Пишу РОМАН. Тетрадка в клеточку.
Пишу роман. Страницы рву.
Февраль к стеклу подставил веточку,
чтоб так я жил, пока живу.
Шуршат, шуршат листы тетрадные,
чисты, как аиста крыло,
а я ищу слова нескладные
о том, что было и прошло.
А вам как бы с полета птичьего
мерещится всегда одно —
лишь то, что было возвеличено,
лишь то, что в прах обращено.
Но вам сквозь ту бумагу белую
не разглядеть, что слезы лью,
что я люблю отчизну бедную,
как маму бедную мою.
1989
"Давайте придумаем деспота..."
Давайте придумаем деспота,
чтоб в душах царил он один
от возраста самого детского
и до благородных седин.
Усы ему вырастим пышные
и хищные вставим глаза,
сапожки натянем неслышные,
и проголосуем все -- за.
Давайте придумаем деспота,
придумаем, как захотим.
Потом будет спрашивать не с кого,
коль вместе его создадим.
И пусть он над нами куражится
и пальцем грозится из тьмы,
пока наконец не окажется,
что сами им созданы мы.
1979
Римская империя
Римская империя времени упадка
сохраняла видимость твердого порядка:
Цезарь был на месте, соратники рядом,
жизнь была прекрасна, судя по докладам.
А критики скажут, что слово "соратник" -- не римская деталь,
что эта ошибка всю песенку смысла лишает...
Может быть, может быть, может и не римская -- не жаль,
мне это совсем не мешает, а даже меня возвышает.
Римляне империи времени упадка
ели что придется, напивались гадко,
и с похмелья каждый на рассол был падок --
видимо, не знали, что у них упадок.
А критики скажут, что слово "рассол", мол, не римская деталь,
что эта ошибка всю песенку смысла лишает...
Может быть, может быть, может и не римская -- не жаль,
мне это совсем не мешает, а даже меня возвышает.
Юношам империи времени упадка
снились постоянно то скатка, то схватка:
то они -- в атаке, то они -- в окопе,
то вдруг -- на Памире, а то вдруг -- в Европе.
А критики скажут, что "скатка", представьте, не римская деталь,
что эта ошибка, представьте, всю песенку смысла лишает...
Может быть, может быть, может и не римская -- не жаль,
мне это совсем не мешает, а даже меня возвышает.
Римлянкам империи времени упадка,
только им, красавицам, доставалось сладко --
все пути открыты перед ихним взором:
хочешь -- на работу, а хочешь -- на форум.
А критики хором: "Ах, «форум», ах, «форум»" -- вот римская деталь!
Одно лишь словечко -- а песенку как украшает!
Может быть, может быть, может и римская -- а жаль...
Мне это немного мешает и замысел мой разрушает.
1979
"Разве лев -- царь зверей? Человек -- царь зверей..."
Ю.Домбровскому
Разве лев -- царь зверей? Человек -- царь зверей.
Вот он выйдет с утра из квартиры своей,
он посмотрит кругом, улыбнется...
Целый мир перед ним содрогнется.
1969
Джазисты
С.Рассадину
Джазисты уходили в ополченье,
цивильного не скинув облаченья.
Тромбонов и чечеток короли
в солдаты необученные шли.
Кларнетов принцы, словно принцы крови,
магистры саксофонов шли, и, кроме,
шли барабанных палок колдуны
скрипучими подмостками войны.
На смену всем оставленным заботам
единственная зрела впереди,
и скрипачи ложились к пулеметам,
и пулеметы бились на груди.
Но что поделать, что поделать, если
атаки были в моде, а не песни?
Кто мог тогда их мужество учесть,
когда им гибнуть выпадала честь?
Едва затихли первые сраженья,
они рядком лежали. Без движенья.
В костюмах предвоенного шитья,
как будто притворяясь и шутя.
Редели их ряды и убывали.
Их убивали, их позабывали.
И все-таки под музыку Земли
их в поминанье светлое внесли,
когда на пятачке земного шара
под майский марш, торжественный такой,
отбила каблуки, танцуя, пара
за упокой их душ. За упокой.
1959
Разговор по душам
С небес сползает первая пелена,
словно занавес там приоткрыли...
О, Луна!
Как тебе нравятся наши крылья,
осыпанные млечной пылью
в первый раз за вечные времена?
Бездна черная сдалась и разверзлась,
стала мельче ее глубина...
Как тебе нравится наша дерзость,
наша неистовость, а, Луна?
И, отдаленная от нас веками,
не принимавшая нас в расчет,
ты подумала, что мы — великаны...
А мы, земные, некрупный народ.
Мы бессребренники. Но отныне
стали хозяевами твоего серебра...
Эй, Луна!
Как тебе нравимся мы, земные,
великаны мечты и чудес мастера?
1959
"Рифмы, милые мои..."
Белле Ахмадулиной
Рифмы, милые мои,
баловни мои, гордячки!
Вы -- как будто соловьи
из бессонниц и горячки,
вы -- как музыка за мной,
умопомраченья вроде,
вы -- как будто шар земной,
вскрикнувший на повороте.
С вами я, как тот богач,
и куражусь и чудачу,
но из всяких неудач
выбираю вам удачу...
Я как всадник на коне
со склоненной головою...
Господи, легко ли мне?..
Вам-то хорошо ль со мною?..
1959
Часовые любви
Часовые любви на Смоленской стоят.
Часовые любви у Никитских не спят.
Часовые любви по Петровке идут неизменно...
Часовым полагается смена.
О великая вечная армия,
где не властны слова и рубли,
где все — рядовые: ведь маршалов нет у любви!
Пусть поход никогда ваш не кончится,
признаю только эти войска!..
Сквозь зимы и вьюги к Москве подступает весна.
Часовые любви на Волхонке стоят.
Часовые любви на Неглинной не спят.
Часовые любви по Арбату идут неизменно...
Часовым полагается смена.
1958
Пожелание друзьям
Ю.Трифонову
Давайте восклицать, друг другом восхищаться.
Высокопарных слов не стоит опасаться.
Давайте говорить друг другу комплименты --
ведь это все любви счастливые моменты.
Давайте горевать и плакать откровенно,
то вместе, то поврозь, а то попеременно.
Не нужно придавать значения злословью --
поскольку грусть всегда соседствует с любовью.
Давайте понимать друг друга с полуслова,
чтоб, ошибившись раз, не ошибиться снова.
Давайте жить, во всем друг другу потакая, --
тем более, что жизнь короткая такая.
1975
Чудесный вальс
(Лесной вальс)
Ю.Левитанскому
Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс.
Он наигрывает вальс то ласково, то страстно.
Что касается меня, то я опять гляжу на Вас,
а Вы глядите на него, а он глядит в пространство.
Целый век играет музыка. Затянулся наш пикник.
Тот пикник, где пьют и плачут, любят и бросают.
Музыкант приник губами к флейте. Я бы к Вам приник!
Но Вы, наверно, тот родник, который не спасает.
А музыкант играет вальс, И он не видит ничего.
Он стоит, к стволу березовому прислонясь плечами.
И березовые ветки вместо пальцев у него,
а глаза его березовые строги и печальны...
А перед ним стоит сосна, вся в ожидании весны.
А музыкант врастает в землю. Звуки вальса льются...
И его худые ноги как будто корни той сосны --
они в земле переплетаются, никак не расплетутся.
Целый век играет музыка. Затянулся наш роман.
Он затянулся в узелок, горит он -- не сгорает...
Ну давайте успокоимся! Разойдемся по домам!..
Но Вы глядите на него... А музыкант играет...
1961
Журавли
Последний залп прорвал тишину
и за горной грядой смолк,
будто бы там расстрелял войну
артиллерийский полк.
Вдыхает земля сквозь гарь и смрад
весны крутой аромат.
Из блиндажа, тишиной объят,
выбрался солдат
и смотрит, бросившись на траву,
в майскую синеву.
Морем течет над ним синева,
и не нужны слова.
И, первым теплом перо опалив,
свой дом разглядев вдали,
плывут запоздавшие журавли,
как небесные корабли.
О чем они думают? Мне невдомек.
На свете много дорог.
Но синева, что густым-густа,
создана неспроста.
Но журавли, что плывут, шурша,
держат упрямый строй.
Но тишина, что звенит в ушах,
выстрадана мной.
1956
Работа
Жест. Быстрый взгляд. Движение души.
На кончике ресницы -- влага.
Отточены карандаши,
и приготовлена бумага.
Она бела, прохладна и гладка.
Друзья примолкли сиротливо.
А перспектива так сладка
в зеленом поле объектива.
Определяю день и час,
события изобретаю,
как ворон, вытаращив глаз,
над жертвою очередной витаю.
Нелепо скрючена рука,
искажены черты и поза...
Но перспектива как сладка!
Какая вызревает проза!
Уж целый лист почти совсем готов,
и вдруг как будто прозреваю:
как нищ и беден мой улов,
не те цветы ищу я и срываю.
И жар ловлю не от того огня,
и лгу по мелочам природе...
Что стоит помолиться за меня?
Да нынче нам не до молитвы вроде.
И вновь: Я. Злость. И трепет у виска.
И пот... Какой квартет отличный!
А перспектива так близка,
и сроки жизни безграничны.
1987
Жизнь охотника
К.Ваншенкину
1
Первый день, первый день!
Все прекрасно, все здорово,
хоть уже на всем второго дня
лежит косая тень.
2
День второй -- день чудес,
день охоты, день объятий,
никаких еще проклятий
ни из уст и ни с небес.
Все пока как будто впрок,
все еще полно значенья,
голосок ожесточенья
легкомыслен, как щенок.
3
Третий день -- день удач.
За удачею -- удача.
Удивляйся и чудачь,
поживи еще, чудача.
Нет пока лихих годин
выражений осторожных...
Бог беды на тонких ножках
в стороне бредет один.
И счастливой на века
обещает быть охота,
и вторая капля пота,
как амброзия, сладка.
4
День четвертый. Рука
оперлась о подоконник...
Что-то грустен стал охотник,
нерешителен слегка.
Вездесущая молва
о возможном все страннее,
капли пота солонее
и умеренней слова.
Счастлив будь, сурок в норе!
Будь спокойна, птица в небе!
Он -- в раздумьях о добре,
в размышлениях о хлебе.
Из ствола не бьет дымок,
стрелы колют на лучину.
Все, что было лишь намек,
превращается в причину.
5
Пятый день. Холодна
за окном стоит погода.
Нет охоты -- есть работа.
Пота нет -- лишь соль одна.
Не похоже, чтоб глупец,
на грядущее плюющий,
пьянствующий иль непьющий,
верующий или лжец.
Может, жизнь кроя свою
на отдельные полоски,
убедился, что в авоське
больше смысла, чем в раю?..
Или он вдруг осознал,
что, спеша и спотыкаясь,
радуясь и горько каясь,
ничего не обогнал?
Что он там? Чему не рад
сам себе холоп и барин?
Был, как бес, высокопарен,
стал задумчив, как Сократ.
6
День шестой, день шестой...
Все теперь уже понятно:
путь туда такой простой --
это больно и приятно.
Все сбывается точь-в-точь,
как напутствие в дорогу.
Тайна улетает прочь...
Слава богу, слава богу.
Доберемся как-нибудь
(что нам -- знойно или вьюжно?),
и увязывать не нужно
чемоданы в дальний путь.
Можно просто налегке,
не трясясь перед ошибкой,
с дерзновенною улыбкой,
словно с тросточкой в руке.
Остается для невежд
ожиданье дней, в которых
отсыревший вспыхнет порох
душ или раздастся шорох
вновь проснувшихся надежд.
Что ты там ни славословь,
как ты там ни сквернословь,
не кроится впрок одежда...
Жизнь длиннее, чем надежда,
но короче, чем любовь.
7
День седьмой. Выходной.
Дверь открыта выходная.
Дверь открыта в проходной...
До свиданья, проходная!
1971
Батальное полотно
Сумерки. Природа. Флейты голос нервный. Позднее катанье.
На передней лошади едет император в голубом кафтане.
Белая кобыла с карими глазами, с челкой вороною.
Красная попона. Крылья за спиною, как перед войною.
Вслед за императором едут генералы, генералы свиты,
славою увиты, шрамами покрыты, только не убиты.
Следом -- дуэлянты, флигель-адъютанты. Блещут эполеты.
Все они красавцы, все они таланты, все они поэты.
Все слабее звуки прежних клавесинов, голоса былые.
Только топот мерный, флейты голос нервный да надежды злые.
Все слабее запах очага и дыма, молока и хлеба.
Где-то под ногами и над головами -- лишь земля и небо.
Сумерки погасли. Флейта вдруг умолкла. Потускнели краски.
Медленно и чинно входят в ночь, как в море, кивера и каски.
Не видать, кто главный, кто -- слуга, кто -- барин, из дворца ль, из хаты,
все они солдаты, вечностью богаты, бедны ли, богаты.
1973
Баллада о Дон Кихотах
У Москвы у реки, в переулке Глубоком,
дульцинеи взирают из окон, —
ждут, когда возвратятся с работы
донкихоты,
и на синем огне из веселой крупы
сочиняют супы.
Их немного состарило время — века и заботы,
но...
идут донкихоты.
Вот они поднимаются постепенно
на свои этажи, на свои чердаки,
и гремят каблуки по ступеням,
и поют соловьями звонки.
Дульцинея, встречай!
Вот он входит усталым шагом
с краснопресненскими ландышами в руке,
не в доспехах и не со шпагой,
а в рабочем своем пиджаке.
Дульцинея,
а помнишь своего Дон Кихота
в минувшие года?
Дульцинея,
а помнишь: уходила пехота
неведомо куда,
где того и гляди
встретит смерть на пути,
стукнет пуля в висок
наискосок,
и смолкнет скучный ее голосок...
А рыцарский скарб — по музеям весь:
стали музеям мечи ценнее,
но
гранату за пояс, винтовку наперевес
и
«Ты не плачь, я вернусь, Дульцинея!»
...Да, живут донкихоты!
Я касаюсь в толпе их руки.
Да, я слышу — с рассветом
гремят башмаки вдоль реки.
Да, взирают из окон,
да, глядят,
как над городом вечер синеет
нежданный...
В переулке Глубоком,
как столетья назад,
дульцинеи
жаждут
свиданий.
1959
Памяти Льва Гинзбурга
Жил, пел, дышал и сочинял,
стихам был предан очень.
Он ничего не начинал,
все так и не закончил.
Жил, пел, ходил, дышал, как все,
покуда время длилось
в своей изменчивой красе...
Потом остановилось.
Как поглядеть со стороны:
пуста тщета усилий.
Но голоса чужой страны
он оживил в России.
Никто не знает, что нужней,
да и поймет едва ли...
Но становились мы нежней,
и раны зарастали.
Никто не знает, чьей вины
пожаром нас душило...
А может, не было войны?
Будь проклято, что было!
1980
Бесшумная эскадрилья
Старики умирать не боятся.
Им геройски погибнуть не труд.
Только нечего зря распаляться:
все равно их на фронт не берут.
Умирают в боях молодые,
хоть не хочется им умирать, --
лишь надежды свои золотые
оставляют меж нами витать.
И бесшумная их эскадрилья
наводняет и полдень и мрак...
Тени черные, белые крылья,
и от глаз не укрыться никак.
1987
Я - летописец
Из Хута Берулава
Лет через сто, по пожелтевшим, тонким,
по строчкам и листам, войдя в мой стих,
сумеют удивленные потомки
прочесть о современниках моих.
Без красных слов, без слез, не для парада
вот летопись о времени моем,
в ней только правда, только правда,
правда и только правда. Как перед судом.
Сто тысяч "как?", "зачем?" и "почему?"...
Как жил ты, современник мой прекрасный?
Был мучеником или был ты счастлив,
и как служил народу своему?
Какие благородные деянья
ты через свой недолгий век пронес?
А жизнь тебе была как подаянье
или была как подвиг? Вот вопрос.
Раскрою все. Все опишу как было.
И если даже сам творец придет
тебя спасти, ему не хватит силы...
Суд времени богов не признает.
Из фронтового дневника
В этом поле осколки как розги
по ногам атакующих бьют.
И колючие ржавые розы
в этом поле со звоном цветут.
И идет, не пристроившись к строю,
и задумчиво тычется в пыль
днем и ночью, верста за верстою
рядовой одноногий Костыль.
У полковника Смерти ошибки:
недостача убитых в гробах --
у солдат неземные улыбки
расцветают на пыльных губах.
Скоро-скоро случится такое:
уцелевший средь боя от ран,
вдруг запросит любви и покоя
удалой капитан Барабан.
И не зная, куда и откуда,
он пойдет, как ослепший на свет...
"Неужели вы верите в чудо?!" --
поперхнется поручик Кларнет.
Прав ли он, тот Кларнет изумленный,
возвышая свой голос живой
над годами уже не зеленой,
похоронной, сожженной травой?
Прав ли он, усомнившись в покое,
разрушая надежду окрест?..
Он, бывало, кричал не такое
под какой-нибудь венский оркестр.
Мы еще его вспомним, наверно,
где-то рядом с войною самой,
как он пел откровенно и нервно...
Если сами вернемся домой.
Мы еще его вспомним-помянем,
как передний рубеж и обоз...
Если сами до света дотянем,
не останемся здесь, среди роз.
1979
Я пишу исторический роман
В склянке темного стекла
из-под импортного пива
роза красная цвела
гордо и неторопливо.
Исторический роман
сочинял я понемногу,
пробиваясь, как в туман,
от пролога к эпилогу.
Припев:
Каждый пишет, как он слышит,
каждый слышит, как он дышит,
как он дышит, так и пишет,
не стараясь угодить...
Так природа захотела,
почему -- не наше дело,
для чего -- не нам судить.
Были дали голубы,
было вымысла в избытке.
И из собственной судьбы
я выдергивал по нитке.
В путь героя снаряжал,
наводил о прошлом справки
и поручиком в отставке
сам себя воображал.
Припев
Вымысел не есть обман.
Замысел -- еще не точка.
Дайте написать роман
до последнего листочка.
И пока еще жива
роза красная в бутылке,
дайте выкрикнуть слова,
что давно лежат в копилке.
Припев
1975
"Я вам описываю жизнь свою, и больше никакую..."
Я вам описываю жизнь свою, и больше никакую.
Я вам описываю жизнь свою, и только лишь свою.
Каким я вижу этот свет, как я люблю и протестую,
всю подноготную живую у этой жизни на краю.
И с краюшка того бытья, с последней той ступеньки шаткой,
из позднего того окошка, и зазывая и маня,
мне представляется она такой бескрайнею и сладкой,
как будто дальняя дорога опять открылась для меня.
Как будто это для меня: березы белой лист багряный,
рябины красной лист узорный и дуба черная кора,
и по капризу моему клубится утренник туманный,
по прихоти моей счастливой стоит сентябрьская пора.
1989
"Чувствую: пора прощаться..."
Чувствую: пора прощаться.
Все решительно к тому.
Не угодно ль вам собраться
у меня, в моем дому?
Будет ужин и гитара,
и слова под старину.
Я вам буду за швейцара --
ваши шубы отряхну.
И, за ваш уют радея,
как у нас теперь в ходу,
я вам буду за лакея
и за повара сойду.
Приходите, что вам стоит?
Путь к дверям не занесен.
Оля в холле стол накроет
на четырнадцать персон.
Ни о чем не пожалеем,
и, с бокалом на весу,
я последний раз хореем
тост за вас произнесу.
Нет, не то чтоб перед светом
буйну голову сложу...
Просто, может, и поэтом
вам при этом послужу.
Был наш путь не слишком гладок.
Будет горек черный час...
Дух прозренья и загадок
пусть сопровождает нас.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
