Настя Карпова, наша деповская,
говорила мне пацану:
«Чем же я им всем не таковская?
Пристают они почему?
Неужели нету понятия –
только Петька мне нужен мой.
Поскорей бы кончалась проклятая...
Поскорей бы вернулся домой...»
Настя Карпова, Настя Карпова!
Млели парни, чумели чины.
Было столько в глазах её карего,
что почти они были черны!
Приставали к ней, приставали,
с комплиментами каждый лез.
Увидав её, приставали
за обедами смазчики рельс.
А один интендант военный,
в чай подкладывая сахарин,
с убежденностью откровенной
звал уехать на Сахалин:
«Понимаете, понимаете –
это вы должны понимать.
Вы всю жизнь мою поломаете,
а зачем вам её ломать?»
Настя голову запрокидывала,
хохотала и чай пила.
Сколько баб ей в Зиме завидовало,
что такая она была!
Настя Карпова, Настя Карпова,
сколько – помню – со всех сторон
над твоей головою каркало
молодых и старых ворон!
Сплетни, сплетни, её обличавшие,
становились всё злей и злей.
Все, отпор её получавшие,
мстили сплетнями этими ей.
И когда, в конце сорок третьего
прибыл раненый муж домой,
он сначала со сплетнями встретился,
а потом уж с Настей самой.
Верят сплетням сильней, чем любимым.
Он собой по-солдатски владел.
Не ругал её и не бил он,
тяжело и темно глядел.
Складка лба поперек волевая.
Планки орденские на груди.
«Все вы тут, пока мы воевали…
Собирай свои шмотки. Иди!»
Настя встала, как будто при смерти,
будто в обмороке была,
и беспомощно слёзы брызнули,
и пошла она, и пошла.
Шла она от дерева к дереву
посреди труда и войны
под ухмылки прыщавого деверя
и его худосочной жены.
Шла потерянно. Ноги не слушались,
и, пробив мою душу навек,
тяжело её слёзы рушились,
до земли пробивая снег.
