Пан Плзак как-то написал, что юмор и постель несовместимы. Что настоящая эротика — это, собственно, бесконечно серьезное дело. Что нужно сохранять уважение к такой хрупкой вещи, как природное телесное тяготение между людьми, тесно (и близко) связанными. Что смех становится началом краха блаженства, которое может вдруг пройти, как буря на море... Гм. Я думаю, что пан Плзак прав. Не надо взрываться приступами смеха, если мы обнаруживаем у партнера бородавку. Это не слишком возбуждает, когда в сере¬дине замечательной, нежной, как ветерок, прелюдии мы расхохочемся, вспомнив, что сказала на совещании пани Шевчикова. Вот.
Однажды я была с моим милым в гостиничном номере. Все было до отвращения банально. Чужая гостиница, мужчина тоже чужой из-за того, что у меня нет от него детей и я знаю его близко только несколько месяцев. Провокационно широкая кровать и работники гостиницы, ведущие себя так, как будто все понимают. Мой милый держал дистанцию, которая означала, что он внутренне не согласен с развитием событий (перед этим, само собой, он умирал от страсти, но номер заказывала я!). Он был вынужден выпить литр вина, чтобы улыбнуться и сказать, что мы ужасные грешники, но если бы все было не так, то, возможно, вообще было бы неинтересно жить. Потом наше состояние достигло среднего уровня, когда мы шептали, что любим друг друга, наши тела стали горячими, а наши сердца пели, и минутами мы умирали, как это описано у Хемингуэя в книге «По ком звонит колокол», когда его любила огненная испанка Пилар. И под нами периодически дрожала земля (это тоже сказали Пилар и Хемингуэй). Потом настало время, когда мы лежали изнуренные, нежно касаясь друг друга, и когда мой милый решил, что пойдет принять душ. Когда он ушел, я обнаружила, что у меня во рту жвачка марки «Тридент». Она была там уже долго. Жвачка пережила алкоголь, орешки и поцелуи. Она была мягкая, противная, и я хотела от нее избавиться. Я хотела скатать ее в маленький шарик — шарик приклеился к пальцу. Палец я вытерла о простыню — простыня прилепилась к волосам. Я ее оторвала. Отвратительная мягкая масса склеила мне пальцы. Моя рука была похожа на скользкую добычу в скользкой паутине. Я выбежала на балкон, завернувшись в одеяло. Ну, я стеснялась ходить голой (хотя, если бы у меня был рост 175 и вес 55, а параметры — 90, 60, 90, я бы, наверное, так не стеснялась). Одеяло приклеилось к груди. Потом мне с трудом удалось отскрести пальцы о решетку балкона. Тонкие волокна немедленно привязали меня к холодному железу. Я старалась освободиться. Я отдирала обеими руками непобедимую жвачку. Я боролась так, что была мокрой как мышь, несмотря на холодный осенний ветер. Потом жвачка вдруг исчезла. Я внимательно осмотрела все уголки балкона. Я охотилась за жвачкой, как за добычей. Ничего. Только озеро блестело подо мной, а я вдыхала холодный воздух и улыбалась, потому что, избавившись от липких пут, я снова была готова любить.
Мой милый все еще был в ванной. Я пыталась сообразить: он там долго или слишком долго? Через 10 минут мне показалось, что слишком долго... Я открыла дверь. Мой милый стоял на коленях на полу и держал руки под ванной. В его глазах был ужас. «Что ты делаешь?» Он прошептал: «Труба».
Случилось вот что. Пока я сражалась с продуктом, который не содержит сахара и защищает от кариеса, мой грешник мылся с таким размахом, что на полу появилась лужа пятисантиметровой глубины. А так как моему милому было стыдно за свою неуклюжесть, то вначале он намочил два гостиничных полотенца и выжал их со всей своей мужской силой. Так он стоял на коленях и вытирал, но лужа не уменьшалась. Поэтому он отлепил одну керамическую плитку. Своей шикарной зубной щеткой он прорыл в кладке стены канальчик и, как при мелиорации, спускал по нему воду куда-то в недра канализации.
Мы лежали рядом. Два неверных человека. Грешники. Уставшие от работы. На нас лежал груз неузаконенных отношений. И вдруг он зашептал, что не может двинуться, что кровать притягивает его к себе, как стальной канат, и что это определенно Божья кара. Это не была Божья кара! Это была жвачка марки «Тридент». Мы засмеялись. От смеха мы перешли к любви и умирали до самого утра так же, как во время войны в Испании умирали Хемингуэй и Пилар.
Так что же? Кроме того, что стало очевидным, как безнравственно я живу, из этой истории вытекает, что страсть — это действительно страшно серьезная вещь. Но если бы ее не было, наверное никогда бы не возникли гротески...
