношении нахо-
дится текст к правовому мышлению и судопроизводству. Может
оказаться и так, что одна и та же книга приобретет в бодрствова-
нии двух разных групп народов значение двух принципиально
различных творений.
Очень скоро выработалась привычка вообще больше не при-
менять древние законы города Рима к фактическому материалу
единичных случаев, но цитировать юристов как Библию**. Что
это означает? Для наших романистов это есть признак глубокого
упадка всей правовой системы. Однако, подходя к делу с позиций
арабского мира, все как раз наоборот: это есть доказательство
того, что этим людям наконец-таки удалось внутренним образом
усвоить чуждую, навязанную им литературу в той единственной
форме, которая могла иметь значение для их собственного миро-
ощущения. В этом вся противоположность античного и арабского
мироощущений.
17
Античное право создавалось гражданами на основе практиче-
ского опыта; арабское происходит от Бога, возвещающего его
через дух призванных и просветленных. Римское различение
между jus и fas115 (содержание которого к тому же всегда восхо-
дит к человеческому размышлению) делается тем самым бес-
* Mitteis, Romisches Privatrecht bis auf die Zeit Diokletians, 1908, предисловие,
отмечает, «что при сохранении античных правовых форм само право сделалось во
всем иным».
** v. Mayr\Vs S.45f.
74

смысленным. Всякое право, будь оно мирским или духовным,
возникло deo auctore116, как гласят первые слова Дигест Юстини-
ана. Высокий вес античного права основывается на успехе, араб-
ского- на авторитете того имени, которое оно на себе несет*.
Имеется, однако, колоссальное различие в ощущении человека в
зависимости от того, воспринимает ли он закон в качестве воле-
изъявления своего собрата или же как составную часть божест-
венного порядка. В одном случае он усматривает здесь справед-
ливость или уступает силе, в другом же он доказывает свою пре-
данность («ислам»117). Человек Востока не требует, чтобы приме-
няемый к нему закон имел практическую цель, как не желает
видеть логических оснований приговора. Поэтому отношения
кади к народу вообще несравнимы с теми, что были у претора.
Последний основывает свои решения на усмотрении (Einsicht),
опробованном на высоких постах, первый же - на духе, который
каким-то образом в нем о себе заявляет и из него вещает. Однако
отсюда следует и совершенно различное отношение судьи к пись-
менному праву: претора - к своему эдикту, кади - к текстам юри-
стов. Для претора это квинтэссенция приобретенного им опыта,
для кади они некоего рода оракул, который следует таинствен-
ным образом вопрошать. Ибо практическое намерение, изначаль-
ный повод, послуживший причиной возникновения данного мес-
та текста, кади и не рассматривает. Он вопрошает слова и даже
буквы, причем не в их значении в повседневной жизни, но в соот-
ветствии с магическим отношением, в котором они могут нахо-
диться к данному случаю. Нам известно об этом отношении духа
к книге по гностике, по раннехристианской, иудейской, персид-
ской апокалиптике и мистике, по неопифагорейской философии,
Каббале, и нет никакого сомнения в том, что латинские кодексы в
низшей арамейской судебной практике использовались точно так
же. Убеждение в том, что дух Бога вселяется в тайный смысл
букв, находит свое символическое отражение в том факте, что все
религии арабского мира разрабатывают себе собственное письмо,
которым должны записываться священные книги,- письмо, с
поразительной настойчивостью утверждающее себя в качестве
отличительного знака «нации», даже если она меняет свой язык.
Однако и в праве истина также определяется большинством
текстов, т. е. на основе consensus'а духовно призванных, идж-
мы**. Исламская наука последовательно разрабатывала соответ-
ствующую теорию. Мы пытаемся найти истину каждый для себя,
* Отсюда вымышленные имена создателей бесчисленных книг всех арабских
литератур: Дионисий Ареопагит, Пифагор, Гермес, Гиппократ, Энох, Барух,
Даниил, Соломон, апостольские имена в заглавиях многих Евангелий и апокалип-
сисов.
** М. Horten, Die religiose Gedankenwelt des Volkes im heutigen Islam, S. XVI.
Ср. гл. Ill I.
75

на основании собственного рассуждения. Арабский же ученый
всякий раз опробывает и устанавливает, каково всеобщее убеж-
дение тех, кто сюда относится и кто не может ошибиться по той
простой причине, что дух Бога и дух общины - это один и тот же
дух. Если достигнут consensus, истина уже установлена. Иджма -
таков смысл всех раннехристианских, иудейских и персидских
соборов. Однако это также и смысл знаменитого закона о цитиро-
вании Валентиниана III от 426 г., который при полном непонима-
нии его духовных оснований наткнулся на всеобщее презрение со
стороны историков права. Закон ограничивает число великих
юристов, текст которых может цитироваться, пятью. Тем самым
был создан канон в смысле Ветхого и Нового Завета, которые
также содержали в себе сумму текстов, из которых возможны
канонические цитаты. При различии мнений вопрос решается
большинством, при равенстве голосов решающий- у Папиниа-
на*. Из того же воззрения происходит и метод интерполяции, в
широком масштабе примененный Трибонианом при создании Ди-
гест Юстиниана. По идее, канонический текст был вневременным
и потому не мог быть улучшен. Однако фактические потребности
духа меняются. Поэтому возникает техника тайных поправок,
сохраняющая фикцию наружной неизменности; к ней щедро при-
бегали все религиозные писания арабского мира, в том числе и
библейские.
Вслед за Марком Антонием самой зловещей в арабской исто-
рии личностью явился Юстиниан. Как и его «современник»118
Карл V, он испортил все, к чему был призван. Как через всю по-
литическую романтику Запада прошествовало фаустовское ви-
дение восстановления Священной Римской империи, затемняя
смысл фактов еще Наполеону и августейшим дурням 1848 года,
так и Юстиниан был одержим донкихотством отвоевания обратно
всей империи. Вместо того чтобы смотреть на свой мир, на Вос-
ток, он постоянно обращал взгляд на далекий Рим. Еще до своего
восшествия на престол он вступил в переговоры с папой рим-
ским, который не признавался тогда великими патриархами хри-
стианского мира даже еще в качестве primus inter pares 19, и по его
требованию был введен халкидонский диофизитский Символ
веры- и тем самым все монофизитские ландшафты сразу же
оказались утраченными навсегда. Следствием Акция было то, что
формирование христианства в первые два решающих столетия
переместилось на Запад, в сферу античности, духовная верхушка
которой держалась от него поодаль. Затем, в монофизитах и не-
сторианах, изначальный дух древнего христианства снова выпра-
вился. Юстиниан оттолкнул его обратно и тем самым вызвал на
свет ислам - в качестве новой религии, а не пуританского течения
* v. Мауг IV, S. 45 f.
76

внутри восточного христианства. А кроме того, в тот самый мо-
мент, когда концепции восточного обычного права созрели для
кодификации, он создал латинский кодекс, которому было на
роду написано остаться всего лишь литературой: на Востоке уже
в силу языковых причин, на Западе же в силу причин политиче-
ских.
Сам этот труд, точно так же как и соответствующие ему зако-
нодательства Драконта и Солона, возник при переходе к поздне-
му времени, причем с целями явно политическими. Вестготы,
бургунды и остготы составили ок. 500 г. на Западе для покорен-
ных ими «римлян» латинские своды законов, а между тем фикция
продолжения существования Imperium romanum спровоцировала
совершенно бессмысленные походы сюда Велисария и Нарсеса.
Этим-то сводам следовало теперь противопоставить из Византии
подлинно римский сборник законов. На Востоке иудейская нация
также только что завершила свой кодекс, Талмуд; поскольку
число тех, кто подлежал в Византийской империи юрисдикции
императора, было огромно, существовала необходимость создать
свод законов для собственной нации императора, христианской.
Ибо создававшийся с непомерной поспешностью и техниче-
ски несовершенный Corpus juris представляет собой, несмотря ни
на что, арабское, т. е. религиозное, творение; это доказывается и
христианской тенденцией многих интерполяций*, и тем, что от-
носящиеся к церковному праву конституции, которые находились
еще в «Кодексе Феодосия» в конце, здесь поставлены в начало,
и- с величайшей выпуклостью- предисловиями к многим его
новеллам. Несмотря на это, книга эта вовсе не явилась началом,
но оказалась концом. Давно сделавшаяся ненужной латынь пол-
ностью теперь исчезает из жизни права (уже новеллы по большей
части написаны по-гречески), а с ней - и бестолково на ней напи-
санный труд. Однако история права продолжает двигаться своим
путем, указанным сирийско-римским судебником, и приводит в
VIII в. к появлению работ в духе нашего земского права XVIII в.,
таких, как «Эклоги» императора Льва** и «Корпус» великого
персидского юриста, архиепископа Йезубохта***. К этому време-
ни уже появился на свет и великий исламский юрист Абу Хани-
фа.
18
История западного права начинается совершенно независимо
от уже полностью позабытого творения Юстиниана. О том, что
* Wenger, S. 180.
** Krumbacher, Byzant. Literaturgesch., S. 606.
*** Sachau, Syr. Rechtsbucher, Bd. HI.
77

Пандекты, основная его часть, полностью утратили какое-либо
значение, свидетельствует тот факт, что они сохранились в од-
ной-единственной рукописи, случайно (и не в добрый час) най-
денной ок. 1050 г.
Предкультура создала начиная с 500 г. несколько типов гер-
манского племенного права: вест- и остготское, бургундское,
франкское, лангобардское. Они соответствуют тем арабским
предкультурам, из которых до нас дошла лишь иудейская*: Вто-
розаконие (ок. 621 до Р. X., ныне приблизительно 5-я книга Мои-
сея, гл. 12-26) и жреческий кодекс (ок. 450, ныне приблизительно
2—4-я книги Моисея). И те и другие заняты фундаментальными
ценностями примитивного существования, семьей и имуществом,
и все пользуются - незатейливо, притом что смекалисто - древ-
ним цивилизованным правом: иудеи и, вне сомнения, также пер-
сы и другие- поздневавилонским**, германцы же- некоторыми
остатками литературы города Рима.
Политическая жизнь готического раннего времени с его кре-
стьянской, феодальной и простейшей городской системой права
уже очень скоро приводит к обособленному развитию трех вели-
ких правовых областей, которые и сегодня существуют, совер-
шенно друг с другом не соприкасаясь. Единой сравнительной
истории западноевропейского права, которая проследила бы
смысл этого развития до самой его глубины, пока что не создано.
Вследствие политических перипетий наиболее важным среди
всех прочих оказалось норманнское право, заимствованное из
франкского. После завоевания Англии в 1066 г. оно подавило
туземное саксонское право, и с тех пор в Англии «право госуда-
рей- право и всего народа». Оно сохраняло нерушимым чисто
германский дух начиная со своей неслыханно жесткой феодаль-
ной редакции и вплоть до тех правовых систем, что действуют
сегодня в Канаде, Индии, Австралии, Южной Африке и Соеди-
ненных Штатах. Право это не только влиятельное, но и самое
поучительное во всей Западной Европе. В отличие от правовых
систем прочих стран его дальнейшее развитие не находилось в
руках теоретиков-профессоров права. Изучение римского права в
Оксфорде удерживалось на отдалении от практики. В 1236 г.
высшая знать прямо заявляет в Мертоне120 о своем неприятии
подобного сращивания. Само судейское сословие продолжает
формирование прежнего судебного материала при помощи твор-
ческого создания прецедентов, и на основании их практических
решений (reports) возникают судебники, такие, как Судебник
Брактона (1259). С тех самых пор и вплоть до сегодняшнего дня
* A. Bertholet, Kulturgeschichte Israels, 1919, S. 200 ff.
** Некоторое представление об этом дает знаменитый закон Хаммурапи, при-
том, однако, что мы не можем знать, каков был статус этой одной-единственной
работы в праве, сложившемся в вавилонском мире.
78

здесь продолжают бок о бок существовать сохраняющее свою
живость посредством практических решений статутное право и
постоянно устанавливаемое в судебной практике обычное пра-
во, - без того, чтобы возникала необходимость в разовых законо-
дательных актах органов народного представительства.
На Юге господствовали уже упомянутые германско-роман-
ские кодексы: в Южной Франции - вестготский, как droit ecrit в
противоположность франкскому droit coutumier121, в Италии
вплоть до зрелого Возрождения еще продолжал существовать
наиболее значительный среди них всех почти чисто германский
лангобардский кодекс. В Павии возникла высшая школа герман-
ского права, откуда ок. 1070 г. вышло наиболее значительное
достижение того времени, далеко превосходящее все прочие, -
«Expositio», а сразу за ним- сборник законов «Lombarda»*. Пра-
вовое развитие всего Юга было прервано и подменено «Code
civil»12 Наполеона. Во всех романских странах и далеко за их
пределами этот кодекс сделался базисом для дальнейшего твор-
чества и тем самым оказался наиболее значимым после англий-
ского права.
Начавшееся в Германии очень бурно с готических племенных
прав («Саксонское зерцало», 1230; «Швабское зерцало», 1274)
движение закончилось ничем. Возникла неразбериха мелких го-
родских и территориальных прав - пока правом не занялись меч-
татели и фантазеры вроде императора Максимилиана123, чья по-
литическая романтика была чужда жизни и расцвела лишь благо-
даря скудости фактов. В 1495 г. состоявшийся в Вормсе рейхстаг
учредил по итальянскому образцу положение о верховных судах.
Имперское римское право явилось в Священную Римскую импе-
рию как обычное немецкое право. Старонемецкие судебные про-
цедуры были заменены на итальянские, судьи должны были
учиться по другую сторону Альп, и они обретали опыт не из ок-
ружавшей их жизни, но из рассекающей понятия на подпонятия
филологии. Лишь в этой стране существуют с тех пор идеологи
римского права, защищающие Corpus juris от действительности
как святыню.
Но что же это был за предмет, попавший под этим именем в
духовное владение небольшого числа людей готики? Ок. 1100 г.
один немец, Ирнерий, подвизавшийся в высшей школе Болоньи,
сделал упомянутую единственную рукопись Пандект объектом
настоящей правовой схоластики. Он перенес лангобардский ме-
тод на новый текст, «вера в истинность которого как ratio scrip-
ta124 была так же крепка, как вера в Библию и Аристотеля»**.
Вера в истинность - это хорошо; однако готическое понимание,
связанное с готической жизненной позицией, было бесконечно
*Sohm, S. 156.
**Lenell S. .395.
79

далеко от того, чтобы хоть сколько-нибудь проникнуть в дух
текстов, заключавших в себе принципы цивилизованной жизни
мировой столицы. Эта школа глоссаторов, как и вся схоластика,
находилась под обаянием реализма понятий (согласно которому
подлинно действительным, субстанцией мира являются не вещи,
но общие понятия), и для нее представлялось несомненным, что
истинное право устанавливается не в привычке и обычае, как это
делает «жалкая и грязная» «Lombarda», но посредством перетасо-
вывания абстрактных понятий*. Проявляя к книге чисто диалек-
тический интерес**, они и в мыслях не имели применить свою
ученость к жизни. Лишь после 1300 г. их направленные против
ломбардского права возрожденческих городов глоссы и «Суммы»
медленно двинулись в наступление. Юристы поздней готики, и
прежде всего Бартоло125, объединили каноническое и германское
право в единое целое, предназначенное для практического ис-
пользования. Они внесли сюда и актуальные идеи, причем такие,
которые соответствовали начинавшемуся позднему времени,
аналогичные, к примеру, законодательству Драконта и постанов-
лениям императоров от Диоклетиана до Феодосия. Творение Бар-
толо вступило в силу в Испании и Германии в качестве «рим-
ского права»; лишь во Франции юриспруденция барокко обрати-
лась начиная с Куяция и Донелла12 к еще более раннему тексту -
уже не схоластическому, но византийскому.
Однако в той же самой Болонье помимо чисто абстрактного
достижения Ирнерия имело место и нечто в высшей степени зна-
менательное. В 1140 г. монах Грациан составил здесь свой знаме-
нитый декрет. Тем самым он создал западноевропейскую науку
церковного права, поскольку привел*** в систему древнекатоли-
ческое (магическое) церковное право начиная с раннеарабско-
го**** прототаинства крещения. Теперь новокатолическое- фау-
стовское - христианство нащупало форму выражения своего су-
ществования в правовых средствах. Это случилось на основе
готического прототаинства алтаря (и его опоры - священническо-
го рукоположения). В 1234 г. в «Liber extra» получила свое за-
вершение основная часть «Corpus juris canonici»1 7. To, чего не
смогла осуществить императорская власть- создать всеобщий
западноевропейский «Corpus juris germanici»m на основе тех бо-
гатых предпосылок, что имелись в племенных правах, удалось
папству. Полное гражданское право вместе с уголовным правом и
регламентацией процесса возникли по германской методе из цер-
* Принадлежащее Хугуцио (1200 г.) обыгрывание ломбардского faex и
римского lex.
** W. Goetz, Arch. f. Kulturgesch., 10, 28 ff.
*** В соответствии с последним исследованием Зома (Sohm): Das altkato-
lische Kirchenrecht und das Dekret Gratians, 1918.
**** Ср. гл. Ill I.
80

ковно-светского правового материала готики. Это и есть «рим-
ское» право, дух которого со времени Бартоло пронизывает также
и исследования творений Юстиниана. Но тем самым также в пра-
ве заявляет о себе и великий фаустовский раскол, вызвавший
колоссальное борение между императорской властью и папством.
Как в арабском мире противоречие между jus и fas немыслимо,
так в западноевропейском оно неизбежно. Оба являются выраже-
нием одной воли к власти над бесконечным: светская правовая
воля происходит из обычая и простирает свою длань на будущие
поколения, духовная происходит из мистической уверенности и
дает вневременной вечный закон*. Эта борьба равных по досто-
инству противников так и не была завершена; она все еще про-
должается у нас на глазах в брачном праве, в противостоянии
церковного и гражданского бракосочетания.
С началом барокко жизнь, принявшая городские и товарно-
денежные формы, выдвинула требование такого права, какое
устанавливали античные города-государства со времени Солона.
Все понимают теперь цель действующего права, однако никто не
в состоянии ничего поделать с роковым наследием готики, с тем,
что ученое сословие рассматривает создание «прирожденного
права» в качестве своей привилегии.
Городской рационализм обращается, как это было уже в фи-
лософии софистов и стоиков, к естественному праву начиная с
его основания Ольдендорпом и Боденом и вплоть до его уничто-
жения Гегелем. В Англии ее величайший юрист Коук защищает
германское право, которому продолжают следовать на практике
от последней попытки ввести право пандектное, совершенной
Тюдорами. Однако на континенте ученые системы развивались в
римских формах вплоть до немецкого земского права и проектов
ancien regime129, на которые опирался Наполеон. Так что принад-
лежащий Блакстону комментарий к «Laws of England»130 (1765)
представляет собой единственный чисто германский кодекс на
пороге западной цивилизации.
19
Тем самым я достиг своей цели и оглядываюсь вокруг. Взору
открываются три истории права, соединенные меж собой лишь
элементами языковой и синтаксической формы, которую одна
позаимствовала или же должна была позаимствовать у другой,
причем без того, чтобы получить через это употребление хотя бы
минимальное представление о том существовании, которое лежа-
ло в основе этой формы. Две из них завершены. В третьей нахо-
* Ср. гл. IV I.
81

димся теперь мы сами, причем находимся в решающем пункте,
где только и начинается созидательная работа большого стиля,
выпадавшая ранее лишь на долю римлян и ислама.
Ну и чем же было римское право для нас до сих пор? Что бы-
ло им погублено? Чем может оно явиться для нас в будущем?
Лейтмотив нашего права- борьба между книгой и жизнью.
Западная книга - это не оракул и не магический текст с тайным
волшебным смыслом, но фрагмент сохраненной истории. Это
есть уплотненное прошлое, желающее сделаться будущим, при-
чем через нас, читателей, в которых снова оживает его содержа-
ние. В отличие от человека античного фаустовский человек счи-
тает, что он призван не завершать свою жизнь как что-то замкну-
тое в самом себе, но продолжать ту жизнь, что началась задолго
до него и оканчивается много после. В размышлениях готическо-
го человека о самом себе не возникало вопроса, следует ли ему
привязать свое собственное существование к истории; вопрос
заключался лишь в том, где именно это сделать. Он нуждался в
прошлом, чтобы придать смысл и глубину настоящему. Если
духовному его взору являлся древний Израиль, то мирскому
представлялся древний Рим, руины которого он видел повсюду, и
он поклонялся им не за их величие, но за древность и отдален-
ность. Вряд ли эти люди стали бы так почитать Рим, если бы они
узнали Египет. Язык нашей культуры сделался бы тогда иным.
Поскольку то была книжная и читательская культура, во всех
областях, где еще существовали античные рукописи, имела место
«рецепция», и развитие приняло форму медленного и неохотного
освобождения. Однако рецепция Аристотеля, Эвклида, Corpus
juris означала для этой культуры (на магическом Востоке это бы-
ло иначе) слишком раннее обнаружение сосуда собственных
идей, причем сосуд оказался уже наполненным. Но вследствие
этого человек, предрасположенный к истории, становится рабом
понятий. Не то чтобы чуждое жизнеощущение проникло в его
мышление, на это оно не способно, однако оно мешает вырабо-
тать непринужденный язык его собственному жизнеощущению.
Вот и правовое мышление вынуждено соотноситься с чем-то
уже наличным. Понятия права должны быть от чего-то отвлече-
ны. И в этом-то и заключается злой рок: вместо того чтобы полу-
чать их из устойчивого и строгого обычая общественного и эко-
номического существования, они преждевременно и излишне
быстро абстрагируются из латинских рукописей. Западноевро-
пейский юрист становится филологом, а практический опыт под-
меняется основанным всецело на себе самом гелертерским опы-
том чисто логического разложения и соединения правовых поня-
тий.
Тем самым нами был совершенно упущен из виду один факт,
а именно, что частное право должно неизменно отражать на
82

себе дух общественного и экономического бытия. В этом не от-
давали себе ясного отчета ни «Code civil», ни прусское земское
право, ни Грот с Моммзеном. Никакой хотя бы самой слабой
догадки относительно этого подлинного «источника» действую-
щего права не допускается ни подготовкой юридического сосло-
вия, ни литературой.
Вследствие этого мы имеем частное право, построенное на
призрачном основании позднеантичной экономики. Глубокая
ожесточенность, с которой противопоставляются друг другу сло-
ва «капитализм» и «социализм» с самого начала цивилизованной
западной экономической жизни, по большей части основывается
на том, что гелертерское правовое мышление, а вслед за ним и
мышление всех образованных людей связывает такие фундамен-
тальные понятия, как «лицо», «вещь» и «собственность», с со-
стояниями и порядком античной жизни. Книга встает между фак-
тами и их постижением. Образованный человек (а это значит-
получивший образование по книгам) дает сегодня оценки в зна-
чительной степени в античном духе. Тот, кто занят исключитель-
но делом и не научен выдавать суждения, чувствует себя непоня-
тым. Он замечает противоречие между жизнью эпохи и ее право-
вым постижением и хотел бы расквитаться с тем, кто произвел
это противоречие на свет, полагая, что тот сделал это из корысти.
Еще вопрос: кем и для кого было создано западноевропейское
право? Римский претор был землевладелец и офицер, имел опыт в
администрировании и финансах и именно на такой основе приоб-
ретал выучку, делавшую его способным к судебной и законо-
творческой деятельности. Praetor peregrinus развивал право чуже-
земцев в качестве права, регулирующего экономическое обраще-
ние позднеантичной мировой столицы, причем делал это без
плана и тенденциозности, но лишь на основании действительно
возникающих случаев.
Однако фаустовская воля к длительности требует книги, кото-
рая будет значима «отныне и навсегда»*, системы, в которой
заранее предусмотрен любой возможный случай. Понятно, что
такую книгу, ученую работу, создавало ученое сословие право-
творцев и правоприказчиков: доктора факультетов, старинные
немецкие юридические семейства, французское noblesse de
robe131. Английские judges132, которых немногим более сотни,
притом что они набираются из высшего адвокатского сословия
(barristers), по положению стоят выше даже министров.
Ученое сословие чуждо миру. Оно презирает опыт, происхо-
дящий не из мышления. Неизбежно разгорается борьба между
текучими обычаями практической жизни и «сословием науки».
* Что сохраняет в Англии вечную значимость, так это неизменная форма раз-
вития права через практику.
83

Рукопись Пандект Ирнерия сделалась за века «миром», в котором
живет юрист. Даже в Англии, где нет факультетов права133, гиль-
дия юристов прибрала к рукам воспитание собственной смены и
тем самым обособила развитие правовых понятий от общего раз-
вития.
Таким образом, то, что мы до настоящего времени называем
правоведением, есть либо филология юридического языка, либо
схоластика понятий права. Это единственная наука, которая и
сегодня выводит смысл жизни из «вечных» фундаментальных
понятий. «Современное немецкое правоведение в очень значи-
тельной мере представляет собой наследие средневековой схола-
стики. Теоретико-правовое продумывание базовых ценностей
нашей реальной жизни еще не началось. Мы эти ценности совер-
шенно еще не знаем»*.
Вот задача, которую предстоит решить будущему немецкому
мышлению. Речь идет о том, чтобы на основании практики со-
временной жизни разработать глубочайшие принципы последней
и возвысить их до фундаментальных понятий права. За спиной у
нас - великие искусства, перед нами - непочатое правоведение.
Ибо труды, выполненные в XIX в., как бы ни полагали их ав-
торы, что занимаются творчеством, были всего-навсего подготов-
кой к нему. Они освободили нас от Юстиниановой книги, но не
от Юстиниановых понятий. Никто из ученых уже больше не
обращает внимания на идеологов римского права, однако гелер-
терство старого стиля никуда не делось. Чтобы освободить нас
также и от схемы этих понятий, необходимо правоведение иного
рода. На смену филологическому должен прийти общественный и
экономический опыт.
Достаточно бросить взгляд на немецкое частное и уголовное
право, чтобы понять, в чем дело. Это готовые системы, обрам-
ленные дополнительными законами. Влить их содержание в ос-
новной закон было немыслимо. Здесь понятийно, а значит, и син-
таксически противостоят друг другу то, что может, и то, что не
может быть постигнуто в рамках античной схемы.
Почему кражу электрической энергии после гротескной поле-
мики о том, идет ли здесь речь о физической вещи, пришлось в
1900 г. сделать уголовно наказуемой по чрезвычайному закону?
Почему содержание патентного закона не поддается включению в
вещное право? Почему авторское право оказалось не в состоянии
понятийно отделить духовное творение от его форм, которые
можно передавать, таких, как рукопись и печатная продукция?
Почему в одной и той же картине в противоречии с вещным пра-
вом приходится различать художественную и материальную соб-
ственность - посредством разделения приобретения оригинала и
* Sohm, Inst, S. 170.
84

приобретения права на воспроизведение? Почему похищение
предпринимательской идеи или бизнес-плана ненаказуемо, а
похищение клочка бумаги, на котором сделан набросок, наказы-
вается в уголовном порядке? Потому что сегодня над нами все
еще довлеет античное понятие телесной вещи*. Мы живем ина-
че. Наш инстинктивный опыт исходит из функциональных поня-
тий рабочей силы, духа изобретательства и предпринимательства,
духовной, телесной, художественной, организаторской энергии,
соответствующих им способностей и дарований. Наша физика,
теория которой продвинулась далеко вперед и представляет со-
бой точный слепок с нашего теперешнего образа жизни, вообще
уже не знает старинного понятия тела, что доказывается как раз
учением об электрической энергии. Почему наше право в поня-
тийном отношении бессильно перед лицом великих фактов сего-
дняшней экономики? Потому что и оно знает личность лишь как
тело.
Западноевропейское правовое мышление, переняв античные
слова, усвоило лишь поверхностное их значение. В контексте
раскрывается лишь логическое словоупотребление, но не жизнь,
лежащая в его основе. Умолкшую метафизику древних правовых
понятий не пробудить мышлением чуждых ей людей, сколько бы
они их ни применяли. Ведь самое главное, глубинное подразуме-
вается здесь само собой, ни в каком праве в мире о нем не гово-
рится. Самое существенное всякое право предполагает, этого не
оговаривая; право обращено к людям, а люди и помимо статутов,
внутренним образом понимают то, о чем нет нужды говорить,
понимают именно в силу этого и прекрасно себе представляют,
как им пользоваться. Всякое право есть по преимуществу обыч-
ное право: пускай себе закон определяет слова - жизнь их истол-
ковывает.
Но когда ученые желают навязать своему собственному праву
рассматриваемый ими чужой юридический язык с присущей тому
понятийной схемой, понятия остаются пусты, а жизнь- немой.
Право делается не оружием, но обузой, и действительность про-
должает двигаться дальше не вместе с историей права, но помимо
нее.
Потому-то и оказывается, что правовой материал, которого
требуют факты нашей цивилизации, лишь поверхностно соприка-
сается с книжной правовой схемой античности, отчасти же вооб-
ще никак с ней не соотносится, вследствие чего он все еще лишен
формы и потому практически не существует для правового мыш-
ления, а значит, и для мышления образованных людей.
Являются ли вообще лица и вещи в смысле нашего нынешнего
законодательства понятиями права? Нет! Они лишь прочерчива-
*BGBm, §90.
85

ют банальную границу между человеком и всем прочим, они
осуществляют, так сказать, естественнонаучное различение. Од-
нако с античным понятием persona была связана целая метафизи-
ка античного бытия: различие между человеком и божеством,
сущность полиса, героя, раба, космоса из материи и формы, жиз-
ненный идеал атараксии - все это есть само собой разумеющиеся,
полностью для нас исчезнувшие предпосылки. Слово «соб-
ственность» отягощено в нашем мышлении античным статич-
ным определением и потому во всех случаях своего использова-
ния фальсифицирует динамический характер нашего жизненного
стиля. Мы оставляем такие определения на откуп чуждых миру и
абстрактных этиков, юристов, философов, допускаем ими играть
политических доктринеров, занятых бессмысленной сварой, а
между тем на метафизике одного этого понятия покоится все в
целом понимание экономической истории наших дней.
И потому да будет здесь заявлено с максимальной остротой:
античное право было правом тел, наше же право- это право
функций. Римляне создали юридическую статику, нашей задачей
является юридическая динамика. Для нас лица - это не тела, но
единства силы и воли, а вещи - не тела, но цели, средства и по-
рождения этих единств. Античное отношение между телами-
положение; отношение же между силами есть воздействие. Для
римлянина раб был вещью, производящей новые вещи. Понятие
духовной собственности никогда не приходило в голову даже
такому писателю, как Цицерон, уже не говоря о собственности на
практическую идею или гениальные способности. Однако для нас
организатор, изобретатель и предприниматель являются творя-
щей силой, которая воздействует на другие, исполняющие силы,
придавая им направление, намечая цель и средства для их дейст-
вия. И те и другие принадлежат экономической жизни не как
владельцы вещей, но как носители энергии.
Требованием будущего становится перестройка всего право-
вого мышления по аналогии с высшей физикой и математикой.
Жизнь в целом: социальная, экономическая, техническая - ждет
того, чтобы ее наконец-то поняли в этом смысле; для достижения
этой цели нам потребуется не менее столетия напряженнейшей и
глубочайшей работы мысли. А для этого необходима подготовка
юристов совершенно иного рода. Она требует:
1. Непосредственного расширенного практического опыта
современной экономической жизни;
2. Точного знания истории западного права при постоянном
сравнении немецкого, английского и романского хода его
развития;
3. Знания античного права, причем не как образца для значи-
мых ныне понятий, но как блестящего примера развития
права из чисто практической жизни эпохи.
86

Римское право перестало быть для нас источником вечно зна-
чимых фундаментальных понятий. Для нас оно ценно как свиде-
тельство отношений, существовавших между римским бытием и
римскими правовыми понятиями. Оно может научить нас тому,
как на основании собственного опыта выстроить собственное
право.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ГОРОДА И НАРОДЫ
I. Душа города
1
В середине второго тысячелетия до Р. X. на Эгейском море
друг другу противостояли два мира. Один - микенский мир, про-
низанный смутными предчувствиями, переполненный надежда-
ми, упоенный страстью и делом, - неспешно вызревал для буду-
щего. Другой- минойский на Крите, веселый и ублаготворен-
ный, - оставив все проблемы далеко позади, располагался среди
сокровищ древней культуры, изящной и легкой.
Нам никогда по-настоящему не понять этого явления, которое
делается предметом научного интереса именно в наше время,
если мы не отдадим себе отчета в том, что здесь налицо непре-
одолимая противоположность двух душ. Должно быть, люди той
эпохи глубоко ее ощущали, однако вряд ли она была ими «позна-
на». Живо представляю себе, с каким благоговением, снизу вверх
смотрели обитатели крепости Тиринф или Микен на недостижи-
мую духовность обыденной жизни в Кноссе и с каким презрени-
ем тамошнее население взирало на их главарей и дружину; и все
же, с другой стороны, присутствовало здесь и затаенное чувство
превосходства здоровых варваров, которым обладал всякий гер-
манский солдат в сравнении с дряхлым римским сановником.
Но откуда можем мы об этом знать? Так в истории ведь было
немало моментов, когда люди двух культур заглядывали друг
другу в глаза. Нам известно не одно «межкультурье», когда обна-
руживаются настроения, которые можно отнести к значитель-
нейшим явлениям человеческой души.
Нет сомнения, между Кноссом и Микенами складывались от-
ношения, похожие на отношения, что вырисовывались между
88

византийским двором и германской знатью, которая, как Отгон II,
брала себе оттуда жен135: со стороны рыцарей и графов - нескры-
ваемое изумление, а в ответ на него - презрительное недоумение
утонченной, хотя и несколько дряблой и утомленной цивилиза-
ции на медвежатную утреннесть и свежесть германской земли,
как это описывает в своем «Экхарде» Шеффель13 .
То же смешение прачеловеческой душевности накануне про-
буждения с накладывающейся на нее поздней духовностью со
всею яркостью заявляет о себе в Карле Великом. По некоторым
чертам правления его вполне можно было бы назвать халифом
Франкистана; но с другой стороны, он еще и предводитель гер-
манского племени; в смешении этих разных черт, как в смешении
форм ахенской дворцовой капеллы, уже не мечети, но еще не
собора, символичность явления в целом. Германско-западно-
европейская предкультура продолжает между тем неспешно, ис-
подволь продвигаться вперед; однако то внезапное просветление,
которое мы довольно-таки неудачно обозначаем словами «каро-
лингское Возрождение», возникло здесь как отблеск Багдада. Не
следует закрывать глаза на то обстоятельство, что эпоха Карла
Великого- эпизод, не оставивший глубокого следа. Нечто слу-
чайное, не имевшее последствий, тут же с ней и завершилось.
После 900 г., после нисхождения, начинается нечто новое, заяв-
ляющее о себе с неотвратимостью судьбы и с такой глубиной,
которая обещает долговечность. Однако ок. 800 г. над всеми зем-
лями, как солнце, поднявшееся от мировых столиц Востока,
взошла арабская цивилизация, - точно так же, как в свое время
эллинистическая цивилизация, сияние которой и без всякого
Александра и даже еще прежде него доходило до индусов. Алек-
сандр ее не пробуждал и не распространял: он отправился на
Восток по ее следам, а не шел во главе ее.
Что высится на холмах Тиринфа и Микен- это крепости и
замки в безыскусном германском роде. Критским дворцам, кото-
рые представляют собой не королевские замки, а громадные
культовые сооружения для многочисленной общины жрецов и
жриц, присуща характерная именно для мировых столиц поисти-
не позднеримская роскошь. У подножий холмов, на которых
высятся замки, теснятся хижины горожан-земледельцев и крепо-
стных. На Крите же (как в Гурнии и Агиа Триаде) раскапывают
города и виллы, и по ним можно заключить о наличии здесь вы-
сокоцивилизованных потребностей, а также строительной техни-
ки, которая имела за плечами длительный опыт и вполне освои-
лась с самыми изысканными запросами в отношении формы ме-
бели и украшения стен, со световыми колодцами, канализацион-
ными сооружениями, лестничными клетками и другими задачами
в том же роде. Там очертания дома предстают как строгий символ
жизни, здесь - как выражение рафинированной «целесообразнос-
89

ти». Сравните Камаресские вазы с Крита и тамошние фрески по
заглаженной штукатурке со всем подлинно микенским. Это
сплошь художественные ремесла, изящные и пустые, а вовсе не
великое и глубокое искусство, с тяжелой, неуклюжей символикой
вызревающее в Микенах до геометрического стиля. А там и не
стиль вовсе, но вкус*. В Микенах обитает изначальная раса, вы-
бирающая себе место по плодородию почвы и защищенности от
врагов. Минойские жители селятся, руководствуясь деловыми
соображениями, как это с полной однозначностью установлено
для города Филакопи на Мелосе, заложенного в связи с экспор-
том обсидиана. Микенский дворец обещает, минойский как бы
прощается. Однако точно такую же картину видим мы и на Запа-
де ок. 800 г.: от Луары до Эбро располагаются франкские и вест-
готские усадьбы и поместья, а дальше к югу - мавританские зам-
ки, виллы и мечети Кордовы и Гранады.
Нет сомнения: то, что расцвет минойской роскоши с точно-
стью пришелся на время великой египетской революции, прежде
всего на период гиксосов (1800-1550), не было случайностью**.
Возможно, тогда-то египетские ремесленники и бежали на мир-
ные острова, продвинувшись вплоть до замков на континенте,
подобно тому как много позднее бежали в Италию византийские
ученые. Ибо в представлении, что минойская культура есть со-
ставная часть культуры египетской, - ключ к пониманию первой.
Мы могли бы знать это с куда большей достоверностью, когда бы
главнейшая часть египетских художественных творений, все, что
возникло в Западной Дельте, не сделалось жертвой влажности
почвы. Мы знаем египетскую культуру лишь постольку, посколь-
ку она процветала на сухой почве Юга, однако в том, что главное
развитие происходило не здесь, давно уже нет никакого сомне-
ния.
Четкую границу между древней минойской и юной микенской
культурами провести невозможно. Во всем египетско-критском
мире наблюдается в высшей степени современная склонность к
инородным и примитивным вещам, и наоборот - военные царьки
в крепостях на континенте похищали и покупали где только мог-
ли предметы искусства с Крита и уж конечно ими восхищались и
им подражали. Также и стиль, ранее превозносившийся как пра-
германский, стиль эпохи переселения народов, по формальному
языку - восточного происхождения***. Пленные или приглашен-
ные художники с Юга строили германцам укрепленные дворцы и
надгробные памятники и их разукрашивали. Так что «Гробница
* Теперь это признается также и искусствоведением: v. Salis, Die Kunst der
Griechen, 1919, S. 3 ff. H. Th. Bossert, Alt Kreta, 1921, введение.
** D. Fimmen, Die kretisch-mykenische Kultur, 1921, S. 210.
*** Dehio, Gesch. d. deutsch. Kunst, 1919, S. 16 ff.
90

Атрея» в Микенах прекрасно встает рядом с гробницей Теодори-
ха в Равенне.
Чудо такого рода- Византия. Здесь приходится осторожно
снимать слой за слоем: вначале слой, образовавшийся, когда в
326 г. Константин заново, как позднеантичную мировую столицу,
отстроил ее, крупный город, разрушенный Септимием Севером,
после чего сюда стали стекаться и аполлоническая старость с
Запада, и магическая юность с Востока; и слой 1096 г., когда под
стенами теперь уже позднеарабской мировой столицы появились
крестоносцы Готфрида Бульонского (которых беспощадно-пре-
зрительно обрисовывает в своем историческом труде Анна Ком-
нина*) и в дни поздней осени этой цивилизации вдруг повеяло
чем-то весенним. Как самый восточный из городов античной
цивилизации, этот город околдовывал готов, а тысячелетием
спустя, как самый северный из арабских городов, он неодолимо
влек к себе русских: возвещая русскую предкультуру, в Москве
высится возведенный в 1554 г. огромный Васильевский собор137,
пребывающий в «междустилье», - подобно тому как более чем за
два тысячелетия до этого между мировой столицей Вавилоном и
ранним христианством вырос храм Соломона.
2
Изначальный человек- бродячее животное, это существова-
ние с бодрствованием, неустанно ощупывающим жизнь, он-
всецело микрокосм, не привязанный к месту и безродный, с обо-
стренными и пугливыми чувствами, постоянно в поиске - как бы
чего урвать у враждебной природы. Глубокое изменение начина-
ется лишь с земледелием, ибо оно является чем-то искусствен-
ным, для охотников и пастухов весьма и весьма далеким: тот, кто
копает и пашет, хочет не грабить природу, но ее изменять. Са-
жать-значит не забирать, но порождать. Однако тем самым
человек сам превращается в растение, а именно в крестьянина:
человек пускает корни в ту почву, которую возделывает. Душа
человека обнаруживает душу в ландшафте: заявляют о себе новая
привязанность земного существования, новые чувства. Враждеб-
ная природа делается подругой. Земля делается Матерью-Землей.
Возникает глубоко прочувствованная связь между севом и зача-
тием, жатвой и смертью, ребенком и зерном. В хтонических куль-
тах новое благочестие обращается на плодородную землю, с ко-
торой человек срастается воедино. В качестве совершенного
выражения этого жизнеощущения повсюду возникает символиче-
ский образ крестьянского дома, который устройством своих по-
* К. Dieterich, Byz. Charakterkopfe, 1909, S. 136 f.
91

мещений и каждой чертой своей внешней формы обнаруживает
кровь своего обитателя. Крестьянский дом - это великий символ
оседлости. Он сам - растение: он глубоко пускает корни в «соб-
ственную» почву. Это есть собственность в самом святом смыс-
ле. Добрые духи очага и двери, земельного участка и комнат:
Веста, Янус, Лары и Пенаты - имеют здесь каждый свое опреде-
ленное место, точно так же как и сам человек.
Вот предварительное условие всякой культуры, которая
опять-таки сама, подобно растению, вырастает из своего мате-
ринского ландшафта, углубляя душевную привязанность челове-
ка к почве. Что для крестьянина его дом, то для культурного
человека город. Чем являются для дома добрые духи, тем оказы-
вается для города его бог-покровитель или святой. Город также
подобен растению. Точно так же, как и крестьянству, ему чуждо
все кочевое, все чисто микрокосмическое. По этой причине вся-
кое развитие высшего языка форм привязано к ландшафту. Ни
искусство, ни религия не в состоянии сменить место своего роста.
Лишь в цивилизации с ее городами-исполинами снова возникает
презрение к этим корням душевности и она отрывается от них.
Цивилизованный человек, этот интеллектуальный кочевник, -
вновь всецело микрокосм, он совершенно безроден и свободен
духовно, как были чувственно свободны охотники и пастухи. Ubi
bene ibi patria138 - справедливо до и после культуры. В предвесну
переселения народов то было девическое и одновременно мате-
ринское германское томление: оно искало себе родину на Юге,
чтоб выстроить гнездо для своей будущей культуры. Сегодня, на
исходе этой культуры, неприкаянный дух блуждает среди всех
ландшафтных и мыслительных возможностей. Однако между тем
и другим - время, когда за пядь земли человек умирает.
Факт, что все великие культуры - культуры городские, явля-
ется абсолютно определяющим и в полном своем значении так и
не оценен. Высший человек второго периода- градопострояю-
щее животное. Вот подлинный критерий «всемирной истории»,
четко выделяющий ее из истории человечества вообще: всемир-
ная история - это история городского человека. Народы, госу-
дарства, политика и религия, все искусства, все науки покоятся на
единственном прафеномене человеческого существования, на
городе. Поскольку все мыслители всех культур сами обитают в
городах (даже если пребывают телесно в сельской местности),
они абсолютно себе не представляют, что за поразительная штука
город. Чтобы это понять, нам следовало бы целиком погрузиться
в изумление прачеловека, впервые видящего посреди ландшафта
эту махину из камня и дерева с ее заключенными в камень ули-
цами и вымощенными камнем площадями, со строениями самой
диковинной формы, где кишит народ.
92

Но что уж подлинно чудо из чудес, так это рождение души го-
рода. Как массовая душа совершенно нового рода, последнее
основание которой навсегда останется для нас тайной, она вне-
запно выделяется из общей душевности своей культуры. Пробу-
дившись, она выстраивает себе зримое тело. Из стоящих друг
подле друга деревенских усадеб, у каждой из которых- своя
собственная история, возникает единое целое. И это целое живет,
дышит, растет, обретает облик, внутреннюю форму и историю.
Начиная с этого момента не только отдельный дом, собор или
дворец, но также и образ самого города представляет собой пред-
метное единство языка форм и истории стиля, которое присутст-
вует во всем жизненном течении культуры.
Понятно само собой, что город и деревня отличаются друг от
друга не размером, но наличием души. Не только в таких прими-
тивных состояниях, как сегодняшняя внутренняя Африка, но и в
поздних Китае и Индии, во всех промышленных областях совре-
менной Европы и Америки существуют очень большие поселе-
ния, не являющиеся тем не менее городами. Они центры края,
однако внутренне они мира как такового не составляют. У них
нет души. Их примитивное население живет всецело крестьян-
ской, приземленной жизнью. Сути «города» для них не существу-
ет. Что внешним образом отделяет их от деревни, есть не город,
но рынок, простое место пересечения земледельческих жизнен-
ных интересов, которое еще никак не предполагает обособленной
жизни. Обитатели рыночного местечка, даже если они ремеслен-
ники или торговцы, живут и думают как крестьяне. Нам следует
прочувствовать, что это означает, когда из раннеегипетской, ран-
некитайской или германской деревни - точки, затерявшейся сре-
ди широких просторов, возникает город, который внешне, быть
может, ничем не выделяется, и тем не менее в плане душевном
это отныне такое место, где человек переживает весь край как
«окружение», как нечто иное себе и подчиненное. Начиная с
этого «момента имеются две жизни - жизнь внутри и снаружи, и
крестьянин воспринимает это с тою же отчетливостью, что и
горожанин. Деревенский и городской кузнецы, деревенский ста-
роста и бургомистр живут в двух разных мирах. Сельский и го-
родской человек - два разных существа. Вначале они эту разницу
ощущают, затем она начинает над ними господствовать; в конце
концов они перестают понимать друг друга. Крестьянин из Бран-
денбурга и сицилийский крестьянин ближе сегодня один друго-
му, чем тот же крестьянин из Бранденбурга берлинцу. Собствен-
но, с возникновения такой установки и появляются подлинные
города, и само собой разумеется, что именно она лежит вообще в
основе бодрствования всех культур.
Раннее время всякой культуры- это всегда также и раннее
время нового горожения городов. Великая робость охватывает
93

человека предкультуры перед этими образованиями, к которым
он не способен выработать никакого внутреннего отношения.
Германцы неоднократно (например, в Страсбурге) селились на
Рейне и Дунае перед воротами римских городов, между тем как
сами города оставались незаселенными*. Вторгшиеся на Крит за-
воеватели сожгли там дотла такие города, как Гурниа и Кносс, а
на развалинах выстроили деревни. Орден западноевропейской
предкультуры, бенедиктинцы, и в первую очередь клюнийцы и
премонстранцы, селились, как рыцари, в чистом поле. Лишь
францисканцы и доминиканцы, когда произошло пробуждение
новой души города, обосновываются в раннеготических городах.
Однако и здесь во всех постройках, во всем вообще францискан-
ском искусстве еще присутствует легкая грусть, отзвук почти
мистического страха отдельного человека перед лицом нового,
яркого, бодрого - всего того, с чем еще тупо примиряется коллек-
тив. Мало кто решается больше не быть крестьянином. Только
иезуиты начинают жить в состоянии зрелого и высокомерного
бодрствования подлинных обитателей крупных городов. Во вся-
ком раннем времени правители обзаводятся двором в постоянно
переносимых с места на место укрепленных дворцах, и это сим-
вол безусловного превосходства сельской местности, город все
еще не признающей. В египетском Древнем царстве многонасе-
ленный центр администрации находится при «Белых стенах»,
рядом с храмом Птаха позднего Мемфиса139, однако так же, как
государи шумерской Вавилонии и каролингской империи, фарао-
ны беспрерывно меняют места своих резиденций**. Начиная с
1109 г. раннекитайские правители династии Чжоу возводили свой
укрепленный дворец, как правило, у Лояна (ныне в Хэнани), од-
нако лишь начиная с 770 г., что соответствует нашему XVI в.,
этому месту придается значение постоянного города-резиденции.
Чувство связанности с землей, чувство растительно-
космического нигде не заявляло о себе так властно, как в архи-
тектуре этих крошечных ранних городов, редко когда представ-
лявших собой нечто большее, чем рынок, одна-две улицы, кре-
пость и храм. И если где возможно с полной отчетливостью убе-
диться в том, что всякий большой стиль сам является растением,
так это именно здесь. Дорийская колонна, египетская пирамида,
готический собор сурово, судьбоносно растут из почвы - это
существование без бодрствования; ионийская колонна, постройки
Среднего царства и барокко покоятся на ней - вполне пробудив-
шиеся, полные самосознания, свободные и уверенные в себе.
Отделенное от сил ландшафта, а мостовой под ногами прямо-таки
отрезанное от них, существование делается здесь более приглу-
* Dehio, Gesch. d. deutsch. Kunst, 1919, S. 13 f.
** Ed. Meyer, Gesch. d. Altertums I, S. 188.
94

шенным, а ощущение и понимание постоянно нарастают. Человек
становится «духом», «свободным», он вновь похож на кочевника
и в то же время делается уже и холодней. «Дух» есть специфиче-
ски городская форма понимающего бодрствования. Все искусст-
во, вся религия и наука медленно делаются духовными - и чуж-
дыми селу, непонятными землистым крестьянам. С цивилизацией
начинается климактерический период 40. Древлебытийные корни
существования иссыхают в каменной толще ее городов. Свобод-
ный дух - поистине роковое слово! - является как пламя, пышно
взлетающее вверх и мгновенно прогорающее.
3
Новая душа города говорит на новом языке, который уже
очень скоро становится совершенно равнозначным языку культу-
ры. Это бьет по деревне с ее поселянами: она более уже не пони-
мает этого языка, она робеет и немеет. Вся подлинная история
стиля разыгрывается в городах. То, что обращается к глазу в ло-
гике зримых форм, представляет собой исключительно судьбы
города и переживания городских людей. Наиболее ранняя готика
росла еще из ландшафта и захватывала крестьянский дом с его
обитателями и утварью. Стиль Возрождения вырастает уже ис-
ключительно в возрожденческом городе, стиль барокко - лишь в
городе барокко, не говоря уже о принадлежащей исключительно
большому городу коринфской колонне или о стиле рококо. Быть
может, ландшафт подчас бывает еще способен ощутить легкое
дуновение, исходящее отсюда, однако сама деревня более неспо-
собна даже на самомалейшее творчество. Она умолкает и отвора-
чивается. Крестьянин и крестьянский дом как были готическими,
так остались таковыми до сегодняшнего дня. Эллинистическое
село сохранило верность геометрическому стилю, египетская
деревня - стилю Древнего царства.
Но что прежде всего обладает историей, так это «лицо» горо-
да, «выражение» этого лица, а его «мимика» представляет собой
едва ли не всю историю души самой культуры. Вначале это ма-
лые протогорода готики и всех прочих ранних культур, почти
теряющиеся среди ландшафта; это все еще подлинные крестьян-
ские дома, жмущиеся друг к другу в тени крепости или святили-
ща и становящиеся городскими домами без перемены внутренней
формы, а только в силу того, что они произрастают теперь уже из
окружения не полей и лугов, но соседних домов. Народы ранней
культуры постепенно становятся городскими народами, так что
существуют специфически китайский, индийский, аполлониче-
ский, фаустовский образы города или опять-таки армянская или
сирийская, ионийская или этрусская, немецкая, французская или
95

английская физиономии города. Есть город Фидия, есть город
Рембрандта и город Лютера. Эти имена - знаки, так что уже одни
названия «Гранада», «Венеция», «Нюрнберг» сразу же вызывают
вполне определенный зримый образ, ибо именно в таких городах
и возникло все, что создала культура в религии, искусстве и зна-
нии. Крестовые походы вышли еще из духа рыцарских крепостей
и сельских монастырей, Реформация же - горожанка, она обитает
в узеньких переулках, среди домов-утесов. Великий эпос, повест-
вующий о расцвете и воспевающий его, принадлежит крепости и
замку, однако драма, в которой опробывает себя бодрствующая
жизнь, - это городская поэзия, а великий роман, взгляд освобож-
денного духа на все человеческое, предполагает город - мировую
столицу. Существуют лишь городская лирика (если исключить
подлинную народную песню) и лишь городская живопись и архи-
тектура с бурной и краткой историей (если исключить «вечное»
крестьянское искусство).
А чего стоит хотя бы звучный язык форм этих великих камен-
ных образований, созданных городским человечеством - всецело
зрение и дух - в своем светомире, являющих полную противопо-
ложность более приглушенному языку ландшафта! Силуэт боль-
шого города- крыши с трубами, башни и купола на горизонте!
Как много говорит уже один взгляд, брошенный на Нюрнберг и
Флоренцию, на Дамаск и Москву, на Пекин и Бенарес! Что мо-
жем мы знать о духе античных городов, если нам неведомы их
линии на фоне южного неба - на свету полудня, в облачную по-
году, поутру, в звездную ночь! Эта череда улиц- прямых или
искривленных, широких или узких, дома- низкие и высокие,
светлые и темные, своими фасадами, своими лицами выгляды-
вающие во всех западных городах на улицу, а во всех восточных
лишенные окон и повернутые к улице спиной. Дух площадей и
углов, тупиков и просветов меж домами, водокачек и памятников,
церквей, храмов и мечетей, амфитеатра и вокзала, базара и рату-
ши. А далее - вновь предместья, дома с приусадебными участка-
ми и шеренги бараков бедноты посреди мусора и огородов, ари-
стократические и бедные кварталы, Субура в античном Риме и
предместье Сен-Жермен в Париже, древние Байи и сегодняшняя
Ницца, миниатюрные городские виды Ротенбурга и Брюгге и
море домов Вавилона и Теночтитлана, Рима и Лондона! У всего
этого имеется история; все это есть история. Лишь одно значи-
тельное политическое событие- и на лицо города ложатся уже
другие складки. Наполеон придал другое выражение Парижу
Бурбонов, а Бисмарк - мелкодержавному Берлину. Земщина (Ваи-
erntum) же стоит рядом со всем этим, как стояла - мрачно и гнев-
но.
В самые ранние времена в человеческом зрении господствует
исключительно картина ландшафта. Она оформляет душу чело-
96

века, она вибрирует вместе с ним. Один и тот же такт - в челове-
ческом ощущении и в шуме леса. Весь облик человека, его по-
ходка, даже само его одеяние сливаются с лугами и кустарника-
ми. Деревня с ее смирными холмящимися крышами, вечерним
дымком, колодезью, изгородями и животными полностью теряет-
ся в ландшафте и в нем утопает. Земский город (Landstadt) удо-
стоверяет землю, он является возвышением ее образа; только
поздний город бросает ей вызов. Своим силуэтом он противоре-
чит линиям природы. Он отрицает всю природу. Он желает быть
чем-то иным и высшим. Эти острые щипцы, барочные купола,
шпили и зубцы не имеют и не желают иметь с природой ничего
общего, а под конец возникает исполинский город- мировая
столица, город как мир, рядом с которым ничего иного быть и не
должно, исполняющий труд по разрушению картины ландшафта.
Когда-то прежде город отдавался ландшафту, теперь город жела-
ет создавать его сам, причем подобным самому себе. И вот уже за
пределами города из проселочных дорог возникают шоссе, из
лесов и лугов- парки, из гор- площадки обозрения; в самом
городе изобретается искусственная природа: вместо источников -
фонтаны, вместо лужаек, прудов и кустов - цветочные клумбы,
спроектированные водоемы, подстриженные живые изгороди. В
деревне крытая соломой крыша все еще смотрится холмом, про-
улок- межой. В городе же улицы, наполненные разноцветной
пылью и причудливым шумом, тянутся вдаль и разверзаются
глубокими ущельями; и среди всего этого обитают люди - так,
как не могло и присниться никакому природному существу.
Одеяния и даже сами лица определяются каменным фоном. Днем
кипит уличная толчея, сопровождаемая диковинными красками и
звуками, по ночам зажигается свет, затмевающий сияние луны. И
растерянный крестьянин стоит на мостовой- комичная фигура,
ничего не понимающая и никем не понимаемая, годная лишь на
то, чтобы быть помещенной в комедию и... чтобы кормить этот
мир хлебом.
Из этого, однако, следует нечто куда более важное, чем все
остальное: и политическая, и экономическая история может быть
постигнута лишь в том случае, если мы признаем, что город, все
более и более обособляясь от земли, наконец полностью ее обес-
ценил и стал сам определять ход и смысл высшей истории вооб-
ще. Всемирная история - это городская история.
Естественно, что античный человек на основании своего эвк-
лидовского ощущения бытия связывает понятие государства со
стремлением к минимальному протяжению и потому все настой-
чивее отождествляет государство с каменным телом единичного
полиса. Но и совершенно независимо от этого уже очень скоро во
всякой культуре появляется тип столичного города. Как говорит
уже само его полное глубокого смысла название141, это есть тот
97

город, дух которого, его политические и экономические методы,
его цели и решения господствуют над землей, над страной. Вся
страна с ее обитателями становится средством и объектом этого
руководящего духа. Она не знает толком, что здесь такое проис-
ходит. Да ее и не спрашивают. Крупные партии во всех странах
всех поздних культур, революции, цезаризм, демократия, парла-
мент - все это формы, в которых столичный дух сообщает стране,
чего ей желать и за что ей при известных обстоятельствах при-
дется умирать. И античный форум, и западная пресса- это все
исключительно духовные средства власти господствующего го-
рода. Сельский житель, способный в это время понять, что такое
политика, и чувствующий, что до нее дорос, отправляется в го-
род, быть может, не телесно, но уж духовно - вне всякого сомне-
ния. Настроения и общественное мнение земщины (bauerlichen
Landes), поскольку о них вообще можно говорить, предписыва-
ются и направляются городом в письменной и устной форме.
Фивы- это Египет, Рим- orbis terrarum142, Багдад- это ислам,
Париж- это Франция. История всякого раннего времени разыг-
рывается во множестве небольших центров отдельных ландшаф-
тов. Египетские номы, гомеровские греческие народы, готические
графства и свободные города некогда вершили историю. Однако
мало-помалу политика сосредоточивается в немногих главных
городах, в прочих же сохраняется лишь видимость политической
жизни. В этом ничего не смогла изменить даже античная атоми-
зация мира на города-государства. Уже в Пелопоннесской войне
политику фактически делали лишь Афины и Спарта. Прочие
государства, лежавшие на Эгейском море, лишь оказывались в
сфере действия той или иной политики. Ни о чем подлинно соб-
ственном нет больше и речи. Под конец один только римский
форум становится местом, где разыгрывается античная история.
Пусть Цезарь бьется в Галлии, пускай цезареубийцы сражаются в
Македонии или Антоний- в Египте: то, что там происходит,
обретает смысл лишь в отношении его к Риму.
4
Подлинная история начинается с образования двух прасосло-
вий, знати и духовенства, которые возвышаются над крестьянст-
вом. Противостояние крупной и мелкой знати, короля и вассалов,
светской и духовной власти представляет собой основную форму
всей раннегомеровской, древнекитайской, готической полити-
ки, - до тех пор, пока с появлением города, буржуазии, третьего
сословия не меняется стиль истории. Однако весь смысл истории
сосредоточивается исключительно в этих сословиях, в их сослов-
ном сознании. Крестьянин внеисторичен. Деревня стоит вне все-
98

мирной истории, и все развитие от «Троянской» войны до Мит-
ридатовой и от саксонских императоров до мировой войны дви-
жется поверх этих маленьких точек ландшафта, при случае их
уничтожая, подпитываясь их кровью, однако никогда не касается
их нутра.
Крестьянин- это вечный человек, независимый от всякой
культуры, гнездящейся в городах. Это мистическая душа, это
сухой, привязанный к практическому рассудок, изначальный и
вечнотекущий источник крови, делающей в городах всемирную
историю. Он предшествовал культуре и он ее переживет, тупо
продолжая свой род из поколения в поколение, ограниченный
заземленными профессиями и способностями.
Все, что выдумывает там, в городах, культура в смысле госу-
дарственных форм и экономических обычаев, догматов веры,
инструментов, знаний и искусства, - все это он в конце концов
недоверчиво и нерешительно перенимает, не меняя, однако, при
этом своей сути. Так, внешним образом западноевропейский
крестьянин принял все учения великих соборов, от великого Ла-
теранского до Тридентского, точно так же как принял он дости-
жения машинной техники и Французскую революцию. И потому
он остался тем же, чем и был, чем он стал еще до Карла Великого.
Сегодняшнее крестьянское благочестие старше христианства.
Боги крестьянина старше любой высшей религии. Снимите с него
гнет больших городов, и он, ничего не потеряв, вернется в свое
первобытное состояние. Настоящая его этика, настоящая его
метафизика, которые ни один городской ученый не счел достой-
ными открытия, лежат вне всякой истории религии и духа. У них
вообще нет никакой истории.
Город - это дух. Большой город - это «свободный дух». Бур-
жуазия, сословие духа, начинает сознавать свое обособленное
существование с протеста против «феодальности», т. е. засилья
крови и традиции. Дух опрокидывает троны и ограничивает ста-
рые права во имя разума и прежде всего - во имя «народа», под
которым теперь понимается исключительно народ городов. Де-
мократия - это политическая форма, при которой от крестьянина
требуют мировоззрения горожанина. Городской дух реформирует
великую религию раннего времени и устанавливает рядом со
старинной сословной новую буржуазную религию- свободную
науку. Город перенимает руководящую роль в экономической
истории, устанавливая на место первичной ценности- земли,
ценности, которая никак не может быть отделена от крестьянских
жизни и мышления, понятие отвлеченных от товаров денег. Из-
вечное деревенское слово для товарообмена- это обмен. Даже
когда речь идет об обмене вещи на благородный металл, в основе
процесса не лежит никакое «денежное мышление», понятийно от-
деляющее от вещи ее ценность и выражающее ее в фиктивной
99

или металлической величине, которая начиная с этого момента
предназначена мерить «иное», «товар». В раннее время от села к
селу идут купеческие караваны, плывут викинги, и это значило
«обмен и добыча». В позднее время корабли и караваны соеди-
няют меж собой города, и это значит «деньги». В этом различие
норманнов до крестовых походов и ганзейских и венецианских
купцов после них143, античных мореплавателей в микенскую эпо-
ху и во времена великой колонизации. Город означает не только
дух, но и деньги*.
Начинается эпоха, когда город развился настолько, что ему
более нет нужды самоутверждаться по отношению к селу, по
отношению к крестьянству и рыцарству, и теперь уже село со
своими прасословиями ведет безнадежную оборону против еди-
ноличного господства города: в плане духовном - против рацио-
нализма, политическом- против демократии, экономическом -
против денег. В это время городов, которые можно рассматривать
в качестве ведущих в истории, становится уже очень мало. Воз-
никает глубокое прежде всего душевное различие большого и
малого города, и этот последний под весьма многозначительным
названием «земский город» становится частью села, которое в
качестве активного начала более в расчет не принимается. Проти-
воположность между селянами и горожанами не делается в этих
малых городах меньше, однако она отступает перед пропастью,
отделяющей их от большого города. Крестьянско-местечковая
дошлость и интеллигенция большого города- это две разные
формы понимающего бодрствования, которые говорят на совер-
шенно разных языках144. Ясно также, что дело здесь не в числе
обитателей, но в духе. Понятно и то, что во всех больших городах
имеются уголки, где сохраняется население, все еще остающееся
сельским, оно обитает в своих переулках, как на селе, и соседи
через улицу поддерживают друг с другом почти деревенские
связи. То, что город накладывает на сущность человека отпечаток
разной степени глубины, может быть изображено в виде пирами-
ды, в основании которой окажутся эти почти крестьянского типа
люди, в узкой же ее части разместится небольшое число подлин-
ных людей большого города, ощущающих себя как дома везде,
где будут созданы потребные им душевные условия.
Полной абстрактности достигает тем самым и понятие денег.
Они более не служат пониманию экономического обращения;
они подчиняют товарооборот собственному развитию. Они боль-
ше не служат мерой взаимной оценки вещей, но оценивают их по
отношению к себе. То, что деньги как-то относятся к пахотной
земле и приросшему к ней человеку, настолько изглаживается,
что отношение это не играет никакой роли в экономическом
* Ср. гл. V I.
100

мышлении ведущих городов- «финансовых площадок». Деньги
становятся теперь силой, причем чисто духовной, лишь представ-
ленной металлом силой в бодрствовании верхнего слоя экономи-
чески активного населения, и сила эта делает поглощенных день-
гами людей столь же зависимыми от нее, как прежде земля-
крестьян. Существует «денежное мышление», подобно тому как
существуют математическое и юридическое мышление.
Однако почва действительна и естественна, а деньги - нечто
абстрактное и искусственное, чистая категория, как «доброде-
тель» в мышлении Просвещения. Значит, та первоначальная, т. е.
негородская, экономика зависит от космических сил, от почвы,
климата и породы людей - и потому держится в рамках, между
тем как возможности денег как чистой формы обращения внутри
бодрствования столь же мало ограничены действительностью,
как и величины математического или логического мира. Как ни-
какие факты не мешают нам конструировать сколько угодно не-
эвклидовых геометрий, так внутри оформившейся экономики
большого города не существует никакого препятствия умножать
«деньги» - мысля, так сказать, иными денежными измерениями,
что не имеет абсолютно ничего общего с возможным накоплени-
ем золота или вообще действительной стоимости. Не существует
никакого реального масштаба и никакого рода товаров, посредст-
вом которых можно было бы сравнить стоимость таланта145 во
времена греко-персидских войн и его же стоимость в добыче,
захваченной Помпеем в Египте. Деньги для человека как t,a>ov
ot/covo/xt/cov146 сделались формой деятельного бодрствования, не
имеющей в существовании более никаких корней. На этом осно-
вывается их колоссальная власть над любой начинающейся циви-
лизацией, являющейся всякий раз безусловной диктатурой
«денег» в характерном для данной культуры виде, но отсюда и
отсутствие у них точки опоры, вследствие чего деньги в конце
концов утрачивают свою власть и смысл и полностью исчезают
из мышления поздней цивилизации, как во времена Диоклетиана,
вновь уступая место первичным, основанным на почве ценно-
стям.
Наконец возникает мировая столица, этот чудовищный сим-
вол и хранилище полностью освободившегося духа, средоточие, в
котором сконцентрировался ход всемирной истории. Мировые
столицы - это весьма ограниченные по числу гигантские города
всех зрелых цивилизаций, которые презирают материнский
ландшафт своей культуры и дискредитируют его, низводя до
понятия «провинция». Всё теперь провинция- и село, и малый
город, и город большой, за исключением этих двух или трех то-
чек. Нет больше дворян и буржуазии, нет свободных и рабов, нет
греков и варваров, нет правоверных и неверных, есть лишь жи-
тели мировых столиц и провинциалы. Все прочие противополож-
101

ности блекнут перед этой единственной, господствующей во всех
событиях, жизненных обыкновениях и мировоззрениях.
Самыми первыми мировыми столицами были Вавилон и Фи-
вы Нового царства - минойский мир на Крите является, несмотря
на весь его блеск, египетской провинцией. В античности первым
примером мировой столицы была Александрия: старая Эллада
вмиг сделалась провинцией. Ни Рим, ни заселенный заново Кар-
фаген, ни Византия не смогли потеснить Александрию с этого
места. В Индии славились, и слава их разносилась до Китая и
Явы, огромные города Удджайн, Канаудж, но прежде всего Пата-
липутра; на Западе было известно сказочное обаяние Багдада и
Гранады. В мексиканском мире, как можно полагать, первой ми-
ровой столицей империи майя сделался Ушмаль, основанный в
950 г. и ставший провинцией с возвышением тольтекских миро-
вых столиц Тешкоко и Теночтитлана.
Не следует забывать о том, где впервые является на свет слово
provincia: таково было государственно-правовое обозначение
римлянами Сицилии, с покорением которой впервые происходит
принижение некогда ведущего культурного ландшафта до про-
стого объекта. Сиракузы раньше всех, когда Рим был еще зем-
ским городом, лишенным какого-либо значения, сделались по-
настоящему крупным городом античного мира. Но теперь про-
винциальным городом являются уже Сиракузы - по отношению к
Риму. И точно так же в XVII в. ведущими крупными городами
были габсбургский Мадрид и папский Рим, пока, начиная с конца
XVIII в., они не были низведены до уровня провинции мировыми
столицами Лондоном и Парижем. Возвышение Нью-Йорка до
уровня мировой столицы в результате Гражданской войны 1861—
1865 гг., - быть может, самое значимое по последствиям событие
прошлого столетия.
5
Этот каменный колосс, «мировая столица», высится в конце
жизненного пути всякой великой культуры. Душевно сформиро-
ванный землей культурный человек оказывается полоненным
своим собственным творением, городом, он делается им одер-
жим, становится его порождением, его исполнительным органом
и, наконец, его жертвой. Эта каменная махина есть абсолютный
город. В его образе, когда он во всей своей величественной кра-
соте вырисовывается в светомире человеческого глаза, содержит-
ся вся возвышенная символика смерти окончательно «ставшего».
Пронизанный душой камень готических строений сделался в
конце концов, в ходе тысячелетней истории стиля, обездушенным
материалом этой демонической каменной пустыни.
102

Эти последние города - всецело дух. Их дома уже больше не
являются, как в ионических городах и городах барокко, потомка-
ми старинного крестьянского дома, с которого некогда началась
культура. Да это и вообще больше не дома, в которых Веста и
Янус, Пенаты и Лары могли бы найти себе хоть какое-то место, а
в чистом виде жилье, созданное не кровью, но целью, не чувст-
вом, но духом экономического предпринимательства. Связь с
землей не исчезает до тех пор, пока очаг, в благочестивом смысле
этого слова, остается действительным, значимым центром семьи.
Лишь когда утраченным оказывается и это и масса квартиро-
съемщиков и постояльцев начинает вести в этом море домов
блуждающее существование от крова к крову, как охотники и
пастухи предвремени, формирование интеллектуального кочев-
ника можно считать завершенным. Этот город есть мир, мир в
подлинном смысле слова: он имеет значение человеческого оби-
талища лишь как целое. Дома - это лишь атомы, его образующие.
Старинные, органически произросшие города с их готическим
ядром - собор, ратуша, переулки с остроконечными крышами, -
вокруг башен и ворот которого эпоха барокко возвела кольцо
более духовное, более светлое - дома патрициев, дворцы и заль-
ные церкви147, - теперь эти города начинают расползаться бес-
форменной массой во все стороны, вгрызаться в запустеваюшую
землю шеренгами рабочих бараков и хозяйственных строений,
перестройками и проломами уничтожать почтенный лик старого
времени. Тот, кто посмотрит с башни на расстилающееся вокруг
море домов, с точностью определит в этой окаменевшей истории
единого существа эпоху, когда прекратился органический рост и
началось неорганическое, а потому безграничное нагромождение,
которое шагает за все горизонты. Именно теперь и возникают эти
искусственные, математические, абсолютно чуждые земле обра-
зования, порожденные чисто духовной радостью от целесообраз-
ного, - города градостроителей, которые во всех цивилизациях
стремятся к одному и тому же - к виду шахматной доски, симво-
лу обездушенности. Этими упорядоченными квадратами домов
любовались Геродот в Вавилоне и испанцы в Теночтитлане. В
античном мире вереница «абстрактных» городов начинается Фу-
риями, «спроектированными» Гипподамом из Милета в 441 г.
Далее последовали Приена, где шахматная застройка полностью
игнорирует динамику земной поверхности, Родос, Александрия -
как образцы для бесчисленных провинциальных городов импера-
торского времени. Исламские архитекторы планомерно заложили,
начиная с 762 г., Багдад, а сотней лет спустя - гигантский город
Самарра на Тигре*. В западноевропейско-американском мире
* Самарра, как и императорские форумы в Риме и развалины Луксора и Кар-
нака, обнаруживает американские тенденции. Город тянется по реке на 33 км.
Дворец Балкувара, выстроенный халифом Мутавакилем для одного из сыновей,
юз

первый значительный пример этого- план Вашингтона (1791).
Нет никакого сомнения в том, что мировые столицы эпохи Хань в
Китае и династии Маурья в Индии имели те же геометрические
формы. Мировые столицы западноевропейско-американской ци-
вилизации еще далеко не достигли такой вершины развития. Мне
видятся - много после 2000 г. - городские массивы на десять-
двадцать миллионов человек, занимающие обширные ландшаф-
ты, со строениями, рядом с которыми величайшие из современ-
ных покажутся карликами, где будут осуществлены такие идеи в
сфере средств сообщения, которые мы сегодня иначе как безум-
ными не назвали бы.
Телесная точка оказывается для античного человека идеалом
формы даже в этом последнем облике его существования. В то
время как гигантские города сегодняшнего дня обнаруживают
нашу склонность к бесконечному: город пронизывает обширный
ландшафт своими предместьями и колониями загородных вилл,
во все стороны раскидывается мощная сеть средств сообщения, а
внутри площади плотной застройки - упорядоченное скоростное
движение вдоль широких улиц, а также выше и ниже них, под-
линно античный город не желал расширяться, но все более и
более уплотнялся: улицы его, узкие и тесные, исключали спешное
передвижение (которое все же было вполне развито на римских
шоссейных дорогах); никакой склонности к тому, чтобы жить за
городом или хотя бы создавать к тому условия. Городу и теперь
следовало оставаться единым телом, плотным и круглым, ашуьа в
строжайшем смысле слова. Синойкизм, который в античное ран-
нее время повсеместно согнал сельское население в города и
только тем и создал тип полиса, повторяется в самом конце в
абсурдной форме: всякий хочет жить в центре города, в его уп-
лотненном ядре, иначе он не чувствует себя городским челове-
ком.
Все эти города- Сити, и не больше, один лишь внутренний
город. Новый синойкизм образует вместо пояса предместий мир
верхних этажей. В 74 г., несмотря на то что императоры вели
обширнейшее строительство, периметр Рима составляет прямо-
таки смехотворную величину в 19,5 км*. Это приводит к тому,
что тела эти в ширину уже не растут, но непрестанно тянутся
ввысь. Доходные клетушки Рима, как недоброй памяти Insula Fe-
иредставляет собой квадрат с периметром 1250 м. Одна из колоссальных мечетей
имеет в плане размеры 260x180 м. Schwarz, Die Abbasidenresidenz Samarra, 1910;
Herzfeld, Ausgrabungen von Samarra, 1912.
* Friedlander, Sittengesch. Roms I, S. 5; сравните это с далеко не так плотно
населенной Самаррой: «позднеантичные» большие города на арабской почве не
являются античными также и в этом отношении. Садовое предместье Антиохии
славилось по всему Востоку.
104

liculae , достигают при ширине улиц в 3-5 м* такой высоты,
которая в Западной Европе пока вообще еще не встречается, а в
Америке - лишь в немногих городах. При Веспасиане крыши до-
мов возле Капитолия достигли уже высоты седловины холма**.
Любой из этих великолепных массгородов становится приютом
для чудовищной нужды, местом одичания всех жизненных обык-
новений, которые уже теперь взращивают между крышами и
мансардами, в подвалах и на задних дворах нового первобытного
человека. В Багдаде и Вавилоне это было точно так же, как в
Теночтитлане, как сегодня в Лондоне и Берлине. Диодор повест-
вует об одном низложенном египетском царе, который был вы-
нужден обитать в Риме в жалких номерах на верхнем этаже.
Однако никакая нужда, никакая принудительность, даже ни-
какое ясное понимание полного сумасбродства такого развития
не уменьшает притягательности этого демонического образова-
ния. Колесо судьбы катится к концу; рождение города влечет за
собой его смерть. Начало и конец, крестьянский дом и городской
квартал относятся друг к другу, как душа и интеллигенция, как
кровь и камень. Однако не зря «время» означает собой факт не-
возвратимости. Здесь возможно лишь движение вперед, и никако-
го поворота вспять. Крестьянство некогда породило рынок, зем-
ский город, и питало его лучшей своей кровью. Теперь город-
гигант жадно высасывает сельский край, требуя и поглощая все
новые людские потоки, - пока наконец не обессилевает и не уми-
рает посреди едва обитаемой пустыни. Тот, кто поддался однаж-
ды обаянию греховной красоты этого последнего чуда всей исто-
рии, более никогда от него не освободится. Первобытные народы
могут отделиться от почвы и отправиться вдаль. Духовный ко-
чевник на это уже не способен. Ностальгия по большому городу,
быть может, сильнее всякой другой. Родиной является для нее
любой из таких городов, ближняя деревня - чужбина. Такой че-
ловек скорее умрет на мостовой, чем вернется на село. И даже
отвращение к этому великолепию, утомленность от этого много-
цветного блистания, taedium vitae 50, под конец охватывающее
многих, не делают их свободными. Они несут город с собой на
море и в горы. Они утратили землю в себе и уже не найдут ее
вовне.
Человек мирового города не способен жить на какой бы то ни
было почве, кроме искусственной, ибо космический такт ушел из
его существования, а напряжения бодрствования становятся меж-
ду тем все более опасными. Не надо забывать о том, что это жи-
вотная сторона, бодрствование, присоединяется в микрокосме к
* В Тель-эль-Амарне, городе, который построил себе египетский Юлиан От-
ступник, Аменофис IV149, улицы были шириной до 45 м. Borchardt, Ztschr. f.
Bauwesen, LXVI, 524.
** Polmann. Aus Altertum und Gegenwart, 1910, S. 21! ff.
105

растительному существованию, а не наоборот. Такт и напряже-
ние, кровь и дух, судьба и причинность относятся друг к другу
так же, как цветущий край - к окаменевшему городу, как нечто,
существующее само по себе, - к иному, от него зависимому. На-
пряжение без одушевляющего его космического такта есть пере-
ход в ничто. Однако цивилизация- это напряжение, и ничего
больше. В лицах всех цивилизованных людей, достигших вид-
ного положения, преобладает исключительно выражение силь-
нейшего напряжения. Во всякой культуре такие лица - это тип ее
«последнего человека». Сравните с ними лица крестьян, когда
они появляются среди уличной кутерьмы большого города. Путь
от крестьянской сообразительности (дошлости, смекалки, впи-
танной с молоком матери, инстинкта, которые, как и у всех ум-
ных животных, основываются на ощущаемом такте) через город-
ской дух к интеллигенции (уже само резкое звучание этого слова
прекрасно передает убыль космической основы) мировой столи-
цы можно обозначить как постепенную убыль ощущения судьбы
и безостановочное нарастание потребности в каузальности. Ин-
теллигенция- это замена бессознательного жизненного опыта
навыком мастерского владения мышлением, нечто бесплотное,
скудное. Интеллигентные лица всех рас схожи меж собой. Сама
раса отходит в них на задний план. Чем меньше ощущение необ-
ходимости и несомненности существования, чем привычнее ма-
нера общупывать все вокруг, чтобы «уяснить до конца», тем
больше страх бодрствования утишается каузально. Отсюда ото-
ждествление знания с доказуемостью и замена религиозного ми-
фа каузальным, научной теорией. Отсюда и абстрактные деньги
как чистая каузальность экономической жизни в противополож-
ность сельскому товарообороту, являющемуся тактом, а не сис-
темой напряжений.
Интеллектуальному напряжению известна лишь одна специ-
фически присущая мировой столице форма отдыха: разрядка,
«развлечение». Подлинная игра, радость жизни, удовольствие,
упоение, которые возникают из космического такта, в сути своей
теперь непонятны. Вновь и вновь во всех мировых столицах всех
цивилизаций повторяется переход от напряженнейшей практиче-
ской мыслительной работы к ее противоположности, сознательно
вызываемому расслаблению, духовное напряжение заменяется
телесным, спортивным напряжением, телесное- чувственным
«наслаждением» и духовным «возбуждением» посредством игры
и пари, чистая логика повседневной работы замещается созна-
тельно употребляемой музыкой. Кино, экспрессионизм, теософия,
боксерские бои, негритянские пляски, покер и бега- все это
можно встретить уже в Риме, и знатоку следовало бы включить в
круг обследуемого материала индийские, китайские и арабские
мировые столицы. Достаточно привести лишь один пример: читая
106

«Камасутру»151, понимаешь, что за люди находили вкус также и
в буддизме, и начинаешь другими глазами смотреть на сцены боя
быков в критских дворцах. Несомненно, в основе культ, однако и
над ним распространяется такой же аромат, как над фешенебель-
ным римским городским культом Исиды в соседстве с Большим
цирком.
Итак, существование все более лишается корней, бодрствова-
ние же охватывает все большее напряжение, а тем самым спек-
таклю исподволь готовится конец; и вот теперь все оказывается
внезапно залитым ярким светом истории: мы стоим перед фактом
бесплодия цивилизованного человека 52. Речь идет не о том, что
можно понять средствами повседневной каузальности, например
физиологически, как это, разумеется, пыталась сделать современ-
ная наука. Нет, здесь налицо всецело метафизический поворот к
смерти. Последний человек города не хочет больше жить, не как
отдельный человек, но как тип, как множество: в этом совокупном
существе угасает страх смерти. Мысль о вымирании семьи и ро-
да, наполняющая подлинного крестьянина глубоким и необъяс-
нимым ужасом, утрачивает теперь всякий смысл. Продолжение
родственной себе крови внутри зримого мира уже не является для
этой крови долгом, жребием, всем, оно не воспринимается боль-
ше как судьба. Дети не появляются не потому только, что сдела-
лись совершенно несносны, но прежде всего потому, что возвы-
сившаяся до крайности интеллигенция более не находит никаких
оснований для их существования. Заглянем в душу крестьянина,
который с незапамятных времен сидит на своем наделе153 или же
завладел им недавно, с тем чтобы утвердить здесь свою кровь. Он
укоренен в нем как потомок своих пращуров и как пращур буду-
щих потомков. Его дом, его собственность: это означает здесь не
мимолетную встречу тела и имущества, длящуюся несколько лет,
но долговременное и внутреннее сопряжение вечной земли и
вечной крови. Лишь вследствие этого, лишь на основе обретения
оседлости в мистическом смысле великие эпохи обращения, зача-
тия, рождения и смерти обретают метафизическую прелесть,
которая символически выражена в обычаях и религии всех привя-
занных к земле народов. Для «последнего человека» всего этого
более не существует. Интеллигенция и бесплодие связаны меж
собой в старых семьях, старых народах, старых культурах не
только потому, что внутри всякого единичного микрокосма на-
пряженная сверх меры животная сторона жизни выедает сторону
растительную, но и потому, что бодрствование усваивает при-
вычку каузального регулирования существования. То, что чело-
век рассудка в высшей степени красноречиво называет «естест-
венным побуждением», он не только «каузально» познает, но еще
и оценивает и находит ему подобающее место в кругу прочих
своих потребностей. Все радикально меняется, когда в повсе-
107

дневном мышлении высококультурного населения появляются
«основания» для наличия детей. Природа не знает никаких осно-
ваний. Повсюду, где имеется настоящая жизнь, господствует
внутренняя органическая логика, «оно», побуждение, совершенно
независимое от бодрствования и его каузальных цепочек и им
вовсе не замечаемое. Многоплодие изначального населения пред-
ставляет собой природное явление, о котором никто даже и не
задумывается и тем более не задается вопросом о его пользе или
вреде. Когда в сознании возникают жизненные вопросы вообще,
оказывается под вопросом сама жизнь. Отсюда берет начало муд-
рое ограничение числа рождающихся, оплакиваемое уже Поли-
бием как роковое для Греции обстоятельство, однако широко
практиковавшееся в больших городах еще задолго до него, а в
римскую эпоху принявшее устрашающие масштабы; поначалу
оно обосновывалось материальной нуждой, но уже очень скоро
вообще никак не обосновывалось. Около этого времени обозна-
чается также - в качестве духовной - проблема выбора «спутни-
цы жизни» (крестьянин и всякий изначальный человек выбирает
мать своих детей), причем в буддистской Индии точно так же,
как в Вавилоне, в Риме - как в современных городах. Появляется
ибсеновский брак, «высшая духовная общность», в которой обе
стороны «свободны», а именно свободны как интеллигенции,
причем свободны от растительного давления крови, желающей
продолжиться. И вот уже Шоу набирается духу сказать, «что жен-
щина не сможет эмансипироваться, если она не отбросит прочь
свою женственность, свой долг перед мужем, перед своими деть-
ми, перед обществом, перед законом и перед всем - за исключе-
нием долга перед самой собой»*. Праженщина, крестьянская
женщина - это мать. В этом слове заключается все ее предназна-
чение, о котором она нетерпеливо помышляет с самого детства.
Теперь же является ибсеновская женщина, подруга, героиня це-
лой западной городской литературы от северной драмы до па-
рижского романа. Вместо детей у нее «душевные конфликты»,
брак - какое-то рукоделие вроде вышивки: главное здесь, оказы-
вается, «понять друг друга». Абсолютно неважно, что американ-
ская дама не находит достаточного основания иметь детей, пото-
му что не желает пропустить ни одного сезона, парижанка - по-
тому что боится, что любовник ее бросит, ибсеновская же
героиня - потому что «принадлежит сама себе». Все они принад-
лежат сами себе, и все они бесплодны. Такой же точно факт в
связи с теми же самыми «основаниями» встречаем мы в алексан-
дрийском, римском, и, само собой разумеется, в любом другом
цивилизованном обществе, но прежде всего в том, где вырос
Будда154, и повсюду- в эллинизме и в XIX в. точно так же, как в
* В. Shaw, Ibsenbrevier, S. 57.
108

эпоху Лао-цзы и учения чарваков, - налицо этика для малодетной
интеллигенции и литература про внутренние конфликты Норы и
Наны155.
Многочадье, которое у Гёте в «Вертере» еще представляет со-
бой картину, достойную восхищения, делается чем-то провинци-
альным. В больших городах многодетный отец - это карикатура,
и у Ибсена, не оставившего факт без внимания, она имеется в его
«Комедии любви».
Теперь все цивилизации входят в стадию чудовищного обез-
людения, растянувшуюся на несколько столетий. Исчезает целая
пирамида пригодных для культуры людей. Убыль начинается с
вершины- вначале мировые столицы, далее провинциальные
города и, наконец, само село, которое возросшим сверх всякой
меры бегством лучшего населения на некоторое время замедляет
опустошение городов. В конце концов остается лишь примитив-
ная кровь, из которой, однако, высосаны наиболее крепкие и бо-
гатые будущим элементы. Возникает тип феллаха.
Хорошо всем известный «закат античности», завершившийся
еще задолго до нападения германских кочевых народов, служит
наилучшим доказательством того, что каузальность не имеет с
историей ничего общего*. Империя наслаждается полнейшим
миром; она богата, она высокообразованна; она хорошо органи-
зована: от Нервы и до Марка Аврелия она выдвигает столь бле-
стящую когорту правителей, что второй такой невозможно ука-
зать ни в каком другом цезаризме на стадии цивилизации. И все
равно население стремительно и массово убывает- невзирая на
отчаянные законы о браке и детях, изданные Августом, lex de ma-
ritandis ordinibus156 которого ошеломил римское общество куда
сильней поражения Вара, несмотря на массовые усыновления и
непрекращающееся заселение обезлюдевших земель солдатами
варварского происхождения и на колоссальные благотворитель-
ные фонды, основанные Нервой и Траяном в пользу детей не-
имущих родителей. Италия, затем Северная Африка и Галлия и,
наконец, Испания, которые были населены при первых императо-
рах гуще, чем все прочие части империи, становятся безлюдными
и пустынными. В знаменитых и, что характерно, то и дело повто-
ряемых применительно к современной экономике словах Плиния:
latifundia perdidere Italiam, jam vero et provincias157- поменяны
местами начало процесса и его завершение. Именно, крупное
землевладение никогда бы не приобрело такого распространения,
если бы крестьянство не оказалось еще прежде высосано города-
ми и земля не была уже заброшена, по крайней мере внутренне.
Эдикт Пертинакса от 193 г. наконец-то выявляет ужасающее
состояние дел: всякому теперь позволяется забирать во владение
* Для последующего ср. изображение у Ed. Meyer, Kl. Schr., S. 145 ff.
109

обезлюдевшую в Италии и в провинциях землю. Если он ее воз-
делает, то вправе получить ее в полную собственность. От исто-
рика требуется лишь с серьезностью подойти к прочим цивилиза-
циям, чтобы повсюду обнаружить то же явление. Городская пла-
нировка, какой ее осуществил Аменофис IV в Тель-эль-Амарне, с
чередой улиц шириной до 45 м, была бы немыслимой при преж-
ней плотности населения, при которой не было бы нужды и в
спешной организации обороны от «народов моря», чьи виды на
завоевание империи были тогда, несомненно, не хуже, чем у гер-
манцев в IV в., и, наконец, невозможно было бы непрестанное
продвижение ливийцев в Дельту, где около 945 г. их предводи-
тель - точь-в-точь как в 476 г. Одоакр - принял на себя правление
империей. Однако то же самое ощущается и на примере истории
политического буддизма, начиная с Цезаря Ашоки*. Если за ко-
роткое время после испанского завоевания население майя прак-
тически исчезло и джунгли поглотили огромные обезлюдевшие
города, это свидетельствует не только о жестокости завоевателей,
которые бы ничего не смогли сделать с молодой и плодовитой
культурной человеческой породой, но об угасании изнутри, не-
сомненно начавшемся уже задолго до того. А если мы обратимся
к собственной цивилизации, то старинные семейства француз-
ской аристократии по большей части вымерли начиная с 1815 г., а
не были искоренены революцией. С аристократии бесплодие
распространилось и на буржуазию, а начиная с 1870 г. - на кре-
стьянство, почти сплошь заново созданное революцией. То «са-
моубийство расы», против которого направлена известная книга
Рузвельта158, с давних пор в широких масштабах совершается в
Англии, а в еще более значительной степени - на востоке Соеди-
ненных Штатов среди наиболее ценного, давно въехавшего в
страну населения.
Повсюду в этих цивилизациях уже очень рано можно встре-
тить запустевшие провинциальные города, а в конце развития
стоят пустыми огромные города, и в их каменной толще обитает
незначительное феллахизированное население, совсем как люди
каменного века- в пещерах и свайных постройках159. Самарра
была заброшена уже в X в.; резиденция Ашоки, Паталипутра,
была, когда ее ок. 635 г. посетил китайский путешественник Сю-
ань Цзан, колоссальной, полностью необитаемой пустыней из
домов, и многие из больших городов майя, должно быть, были
пусты уже ко времени Кортеса. У нас есть целый ряд античных
описаний, начиная с Полибия и дальше**: знаменитые в древно-
* Нам известно, что в Китае в III в. до Р. X. (т. е. в китайское августовское
время!) принимались меры для увеличения численности населения. V. Rosthorn,
Das soziale Leben d. Chinesen, 1919, S. 6.
** Страбон, Павсаний, Дион Хризостом, Авиен и др. Ed. Meyer, Kl. Schr.,
S. 164 ff.
110

сти города, в которых ряды домов стоят пустыми и постепенно
рушатся, между тем как на форуме и в гимнасии пасутся стада
коров, а в амфитеатре растет пшеница, из которой все еще высту-
пают статуи и гермы. В V в. Рим был по населению равен дерев-
не, однако в императорских дворцах еще можно было жить.
Тем самым история города подходит к своему завершению.
Вырастая из первоначального рынка в культурный город, а в
конце концов в город мировой, он приносит в жертву этому ве-
личественному развитию и ее последнему цвету, духу цивилиза-
ции, кровь и душу своих создателей - и тем самым уничтожает
также и самого себя.
6
Если раннее время означает рождение города из земли, позд-
нее время- борьбу между городом и селом, то цивилизация -
победу города, с которой она отделяется от почвы и от которой
погибает сама. Лишенная корней, умершая для космического и
безвозвратно отданная на откуп камню и духу, развивает она
язык форм, передающих все особенности ее сущности: они ха-
рактерны не для становления, но для ставшего, готового, которое
хоть и меняется, но развития не допускает. Здесь есть лишь кау-
зальность- и никакой судьбы, лишь протяжение- и никакого
живого направления. Отсюда следует, что во всякой культуре
язык форм совокупно с историей ее развития привязан к изна-
чальному месту, но при этом всякая цивилизованная форма чув-
ствует себя как дома везде, и потому как только появляется, так
начинает безгранично распространяться вширь. Разумеется, ган-
зейские города возводили в своих северорусских факториях со-
оружения в готическом стиле, а испанцы в Южной Америке- в
стиле барокко, однако абсолютно немыслимо, чтобы история
готического стиля прошла хотя бы самомалейший свой отрезочек
вне Западной Европы, и столь же невозможно, чтобы стиль ан-
тичной и английской драмы, или же искусство фуги, или религия
Лютера и орфиков не то что продолжали свое дальнейшее разви-
тие силами людей иных культур, но хотя бы были ими внутренне
усвоены. Но то, что возникает в рамках александрииства и нашей
романтики, принадлежит всем городским людям без разбора. С
романтикой для нас началось то, что Гёте провидчески назвал
всемирной литературой: это ведущая литература мировых сто-
лиц, рядом с которой лишь с очень большим трудом утверждается
прикрепленная к почве, однако малозначительная провинциаль-
ная литература. Венецианское государство или же государство
Фридриха Великого либо английский парламент, каким он явля-
ется на самом деле и как он работает, повторены быть не могут,
111

однако «современные конституции» оказывается возможным
«ввести» во всякой африканской и азиатской стране, а античные
полисы - у нумидийцев и британцев. Во всеобщее употребление
вошло не иероглифическое письмо, но буквенное - несомненно,
техническое изобретение египетской цивилизации*. И точно так
же повсюду выучиваются не подлинные языки культуры, такие,
как аттический Софокла или немецкий Лютера, но мировые язы-
ки, все до одного произошедшие- и эллинистическое койнэ, и
арабский, и вавилонский, и английский - из повседневной прак-
тики мировых столиц. Можно заехать куда угодно, и повсюду
снова найдешь те же Берлин, Лондон и Нью-Йорк; точно так же и
отправлявшийся в путь римлянин повсюду - в Пальмире, Трире,
Тимгаде и в эллинистических городах вплоть до индусов и
Аральского моря - мог обнаружить свои колоннады, украшенные
статуями площади и храмы. Однако то, что здесь распространяет-
ся, есть уже не стиль, но вкус, никакие не подлинные обычаи, но
манеры и не народный костюм, но мода. Потому-то отдаленные
народы и могут не только усваивать «вечные достижения» такой
цивилизации, но и в собственной редакции передавать их дальше.
Такими областями «цивилизации лунного света» являются Юж-
ный Китай и прежде всего Япония, которая была «китаизиро-
вана» лишь с началом эпохи Хань (220), Ява как распространи-
тельница брахманской цивилизации и Карфаген, воспринявший
свои формы у Вавилона.
Все это формы крайнего, не сдерживаемого и не связываемого
более никакими космическими силами бодрствования, чисто
духовного и чисто экстенсивного, а потому обладающего такой
мощью распространения, что последние и самые летучие его лучи
простираются почти над всей Землей и накладываются друг на
друга. Фрагменты цивилизованных китайских форм, возможно,
следует находить в скандинавском деревянном зодчестве, вави-
лонские меры, возможно, - в морях южного полушария Тихого
океана, античные монеты - в Южной Африке, египетские и ин-
дийские влияния, возможно, - в стране инков.
Между тем, однако, как это распространение шагает через все
границы, осуществляется, причем в грандиозном масштабе, обра-
зование внутренней формы; оно протекает в три четко различи-
мых этапа: отделение от культуры - культивирование беспримес-
ной цивилизованной формы - оцепенение. Для нас это развитие
уже началось, причем я усматриваю подлинную миссию немцев
как последней нации Запада в том, чтобы увенчать колоссальное
здание. На данной стадии все вопросы жизни, а именно жизни
аполлонической, магической, фаустовской, продуманы до конца
* После открытия Сета. Ср. Rob. Eisler, Die kenitischen Weihinschriften der
Hyksoszeit usw., 1919.
112

и доведены до последнего состояния знания или незнания. Никто
более не сражается за идеи. Последняя идея, идея самой цивили-
зации, сформулирована в своих основных моментах, и также
завершены - в проблемном смысле - техника и экономика. Одна-
ко это значит, что лишь теперь может начаться грандиозная рабо-
та исполнения всех требований и применение данных форм ко
всему существованию Земли. Закрепление формы начинается
лишь тогда, когда эта работа совершена и цивилизация оконча-
тельно установилась не только в своем образе, но и в своей тол-
ще. Стиль в культурах- это биение пульса самоосуществления.
Ныне возникает - если угодно употребить это слово - цивилизо-
ванный стиль как выражение окончательности. Он достиг изу-
мительного совершенства, прежде всего в Египте и Китае, и это
пронизывает там все проявления жизни - неизменной, начиная с
этого момента, в своем нутре - от церемониала и выражения лиц
до в высшей степени изящного и одухотворенного художествен-
ного упражнения. Об истории в смысле стремления к идеалу
формы не может быть и речи, все тонет в легкой поверхностной
ряби, то и дело исторгающей у данного раз и навсегда языка во-
просики и ответики художественного характера. В этом заключа-
ется вся известная нам «история» китайско-японской живописи и
индийской архитектуры. И как эта иллюзорная история отличает-
ся от действительной истории готического стиля, точно так же и
рыцарь крестовых походов отличается от китайского мандарина -
как становящееся сословие от сословия завершенного. Одно есть
история, другое давно ее преодолело. Ибо, как было установлено,
история этих цивилизаций есть кажимость, и это относится так-
же и к большим городам, лицо которых постоянно меняется, не
делаясь другим. Ведь у городов этих нет духа. Они - окаменелая
земля.
Что здесь погибает? И что остается? То, что германские наро-
ды заняли под давлением гуннов романский ландшафт и тем са-
мым прервали развитие «китайского» финального состояния ан-
тичности, было чистой случайностью. «Народам моря», которые
начиная с 1400 г. в своем схожем до мелочей странствии надви-
гались на египетский мир, удача улыбнулась лишь в островной
области Крита. Их энергичные наскоки на ливийский и финикий-
ский берега в сопровождении флотов викингов были пресечены
точно так же, как набеги гуннов на Китай. Так что античность -
это единственный пример цивилизации, прерванной в момент
своей наивысшей зрелости. Несмотря на это, германцы уничто-
жили лишь поверхностный слой форм, заменив его жизнью своей
собственной предкультуры. До «вечного» подстилающего слоя
они не добрались. Однако он, упрятанный и полностью перекры-
тый новым языком форм, продолжает сохраняться в глубинном
основании всей последующей истории и как вполне ощутимые
113

пережитки существует еще и сегодня на юге Франции, юге Ита-
лии и на севере Испании. Здесь у народной католической религии
имеется позднеантичный колорит, резко отличающий ее от цер-
ковного католицизма западноевропейского высшего слоя. В цер-
ковных праздниках на юге Италии сегодня все еще можно обна-
ружить античные и доантичные культы, и повсюду- божества
(святых), в почитании которых, несмотря на их католические
имена, просматривается античный отпечаток.
Однако здесь проступает уже иной элемент, обладающий соб-
ственным значением. Именно, мы оказываемся лицом к лицу с
проблемой расы.
II. Народы, расы, языки
7
На протяжении всего XIX в. научная картина истории искажа-
лась то ли из романтики происходящим, то ли только доведенным
ею до логического конца представлением, а именно понятием
«народ» в нравственно-воодушевленном словоупотреблении.
Если где-либо в предшествующем времени возникали новая ре-
лигия, орнаментика, строительный прием, письменность, даже
империя или, наоборот, опустошение, исследователь тут же так
формулировал свой вопрос: а как имя народа, вызвавшего это
явление? Такая постановка вопроса характерна для западного
духа в сегодняшнем его состоянии, однако во всех своих частно-
стях она до того ложна, что создаваемая с ее помощью картина
хода событий неизбежно должна быть искаженной. «Народ» как
праформа просто, в которой исторически действуют люди, «пра-
родина», «праобитель», а также «переселения» народов как тако-
вых - на всем этом отражается бурный расцвет понятий «нация»
в 1789 г. и «народ» в 1813 г., а оба они в конечном итоге восходят
к английско-пуританскому самосознанию. Однако именно в силу
того, что понятие это заключает в себе возвышенную патетику,
оно свободно уходит от критики. Даже одаренный тонким чутьем
исследователь обозначает им, сам того не осознавая, сотню абсо-
лютно разнохарактерных вещей, и в результате «народ» выступа-
ет как мнимо однозначная величина, которая и вершит всю исто-
рию. Всемирная история представляется нам сегодня именно
историей народов, что, конечно же, чем-то само собой разумею-
щимся никак не назовешь, а греческому и китайскому мышлению
такое воззрение и вовсе чуждо. Все прочее - культура, язык, ис-
114

кусство, религия - создается народами. Государство есть форма
народа.
Так вот, это романтическое понятие необходимо теперь унич-
тожить. Дело в том, что начиная с ледникового периода на Земле
обитают люди, а не «народы». Поначалу их судьба определяется
тем, что телесная последовательность родителей и детей, связь
крови образует естественные группы, обнаруживающие явную
склонность к тому, чтобы пустить корни в каком-либо ландшаф-
те. Даже племена кочевников ограничивают свои передвижения
определенными ландшафтными рамками. Тем самым задается
длительность космически-растительной стороны жизни, сущест-
вования. Вот что называю я расой. Племена, кровные родичи,
поколения, семьи - все это, вместе взятое, является обозначением
факта циркулирования крови посредством производимых в более
широком или же узком ландшафте зачатий.
Однако эти люди обладают еще и микрокосмически-животной
стороной бодрствования, ощущения и понимания, и форму, в
которой бодрствование одного вступает в связь с бодрствованием
других, я называю языком; он поначалу оказывается не чем иным,
как бессознательным живым выражением, которое воспринима-
ется чувственно, однако постепенно развивается в сознательную
технику сообщения, покоящуюся на совпадающем ощущении
значения знака.
В конечном счете всякая раса представляет собой одно-един-
ственное великое тело, а всякий язык - форму деятельности одно-
го великого, связывающего много единичных существ бодрство-
вания. Мы никогда не сможем до конца разобраться в том и дру-
гом, если не будем их рассматривать вместе и постоянно сравни-
вая.
Однако мы также никогда не сможем понять и историю выс-
шего человечества, если упустим из виду человека как элемент
расы и носителя языка, или же человека, поскольку он происхо-
дит из единства крови и поскольку он включен в единство взаи-
мопонимания, т. е. позабудем о том, что существование и бодрст-
вование человека имеют каждое свою собственную судьбу. При-
чем происхождение, развитие и длительность расовой стороны и
языковой стороны у одной и той же популяции совершенно друг с
другом не связаны. Раса- это нечто космическое и душевное.
Некоторым образом она периодична и в своем нутре обусловлена
великими астрономическими соотношениями. Языки- это кау-
зальные образования: они действуют через полярность своих
средств. Мы говорим о расовых инстинктах и о духе языка. Од-
нако это два разных мира. К расе относятся глубиннейшие значе-
ния слов «время» и «стремление», к языку - значения слов «про-
странство» и «страх». Теперь, однако, все это оказывается погре-
бенным под понятием «народ».
115
У этого термина
существуют и другие значения,

Лили;т
ивр. —

демоница в еврейской мифологии.
В каббалистической теории —

ервая жена Адама.

Как первая жена Адама, она описывается
и и каббалистической Книге

Зогар. Согласно преданию,
расставшись с Адамом,

Лилит стала злой демоницей, «убивающей младенцев».

В тексте Танаха
слово «Лилит» появляется
в Книге Исаии,

но традиционно
переводится

как «ночное привидение» (Ис. 34:13, 14).

В мифологии Древней Месопотамии подобное имя носят ночные демоницы, которые убивают детей и издеваются над спящими мужчинами. Возможно, с Лилит отождествляется одна из персонажей Эпоса о Гильгамеше.

Демоницы-соблазнительницы и демоницы, вредящие роженицам и новорождённым, с чертами, позволяющими отождествить их с Лилит, упоминаются в Свитках Мёртвого моря, в некоторых ранних апокрифах христианства, и в арабских мифах.

Еврейская народная этимология связывает имя Лилит со словом ивр. ;;;;;;;; (ла;йла) — «ночь»Лейт. В семитских языках, в частности в иврите, слово «лейлит/Лилит» является прилагательным женского рода со значением «ночная».

Имя Лилит, как и её образ, считается заимствованным из вавилонской (возможно, и шумерской) мифологииЛейт. В шумерском языке лиль обозначает «воздух», «ветер»; «дух», «призрак».

в имени демонов-лилиту заключена игра слов
из разных языков,

смешивающая шумерское лиль («дух») и аккадское лилу («ночь»), и приводящая к смеси представлений о демонах этого рода, как о исключительно ночных привиденияхМальвина.

Кроме этого, в иврите
словом «лилит»

обозначается птица неясыть, разновидность сов. Возможно, именно поэтому Лилит иногда изображается вместе с совой

Помимо обозначения
персонажаконкретного ,

«Лилит»служит именем нарицательным в еврейской демонологии
для демона женского рода.
впервые отождествил демоницу Ki-sikil-lil-la-ke, фигурирующую в прологе шумерской версии эпоса о Гильгамеше,
с Лилит. Согласно этому древнему тексту,
демоница поселилась в кроне дерева,

посаженногов своём саду богиней Инанной ,
и отказывалась

покинуть его, пока Гильгамеш её не изгнал.

В вавилонской и ассирийской мифологии
фигурирует бес мужского пола —

лилу, и бесы женского пола лилиту
Сохранившиеся заговоры против этих духов почти не разделяют эту демоническую тройку. Они описываются как импотентные и бесплодные. Тем не менее, лилиту и урдут лилита соблазняют мужчин; кроме того, они вредят роженицам и новорожденным. Об урдут лилита говорится:

«Женщина из дома бури ополчается против женщины в доме; ардат лили, которая находится в доме, устремляется против мужчины; ардат лили, к которой никто из мужчин не приближается как к женщине; ардат лили, которая в объятиях мужа не обнажает своих прелестей; ардат лили, которая в объятиях своего мужа не снимает своих одеяний; ардат лили, девственность которой не нарушил никакой любовник (?); ардат лили, в груди у которой нет молока…».

Возможно, эти бесы перешли к вавилонянам и ассирийцам из шумерской мифологии (большинство имен демонов в ассирийской магии имеет шумерское происхождение). Шарль Фоссе видит в еврейской Лилит несомненное продолжение образа ассирийских демониц, при этом он отмечает, что Лилит — единственный ассирийский демон, представления о котором встречаются у других семитских народовЛейтМальвинаСтанислав Козлов.

В. В. Емельянов в предисловии к «Ассирийской магии» Шарля Фоссе пишет об этих духах Мальвина:

Скорее всего, их можно сопоставить со славянскими заложными покойниками — то есть с людьми, умершими неестественной смертью и раньше срока. Во всяком случае, они всегда отличаются от гадим — обычных духов умерших предков (хотя и для последних характерны необычные случаи смерти). Вполне возможно, что люди, превратившиеся в духов лилу, при жизни были безбрачны и не оставили потомства. Так можно объяснить склонность мужчин-лилу вступать в связь с земными женщинами (причём от этих связей у них рождаются либо уроды, либо такие же демоны).

В аккадском языке ;; (dLIL /Lil(lu)/) — демон или божество, от которого произошли слова ;;;; (KI.SIKIL.LIL;.LA; /Ardat lil;/) — «суккуб» и ;;; (l;LIL;.LA; /Lil;/), ;;; (;LIL;.LA; /Lil;tu/) — богиня, охотящаяся за беременными женщинами и детьми.
В тексте Библии и в переводах

В тексте Библии слово др.-евр. ;;;;;;;; встречается лишь один разЛейт, когда в книге Исаии говорится о запустении Идумеи после Божьего суда:

И зарастут дворцы её колючими растениями, крапивою и репейником — твердыни её; и будет она жилищем шакалов, пристанищем страусов. И звери пустыни будут встречаться с дикими кошками, и лешие будут перекликаться один с другим; там будет отдыхать ночное привидение (lilith) и находить себе покой.
— Ис. 34:13-14 (Синодальный перевод)

Большинством исследователей и комментаторов это место толкуется как название беса, другими же — как название ночной птицыЛейт. Джудит Блэр в своей докторской диссертации (2009) показывает, что в оригинальном библейском тексте подразумевалась птицаЛиса. В кумранском «Свитке Исайи» (1Qlsa) это же слово появляется во множественном числеФотина. Архимандрит Иов (Гумеров) считает, что из текста Исайи ясно, что речь идет о животном, а не о духе, который в отдыхе не нуждается, и под «ночным привидением», переводчики имели в виду животное, обитающее ночью и наводящее на человека страхВещий Протей.

При создании Септуагинты, перевода Ветхого Завета на древнегреческий язык в III—I веках до н. э, учёные-раввины в греческом тексте слово Lilith не оставили (имя собственное должно было сохраниться без изменений), а перевели его как ;;;;;;;;;;;; (получеловек-полуосёл). В славянской Библии оно дано уже без перевода: «ту почиют онокентаври, обретшее себе покоища». При создании Вульгаты в IV—V веках н. э, было использовано слово лат. Lamia, Ламия — род чудовища женского пола. Многие последующие переводы на другие языки (в частности, английский) использовали это же слово.

В английском тексте Женевской Библии 1560 года и Библии короля Якова 1611 года говорится (в женском роде) о «screech owl» (сипуха): «the screech owl also shall rest there, and find for herself a place of rest», что восходит к поздним латинским переводам Библии. В более поздних переводах на английский фигурирует «ночная сова», «ночное чудовище» и Лилит.
Лилит в еврейской традиции

В Талмуде Лилит описывается как демон с женским лицом, длинными волосами и крыльями, которая может овладеть одиноко спящим мужчиной, действуя на его воображение. Она называется матерью Ахримана (олицетворение зла в зороастризме); рассказывается, что она танцевала перед царём Соломоном, который имел власть над всеми духами. Лилит связывается легендой о том, как Адам после грехопадения на 130 лет расстался с Евой, произведя за это время от связи с духами демонов-лилинЛейтТата.

Согласно Алфавиту Бен-Сиры, первой женой Адама была ЛилитЛейт. Она не пожелала подчиняться своему мужу, так как считала себя таким же творением Бога, как и Адам.

Произнеся тайное имя Бога Яхве, Лилит поднялась в воздух и улетела от Адама. Тогда Адам обратился к Яхве с жалобой на бежавшую жену. Яхве послал вдогонку трёх ангелов, известных под именами Сеной, Сансеной и Самангелоф (Snvi, Snsvi, и Smnglof)Гоблин.

Три ангела настигли Лилит у Красного моря, и она наотрез отказалась возвратиться к мужуКлио.

После угрозы убить её, Лилит поклялась, что она была послана Богом и что, хотя её «функцией» является убийство младенцев, она пощадит любого ребёнка, защищённого амулетом или пластинкой с её именем (вариант — именами ангелов). Ангелы наказали её. Есть три версии этого наказания в литературе: сотня её младенцев будет умирать каждую ночь; она обречена рожать детей — демонов; или Бог сделает её бесплодной.

В иудейском быту волосатая и крылатая Лилит особенно известна как вредительница деторождения. Считалось, что она не только наводит порчу на младенцев, но и похищает их, пьёт кровь новорождённых, высасывает мозг из костей и подменяет их. Ей также приписывалась порча рожениц и бесплодие женщин.

Именно легенды, говорящие о Лилит как об убийце новорождённых, объясняют традицию вешать амулет с именами ангелов возле колыбельки еврейского ребёнкаЛейт. Амулеты и заговоры для роженицы против Лилит должны содержать не только имена трёх ангелов, пытавшихся возвратить её, но и некоторые имена самой Лилит: Батна (чрево), Одем (краснота) или Аморфо (не имеющая формы). Также с этим преданием связана традиция повязывания красной нитки на руку (обычно младенцу) — считается, что Лилит боится красного цвета. Особенно опасна ночь перед обрезанием младенца — чтобы уберечь ребёнка от Лилит, его отец должен всю ночь напролёт читать отрывки из «Зоар» и других книг Каббалы.

Некоторые мидраши и каббалистические источники говорят о двух Лилит:

Старшая Лилит («Бабушка Лилит») — царица и мать демонов, жена Самаэля (часто отождествляемого с СатанойКлиоНаталья Мамченко).
Младшая Лилит — супруга Асмодея.

При этом речь идет о двух образах одной дьяволицыЛейт.
Лилит в каббалистической традиции

В каббале Лилит — дьяволица, являющаяся во сне неженатым молодым мужчинам и соблазняющая ихЛейт.

Согласно каббалистической книге Зоар, Лилит стала женой Самаэля и матерью демонов. По мнению Гершома Шолема, представление о Лилит как первой жене Адама было заимствовано автором книги из «Алфавита бен Сиры»Даша.

Согласно Трактату о левой эманации, от связи Лилит и Самаэля родился слепой Дракон. Дракон кастрирован, «чтобы яйца гадюки (ехидны) не вылупились в мир». Те, кто вылупляется из таких яиц, называются Лилин. Они покрыты волосами целиком, за исключением только головы.

В Средние века легенда несколько изменилась: Лилит стала уже не змеёй, а духом ночи. Иногда она предстаёт в виде ангела, ведающего рождением людей, иногда — демоном, досаждающим спящим в одиночку или одиноко бредущим по дороге. В народном воображении она предстаёт в виде высокой молчаливой женщины с длинными чёрными распущенными волосамиЮганка.
В других традициях

О Лилит упоминается в сирийских магических формулах, которые были опубликованы Голлендом, и в заклинаниях на магических чашах из Британского Музея и ЛувраСтанислав Козлов. В надписи-заклинании VIII—VII веков до н. э. из Арслан-Таша (Северная Сирия), написанной на хааненейском или иврите, возможно, содержится имя Лилит: «Летающей в тёмных покоях — уйди быстрее, Лл»Лейт.

Лилит — демоница, губительная для новорождённых и рожениц, встречается также в христианской литературе византийской и более поздней эпохи. В арабской демонологии такая демоница известна под именами Карина или Таби‘аЛейт.
Лилит в современном сатанизме

В этой статье имеется избыток цитат либо слишком длинные цитаты.
Излишние и чрезмерно большие цитаты следует обобщить и переписать своими словами. Возможно, эти цитаты будут более уместны в Викицитатнике или в Викитеке. (30 октября 2019)

Лилит в современной демонологии — уже не только богиня, пожирающая детей. Являясь подругой Сатаны (или Самаэля), она соответствует в той или иной степени всем дьяволицам, всем Чёрным Богиням. В этом случае она отождествляется с Кали, Умой, Гекатой, Хель и Эрешкигаль, хотя некоторые традиции четко разделяют Тёмных Богинь. Зачастую также речь идёт о старшей и младшей Лилит, например, в «Люциферианском Ведьмовстве» Майкла Форда (Luciferian Witchcraft, Michael Ford)Слепой.

В этом смысле в имени Лилит скрыто значение — Тёмная Мать, Чёрная женственность. В любом случае, сохраняется и изначальное значение — Чёрная Богиня, губительница зародышей Света.

Исключением является лавеевская традиция. В ней Лилит почти не упоминается. В остальных случаях её упоминают среди высших дьяволов:

Мать Жизни и Смерти, согласно материалам Храма Лилит (Templium Lilithi)Аннет Вуа:

….Из бездонных глубин предначального Мрака восстала в явь Ты, о Мать Жизни и Смерти, Мать всех колдовских чар, Дьявольских Искусств и сокровенного мастерства порождений древнейшей Ночи, Дарительница губительной тайны огненного бытия.

Ты породила малых и великих Нечистого Племени и увлекла их за собой на штурм небесного града….

Мать Демонов согласно Книге Десяти Воззваний (Codex Decium)Helena Валентина Скавра:

О, Мать Лилит, Мать Демонов,
К Тебе взываю, Тебя приглашаю…
Царица Тьмы и нечистых чар,
Лица Твои — Ночь и Ужас,
Сердце Твоё — средоточие Зла. Книга Десяти Воззваний (Codex Decium)Helena

Одна из 11 высших дьяволов и супруга Сатаны в современном гримуаре «Либер Азерат» (Liber Azerate), изданной Храмом Чёрного Света (TOTBL):

От Адрамелека, властителя всей красоты, ослепляющей слабых, яд ярящегося хаоса потёк дальше и создал десятую антикосмическую богиню, Лилит, и восьмое остриё Разомкнутой Пентаграммы.

От Лилит, царицы тёмных измерений и княгини ярящегося хаоса, холодное семя дракона смерти потекло дальше и создало одиннадцатую антикосмическую демоницу, принцессу Нааму, и десятое остриё Разомкнутой Пентаграммы.

Мать Каина и супруга Сатаны в книге Майкла Форда «Люциферианское Ведьмовство» (Luciferian Witchcraft, Michael Ford)Слепой

Методология совершения этого великого греха такова — зороастрийские и еврейские жрецы писали, что Ариман-Самаэль не имеет способности к предвидению, так что лишь через соединение с Лилит, Невестой, которая также является огнём и Тьмой, как и её близнец, может стать целостным Противником и обрести способность предвидеть, а также управлять их страстями. Этот сама суть процессов Магии, пути Yezer Ha-Ra, воплощение страстей Мага. (M.Ford, Liber HVHI.)

Одна из девяти высших дьяволов в «Полной Книге по Демонолатрии» (The Complete Book of Demonolatry).

Лилит. В еврейском мифе первая жена Адама. Позднее жена Сатаны. Согласно многим Демонологам, Лилит управляет суккубами. О Лилит говорят, что она стремится уничтожать новорождённых младенцев. По этим причинам евреи ввели практику написания формул на дверях, предназначенных, чтобы вынудить Лилит уйти.

Лилит — княгиня (принцесса) Ада.

Мать племени демонов в InferionФлоренсийа.

Я — матерь племени Демонов.
Как ночь, я являю атрибуты своей власти.
Моё немилосердное присутствие
Обескровливает Вселенную.
Имя Лилит является популярным женским именем у армян. В отличие от сложившегося в мировой истории и культуре стереотипа, в Армении это имя считается дающим его обладательнице такие свойства и черты характера, как женственность, хозяйственность, плодовитость22.

В Европе эпохи Возрождения
интерес к Каббале

привёл к вхождению сюжета о Лилит как первой жене Адама в европейскую литературу; при этом она стала описываться как прекрасная женщина
(в отличие от Лилит в еврейской традиции,
где прекрасный образ — только личина).

В становлении привлекательного, романтического образа Лилит значительную роль сыграла живопись художников-прерафаэлитов, в частности — картина английского художника Данте Габриэля Россетти «Леди Лилит» (1866). Образ магически соблазнительной Лилит фигурирует в литературе XIX и XX века (например, роман шотландского писателя Джорджа Макдональда «Лилит», рассказ Анатоля Франса «Дочь Лилит»);
противопоставление
будничной Евы

и влекущей Лилит —
мотив,
появляющийся во многих произведениях (стихотворение Марины Цветаевой «Попытка ревности», поэма в прозе Аветика Исаакяна «Лилит», повесть (1966) Лидии Обуховой «Лилит»).

Образ соблазнительного демона Лилит
фигурирует в множестве фильмов и видеоигр. Её именем назван новый вид муравьёв Carebara lilith.
Y-хромосомный Адам — понятие из археогенетики, обозначающее патрилинейного ближайшего общего предка всех ныне живущих людей. До недавнего времени предполагалось, что он жил 60—90 тысяч лет назадЛейт, но современные исследования значительно отодвинули время его жизниМальвинаАлиса. По состоянию на 2015 год оценки времени жизни Y-хромосомного Адама колеблются от 200 до 300 тысяч лет назад, что примерно соответствует появлению анатомически современного человека.

Y-хромосомный Адам аллегорически назван в честь библейского Адама, но он не был первым или единственным мужчиной своего времениНэт. Y-хромосома человека является половой хромосомой, передающейся исключительно от отца к сыну, и от Y-хромосомы «Адама» должны происходить Y-хромосомы всех сегодняшних мужчин. Современники Y-хромосомного Адама и жившие до него мужчины имели другую Y-хромосому, однако их род по мужской линии со временем был оборван, и таким образом, потомки Y-хромосомного Адама по мужской линии со временем вытеснили из популяции людей другие Y-хромосомные гаплогруппы.

Приблизительное время существования Y-хромосомного Адама определяется методом молекулярных часов: зная количество оснований в хромосоме и частоту их мутаций, можно определить, сколько прошло времени с момента появления хромосомы. Y-хромосома имеет маленькую длину и низкую частоту мутаций. Это замедляет идентификацию полиморфизма хромосомы и, как следствие, снижает точность оценки частоты мутации Y-хромосомыСтанислав Козлов.

Первоначальные исследования (Томсон и соавторы, 2000 год) показали, что Y-хромосомный Адам жил около 59 тысяч лет назадСтанислав КозловЛиса.

Более поздние исследования (Круциани и соавторы, 2011 год) дали более ранние даты жизни — 142 тыс. лет назадФотинаВещий Протей.

В марте 2013 года в статье в журнале American Journal of Human Genetics группа исследователей заявила, что появилась информация о новой гаплогруппе, что значительно отдалило время Y-хромосомного Адама — от 581 до 237 тыс. лет назад (с максимальной вероятностью 338 тыс. лет назад)Алиса.

Тем не менее, в августе 2013 года появились новые данные о том, что Адам жил 156—120 тысяч лет назад с максимальной вероятностью 138 тысяч лет назадТата.

По данным сравнения Y-хромосомы неандертальца из пещеры Эль-Сидрон и африканца с Y-хромосомной гаплогруппой A00 время разделения линий неандертальцев и современных людей оценили по Y-хромосоме в 588 тыс. лет назад (95% доверительный интервал: 806—447 тыс. лет назад), а время появления Y-хромосомного Адама — в 275 тыс. лет назад (95% доверительный интервал: 304—245 тыс. лет назад)Гоблин.

Сравнение Y-хромосом двух денисовцев (Denisova4 (55—84 тыс. л. н.) и Denisova8 (106—136 тыс. л. н.)) с Y-хромосомами трёх неандертальцев и с Y-хромосомами современных неафриканских людей показало, что Y-хромосомная линия денисовцев отделились от Y-хромосомной линии современного человека около 700 тыс. л. н., Y-хромосомная линия неандертальцев отделилась от Y-хромосомной линии современного человека около 350 тыс. л. н. Для времени жизни общего предка носителей Y-хромосомной гаплогруппы А00 и носителей неафриканских Y-хромосомных гаплогрупп получили дату 249 тыс. лет назадКлио
Митохондриальная Ева

Существует сходное молекулярно-биологическое понятие — «Митохондриальная Ева». Подобно тому как Y-хромосома передаётся только от отца сыну, так и митохондриальная ДНК передаётся только по материнской линии. Поэтому учёные смогли установить время жизни последнего общего предка всех людей по материнской линии. .

Другие статьи в литературном дневнике:

• 29.04.2025. в Алфавите Бен-Сира до 115 стр