Что с жизнью пьют на брудершафт
без чоканий и тостов?
Быть может, ром, быть может, шнапс,
быть может, воду просто.
Я знаю: пьют весенний сок,
надрезав бок берёзы.
Пьют спирт, не брезгуют росой,
проглатывают слёзы.
Но как из этих блюд простых
создать такое варево,
чтоб даже при смерти на «ты»
мне с жизнью разговаривать?
Сэм Симкин
Поэт. Родился в 1937 году в Оренбурге. В 1964 году окончил Калининградский технический институт рыбной промышленности и хозяйства. Ходил в море на рыбопромысловых судах. В 1974 году окончил Литературный институт им. М. Горького. Руководил литературным объединением «Родник». Лауреат премий «Признание» и «Вдохновение». Составитель-переводчик антологии поэтов Восточной Пруссии «Свет ты мой единственный...» и серии книг «Поэзия Восточной Пруссии». Заслуженный работник культуры.
Наше время состоит из нас
***
Город подарила мне судьба.
Вдохновенный после возрожденья,
он – учитель мой
и мой судья,
друг
с «лица необщим выраженьем».
Город воспитал ученика
( у него таких, как я, – когорта),
посвятил меня в сан рыбака,
просолил в морях мои бока
и диспетчером назначил порта.
Я влюблён в осанку Корабля.
Порт приписки –
мой со дня приезда,
здесь вторая родина моя:
время,
образ действия
и место.
Наше время состоит из нас,
свято место пусто не бывает.
...Наплывает красок новизна,
и
мой город
в синей дымке тает.
Но свою влюблённость не спеши
с лёгкостью спалить,
как сигарету.
На камнях Его живой души
нашей памяти и жизни м е т ы .
На Куршской косе
Брожу меж сосен в одиночку,
как раньше в жизни не бродил,
и только пушкинскую сточку
твержу: «Октябрь уж наступил...»
Брожу без знаков препинаний:
безоблачный приют для дум.
И тишину моих блужданий
сопровождает сосен шум.
Как сосны высоко воздеты –
считают вёрсты до небес!
Мои бродячие сюжеты:
и дюны, и залив, и лес.
Рыбак, лесник да орнитолог
на перекрестье трёх дорог
сойдутся,
но совсем не долог
их о погоде диалог,
что близится циклон опасный
с дождём и снегом пополам.
А дни – раскованны и ясны –
как письма Пушкина к друзьям.
К морю
Я шёл к нему, судьбы началу,
за тридевять земель
и за
благословеньем –
клокотало
и выжигало мне глаза.
Закольцевало,
как зазноба,
ажурной сканью зазвеня,
ошеломило до озноба
и разом грянуло в меня.
Из книг я вычитал его,
открыл в разноголосом хоре,
но первый раз увидел море –
и стало страшно и легко.
Оно звало меня:
«Пойдё-ё-ём!»
и пряталось в тумане синем,
но было лёгким на помине,
и я стал лёгким на подъём.
Пошёл за совесть и за страх
и не обрёл судьбы дороже:
оно надолго въелось в кожу
и запеклось на вымпелах!
Семь степеней его свободы
всегда несёт в себе моряк.
Их не утратишь через годы,
как невозможно дважды сходу
войти в одну и ту же воду
и как нельзя гасить маяк.
* * *
Транжирь себя на нужды флота,
всю душу выложи, как мот,
иначе море, как болото,
тебя по горло засосёт.
Здесь только полная отдача –
тогда траления легки,
тогда придут к тебе удача
и рыб большие косяки.
И,
перегнувшись через планширь,
увидишь вдруг на гребне волн
всё,
что не замечалось раньше,
чем переполнен был и полн.
Что, не скупясь,
ты растранжирил,
на благо флота промотал –
несёт перед тобой в ранжире
седьмой,
восьмой,
девятый вал.
Ведь флот, он так же, как
искусство:
он требует всех жертв сполна.
И на листах морской капусты
напишут наши имена.
***
И. Строганову
Я никому бы не поверил,
что моря больше, чем земли,
покуда лично не проверил,
куда уходят корабли.
Но между строк прочтя в Гомере,
что Одиссей был одессит,
я к морю,
словно к высшей мере,
приговорён
и морем сыт.
Случилось сильное волненье –
двенадцать балов!
С этих пор
и приведён был в исполненье
мне вынесенный приговор.
А палуба была мне домом,
моей землёй,
моей судьбой.
Но иногда ямайским ромом
меня снабжал морской прибой.
Один глоток его,
к примеру,
поможет –
якоря поднять,
второй – взять курс,
а третий, в меру,
Гомера правильно понять.
… Ни водоросли, ни рыбы,
ни корабли, ни облака
и дня прожить-то не смогли бы
без Моря и без Рыбака.
Я никому бы не поверил,
что моря больше,
чем земли,
покуда лично не проверил,
куда уходят корабли.
***
Я выбросил в море три майки,
в работе истлевших дотла.
На Кубу, Гаити, Ямайку
легко их волна отнесла.
А ночью на палубу «Веги»
упало три малых звезды,
как будто бы тройка в разбеге
свихнулась от быстрой езды.
Я трижды горел на работе
под шум корабельных винтов,
за дух процветанья на флоте
к любым испытаньям готов.
Ещё
до последней побудки
сношу я три майки подряд...
Под музыку боцманской дудки
три новых звезды догорят.
Да будут три тайны открыты
рыбачкам,
созвездьям,
цветам...
Короткие строчки открыток,
искусанный текст телеграмм.
Верблюд в зоопарке
Морскому зверю – море льётся,
а вот пустынь не создают.
И скучно, скучно!
Не плюётся
цивилизованный верблюд.
Здесь, как в оазисе, побеги
цветут.
Служителей гурьба.
А он мечтает о побеге
и копит мужество в горбах.
И видит:
шествуют верблюды,
их гонит солнечный удар,
их бьют измученные люди,
когда кончается вода.
Там, в дюнах, с ними счастье ходит,
но нет ему пути назад.
Он вдохновенно мордой водит:
ему б вернули этот ад!
И вновь светлеет отрешённо
его раскосый жёлтый взор,
и за узорчатой решёткой
встаёт пустынный горизонт.
А по входным билетам честно
разгуливает праздный люд,
и никому не интересно,
что слишком тесно здесь и пресно…
И докажи, что ты – верблюд!
***
Что утаил футляр обычный?
Мелодии каких разлук?
Пусть нам раскроет ключ скрипичный
сердечный скрип, скрипичный звук.
Какие тайны Страдивари
в молчанье нотного крючка
припрятал в стареньком футляре
на взмахе тонкого смычка?
Вот инструмент у подбородка,
гриф,
как весло,
зажат в руке,
и скрипка,
лёгкая, как лодка,
плывёт по вспененной реке.
Я вслушиваюсь, как акустик:
река впадает в океан,
и музыкой её до устья,
до верфей – воздух осиян.
Казалось море по колено.
Ушёл последний пароход.
Но скрипка голосом сирены
о том отчаянно поёт,
что жизнь пресна без жизни личной
и без любимой быт суров
дел корабельных и скрипичных
равновеликих мастеров.
***
Нам глупый дождь за ворот лил,
нас разлучил на год…
Мои планеты – корабли
«Сатурн» и «Алиот»,
да судовая роль –
уметь
планеты обживать.
Но будет палых листьев медь
звенеть и оживать.
Как солона вода морей!
А за морями –
глянь –
земля,
той соли солоней.
Едва забрезжит рань,
к ней сразу выведет компас
«Сатурн» и «Алиот».
Пробьёт для нас урочный час,
пусть дождь за ворот льёт,
скажу я гаснущей звезде,
любому кораблю:
– И на земле, и на воде
аз есмь,
и я люблю!
Разлука
Влача разлуку глухо,
земля всё так же вертится.
Я приложил к ней ухо
и слышу твоё сердце.
Но далеко-далёко
оно стучит, как надо,
из Владивостока
до Калининграда.
А между нами семь часов,
семь чётких поясов,
семь бед,
семь птичьих голосов,
семьдесят семь лесов.
Мне срочно надо разгадать,
о чём поют дрозды,
о чём мечтают города,
о чём шумят дожди,
куда за горизонт, за луг
проносится гроза?
Я верю в колдовство разлук,
в твои глаза.
***
Что с жизнью пьют на брудершафт
без чоканий и тостов?
Быть может, ром, быть может, шнапс,
быть может, воду просто.
Я знаю: пьют весенний сок,
надрезав бок берёзы.
Пьют спирт, не брезгуют росой,
проглатывают слёзы.
Но как из этих блюд простых
создать такое варево,
чтоб даже при смерти на «ты»
мне с жизнью разговаривать?
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
