Цветаева и пустота.

Сегодня, в день рождения Марины Ивановны, она сама отвечает на многие болезненные вопросы, которые в последнее время упорно муссируются – и в немалой степени с подачи самой пишущей братии, мелочно ревнующей к Дару её и славе, – в связи с её фатально сложившейся судьбой. Читайте виртуальную беседу с ней писателя, литературоведа, глубокого и талантливого исследователя творчества русских поэтов Вячеслава Недошивина.

"Представьте, я говорил с Цветаевой? Задавал ей вопросы, а она отвечала. Спустя, вообразите, сто лет!.
Возможно ли это? - спросите. Да, если прочитать о ней всё!
Сегодня, в день ее рождения, решил выложить здесь мою виртуальную беседу с ней, опубликованную когда-то, 11 лет назад, в "Российской газете". Не знаю уж, как они решились, но - спасибо им!
Умнее женщины, чем она, если честно, не встречал!
Читайте, кто любит и ценит ее! Здесь всего лишь перепечатка из газеты. Ныне мог бы дописать многое, но пусть будет так, как уже было.

«Я ГОВОРЮ, КАК ПЕРЕД СМЕРТЬЮ...»

Интервью Марины Цветаевой, спустя 68 лет после её кончины.

Интервью после смерти, беседа с человеком через 68 лет после его самоубийства - возможно ли это? Представьте себе - да! Ибо Марина Цветаева, наша нынешняя собеседница, не просто современница - она всю жизнь, каждым часом своим, вела своеобразный диалог с будущим - разговор с внуками и даже правнуками.
«К вам, живущим через 100 лет...» - подобных обращений в ее стихах, прозе, в записных книжках и сводных тетрадях великое множество. Она говорит через десятилетия, может, через века, она будущим меряет себя, завтрашним днем оценивает поступки своей жизни. А кроме того - и это не менее важно! - ее записи, три полновесных тома лишь недавно открытых для нас в архивах, не только поражают откровенностью, обнаженностью мысли, но касаются тех проблем, которые будут волновать человека вечно: любви, предательства, чести, непреклонности таланта. Да и сами записи ее - это вопросы и ответы великого русского поэта! Всю жизнь задавала себе вопросы и беспощадно отвечала на них.
Идея «поговорить» с Цветаевой (а верней - с точностью до буквы «составить» беседу из фраз, мыслей и мнений поэта), пришла в голову журналисту, литературоведу, кинодокументалисту Вячеславу Недошивину, который, вот уже 20 лет занимается Серебряным веком русской поэзии. Десятки фильмов о поэтах снято по его сценариям. В 2003 году в Петербурге, к 300-летию города на Неве, был показан 60-серийный документальный авторский телесериал его - «Безымянные дома. Неизвестные страницы Серебряного века». Ныне им закончены съемки нового 40-серийного авторского телецикла «Безымянные дома. Москва Серебряного века», работа над которым шла три года. Фильм, посвященный четырнадцати русским поэтам ХХ века, завершается беспрецедентными восьми сериями о жизни как раз Марины Цветаевой. В какой-то мере именно работа над этими, последними сериями цикла - а значит, полное знание жизни и наследия Цветаевой! - и дало автору некое внутреннее право все-таки попробовать, и все-таки - задать Марине Цветаевой эти вопросы.

1. ЗАПОВЕДИ

- Марина Ивановна, когда-то, обращаясь к нам, к потомкам, Вы написали: «Дорогие правнуки, читатели через 100 лет! Говорю с Вами, как с живыми, ибо Вы будете...» Выходит, знали, точно знали, что - останетесь? Чуяли свою, пусть будущую, но - оглушительную славу?
- «Я не знаю женщины, талантливее себя. Смело могу сказать, что могла бы писать и писала бы, как Пушкин... Мое отношение к славе? В детстве - особенно 11 лет - я была вся честолюбие. "Второй Пушкин" или "первый поэт-женщина" - вот чего я заслуживаю и, может быть, дождусь при жизни. Меньшего не надо...»
- Говорят, гений сжигает человека дотла. Примеров тому множество. Но гений - женщина? Ведь есть же семья, дети, быт? Как это совместить с творчеством? И совместимо ли это?
- «Моя смелость оказалась больше моей робости... Пока не научитесь все устранять, через все препятствия шагать напролом, хотя бы и во вред другим - пока не научитесь абсолютному эгоизму в отстаивании своего права на писание - большой работы не дадите. Так, я не умеющая самых "простых" и "легких" вещей - самые сложные и тяжелые - могла»...
- Скрупулезно «прочитав» Вашу жизнь, я заметил: Вы плакали почти всегда наедине, на людях же - вечно смеялись даже над бедами своими. Вы ведь и на могиле своей, помните, хотели написать: «Уже не смеется...» А над чем, по-вашему, смеяться нельзя никогда?
- «Слушай и помни: всякий, кто смеется над бедой другого, дурак или негодяй; чаще всего и то, и другое. Когда человек попадает впросак - это не смешно; когда человеку подставляют ножку - это не смешно; когда человек теряет штаны - это не смешно; когда человека бьют по лицу - это подло. Такой смех - грех»...
- Да-да, это Вы говорили дочери, когда она впервые увидела клоунов в цирке. А что вообще можно назвать Вашими - «цветаевскими» заповедями?
- «Никогда не лейте зря воды, потому что в эту секунду из-за отсутствия этой капли погибает в пустыне человек. Не бросайте хлеба, ибо есть трущобы, где умирают без хлеба. Никогда не говорите, что так все делают: все всегда плохо делают. Не говорите "немодно", говорите: неблагородно. Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно - сознания. Моя заповедь: стреляй в убивающего насильника, но, если жертва уже убита, а убийцу преследуют городовые или ажаны, немедля спрячь его у себя под кроватью! Преследуемый всегда прав, как и убиваемый...
Никакая страсть не перекричит во мне справедливости. Делать другому боль, нет, тысячу раз, лучше терпеть самой. Я не победитель. Я сама у себя под судом, мой суд строже вашего, я себя не люблю, не щажу».
- Отсюда Ваш странный для женщины непреклонный аскетизм? Простые прочные платья, крепкие башмаки, а не ажурные чулки и модные туфельки? Или - из-за вечной бедности Вашей - из-за денег?
- «В мире физическом я очень нетребовательна, в мире духовном - нетерпима! Я бы никогда, знаете, не стала красить губ. Некрасиво? Нет, очаровательно. Просто каждый встречный дурак на улице может подумать, я это - для него, а я, любя улицы, ненавижу дураков и, когда им нравлюсь, глубоко-унижена...
Мне совсем не стыдно быть плохо одетой и бесконечно-стыдно - в новом! Не могу - со спокойной совестью - ни рано ложиться, ни поздно лежать, ни до сыта есть. Точно не в праве. И не оттого, что я хуже, а оттого, что лучше... А деньги? Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда их нет. Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну - и? Ну, вдвое больше бумажек. Но у меня-то что останется?..»
- Ныне Вас бы не поняли, во всяком случае - большинство. Но, может, в этом и есть сила избранности? Сила таланта? Вообще - сила?
- «Сила человека часто заключается в том, чего он не может сделать, а не в том, что может. "Не могу" - некий природный предел. "Не могу" священнее "не хочу". Мое "не могу" - меньше всего немощь. Больше того: это моя главная мощь. Значит, есть что-то во мне, что вопреки всем моим хотениям все-таки не хочет. Говорю об исконном "не могу", о смертном, о том, ради которого даешь себя на части рвать...»
- Даже если рядом все легко поступают иначе? То есть - «могут»?..
- «Не могу, даже если мир вокруг делает так и это никому не кажется зазорным. Утверждаю: "не могу", а не "не хочу" создает героев!»

2. НАЧАЛО.

- А помните первый стих, написанный Вами в 5 лет? «Ты лети мой конь ретивый // Чрез моря и чрез луга // И, потряхивая гривой, //Отнеси меня туда...» Вы еще говорили, как смеялись все, когда за обедом, прочтя его, Ваша мать не без иронии спросила: куда «туда», Муся, ну, куда - «туда»?..
- «Смеялись: мать (торжествующе: не выйдет из меня поэта), отец (добродушно), репетитор брата (го-го-го!), брат (вслед за репетитором), и даже младшая сестра... А я, красная, как пион, оглушенная в висках кровью, сквозь закипающие слезы - сначала молчу, а потом - ору: "Туда, туда - далёко!.."»
- Не знали, не знали еще слова «вечность»... А, кстати, о чем с юности больше всего мечталось?
- «Замысел моей жизни был: быть любимой семнадцати лет Казановой (Чужим!) - брошенной - и растить от него прекрасного сына. И - любить всех... Моя мечта: монастырский сад, библиотека, старое вино из погреба, турецкие шаровары, длинная трубка и какой-нибудь семидесятилетний "из прежних", который приходил бы по вечерам слушать, что я написала, и сказать, как меня любит. Я хотела, чтобы меня любил старик, многих любивший. Не хочу быть старше, зорче. Не хочу, чтобы на меня смотрели вверх. Этого старика я жду с 14 лет...»
- И с 14-ти, после смерти матери, забросили музыку. Почему? У Вас были редкие способности - рояль пел под Вашими пальцами?
- «Скульптор зависит от глины. Художник от красок. Музыкант от струн, - нет струн в советской России, кончено с музыкой. Скульптор может ваять невидимые статуи. Художник писать невидимые картины, - кто их увидит, кроме него. У ваятеля, художника, музыканта может остановиться рука. У поэта - только сердце»...
- Судя по 7 томам сочинений, ныне изданным, сердце у Вас оказалось необъятным?!
- «Стихи сами ищут меня, и в таком изобилии, что прямо не знаю - что писать, что бросать... Можно писать, спины не разгибая, и - за целый день - ничего. Можно к столу не присесть - и вдруг - все четверостишие готово, во время выжимки последней в стирке рубашки, или лихорадочно роясь в сумке, набирая ровно 50 копеек...
А иногда пишу так: с правой стороны страницы одни стихи, с левой - другие, рука перелетает с одного места на другое, летает по всей странице: не забыть! уловить! удержать!.. - рук не хватает!»
- С детства любили «превозможение», так, кажется, вспоминали как-то?
- «Превозможение. Опасные переходы, скалы, горы, 30-ти верстные прогулки. Чтобы все устали, а я нет! Чтобы все боялись, а я перепрыгнула! Чтобы никто ничего не нёс, а я всё! И чтобы все жаловались, а я бежала! Приключение! Авантюру! Чем труднее - тем лучше! Только тогда живу»...
- А что вообще любили в жизни? И любили ли жизнь?
- «Все лирические поэты и все философы - самые отрешенные и не-себялюбивые в мире люди, просто они в своюболь включают всю чужую, еще проще - не различают... Я не люблю жизни как таковой, для меня она начинает значить, обретать смысл и вес - только преображенная, т.е. - в искусстве. Если бы меня взяли за океан - в рай - и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая. - Жизнь, что я видела от нее, кроме помоев и помоек, и как я, будучи в здравом уме, могу ее любить?! Я стала наблюдателем. Душа, укрывшись в свой последний форт, как зверь наблюдала другую душу - или ее отсутствие.
Любимые вещи: музыка, природа, стихи, одиночество. Любила простые и пустые места, которые никому не нравятся. Люблю физику, ее загадочные законы притяжения и отталкивания, похожие на любовь и ненависть. Люблю все большое, ничего маленького. И кошек, а не котят. Кошками не брезгую, пускай спят на голове, как они это любят. И, чем больше узнаю людей - тем больше люблю деревья! Обмираю над каждым деревцем. Что касается деревьев, я в полный серьез говорю Вам, что каждый раз, когда человек при мне отмечает: данный дуб - за прямость, или данный клен - за роскошь, или данную иву - за плач ее, я чувствую себя польщенной, точно меня любят и хвалят, и в молодости моей вывод был скор: этот человек не может не любить меня... Я ведь тоже дерево: бренное, льну к вечному. А потом меня срубят и сожгут, и я буду огонь...»
- И еще - любили собак? Ваш муж, я читал где-то, в молодости камнями отгонял бродячих псов, а Вы - Вы, напротив, именно их и приманивали хлебом...
- «Зверь тем лучше человека, что никогда не вульгарен... Я сама, как зверь, чую взгляд - на него оборачиваюсь. И вторично (с безнаказанным любопытством) на меня никто не глядит...
Почему я люблю собак? Потому что душа у животного - подарок. Как не у всех людей...»

3. ВСТРЕЧА.

- Еще девочкой, Вы поняли: «Когда жарко в груди, в самой грудной ямке и никому не говоришь, это - любовь»? Скажите: у великих и любовь - великая?
- «Думаете, великие должны быть "счастливы в любви"? Ровно наоборот. Их меньше всех любят. Мне нужно понимание. Для меня это - любовь...
Я никогда не понимала, почему Таня, заслуженно скромного о себе мнения, вдруг решает, что она для Х - единственная и негодует на Х за то, что он любит еще других. Почему? Она же видит, что есть красивее и умнее, то, чего она лишена... А в женщине, влюбленной безнадежно, есть что-то смешное, недостойное. Какая же ты женщина, раз безнадежно?..»
- А что значит для женщины - любить?
- «Всё!.. Женщина играет во всё, кроме любви. Мужчина - наоборот... В любви главная роль принадлежит женщине, она вас выбирает, вы не ведущие, ведомые!»
- Но мужчины твердят, что они завоевывают вас - женщин? Оставьте нам хотя бы иллюзию...
- «Ну, если вам доставляет удовольствие жить ложью и верить уловкам тех женщин, которые, потакая вам, притворствуют, - живите самообманом!»
- А что для вас, для женщин, главное в мужчинах?
- «Каждый раз, когда узнаю, что человек меня любит - удивляюсь, не любит - удивляюсь, но больше всего удивляюсь, когда человек ко мне равнодушен. Любить - видеть человека таким, каким его задумал Бог, и не осуществили родители. Не любить - видеть таким, каким осуществили его родители. Разлюбить - видеть вместо него - стол, стул...
Что главное? Слышали ли вы когда-нибудь, как мужчины - даже лучшие - произносят два слова: "Она некрасива". Не разочарование: обманутость - обокраденность. Точно так же женщины произносят: "Он не герой"».
- Не герой, значит заранее - виноват?
- «Прав в любви тот, кто более виноват. Одинаково трудно любить героя и не-героя. Героизм - это противоестественность. Любить соперницу, спать с прокаженным. Христос - главным образом - проповедник героизма!..»
- Ладно, оставим героизм. Но Сергею, мужу Вашему, когда Вы встретили его, было 17-ть, и он был - всего лишь красив. Вы даже замерли от красоты?..
- «Я обмерла! Ну можно ли быть таким прекрасным? Взглянешь - стыдно ходить по земле! Это была моя точная мысль, я помню. Если бы вы знали, какой это пламенный, глубокий юноша! Одарен, умен, благороден...»
- Но, простите, через годы, Вы признались: «Личная жизнь не удалась»?
- «Это надо понять. Думаю - 30-летний опыт достаточен. Причин несколько. Главная в том, что я - я. Вторая: ранняя встреча с человеком из прекрасных - прекраснейшим, долженствовавшая быть дружбой, а осуществившаяся в браке. Попросту: слишком ранний брак с слишком молодым...
Он меня по-своему любит, но - не выносит, как я - его. В каких-то основных линиях: духовности, бескорыстности мы сходимся, но ни в воспитании, ни в жизненном темпе - всё врозь! Главное же различие - его общительность и общественность и моя (волчья) уединенность. Он без газеты не может, я - в доме, где главное газета - жить не могу. Ну, а я люблю - (кого-нибудь)? Нет. Любила - деревья. Через 10 лет я буду совершенно одна, на пороге старости. С прособаченной - с начала до конца - жизнью...»
- Извините за нескромный вопрос, но, выйдя замуж, Вы почти сразу влюбились в поэтессу Софью Парнок. Запретная тема, отдаю себе отчет, но нешуточный этот роман длился полтора года. Вас осуждали за него при жизни. Но ведь осуждают и ныне - через десятилетия лет после Вашей смерти?
- «Что бы люди ни сказали, они всегда скажут дурное».
- Но не значит ли это, что любовь поэта - всегда некая безмерность?
- «Понимаете, роман может быть с мужчиной, с женщиной, с ребенком, может быть с книгой. Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обратное - какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), исключая необычное - какая скука!»
- А тех, извините, и других вместе? Вы ведь клялись, что никогда не бросите Соню, и никогда - Сергея? Или это Ваша черта, о которой Вы не раз писали - никого и никогда не бросать первой?
- «Люблю до последней возможности... Все женщины делятся на идущих на содержание и берущих на содержание. Я принадлежу к последним. Не получить жемчуга, поужинать на счет мужчины и в итоге - топтать ногами - а купить часы с цепочкой, накормить и в итоге - быть топтаной ногами. Я не любовная героиня... Я по чести - герой труда: тетрадочного, семейного, материнского, пешего. Мои ноги герои, и руки герои, и сердце и голова...»

4. РЕВОЛЮЦИЯ.

- Революция отняла у Вас всё: дом, дочь, умершую от голода, довольно большое состояние - 150 тысяч, оставленное матерью. Но помните ли Вы свои слова, сказанные в 1907-м, когда Вы сами звали пожар восстания, в том числе и на свой дом? Помните: «Неужели эти стекла...»?
- «"Неужели эти стекла не зазвенят под камнями? С каким восторгом следила бы, как горит наш милый старый дом! Только бы началось..."»
- Вы звали к восстанию. Редко кто из поэтов избежал в те годы подобных порывов. Но вот революция случилась, и что же? Не такую ждали, как обожествляемый Вами Александр Блок, не тех звали?
- «Небо дороже хлеба... Главное с первой секунды Революции понять: всё пропало! Тогда - всё легко. У меня были чудесные друзья среди коммунистов. Ненавижу коммунизм. Ненавижу - поняла - вот кого: толстую руку с обручальным кольцом и кошелку в ней, шелковую - клёш (нарочно!) юбку на жирном животе, манеру что-то высасывать в зубах, презрение к моим серебряным браслетам (золотых-то видно нет!). Мещанство!..
Во мне уязвлена, окровавлена самая сильная моя страсть: справедливость. Сколь восхитительна проповедь равенства из княжеских уст - столь омерзительна из дворницких...»
- Ответ на все времена! И, кажется, про все революции. Помните, еще мама говорила Вам: «Когда дворник придет у тебя играть ногами на рояле, тогда это - социализм!» Да, верно-верно, два миропонимания, два слоя людей...
- «Две расы. Божественная и скотская. Первые всегда слышат музыку, вторые - никогда. Первые друзья, вторые - враги. У меня ничего нет, кроме ненависти всех хозяев жизни: за то, что я не как они... Свобода - наш ответ на тот порядок, который не мы выбирали»...
- Как Вы выжили в те годы?! Голод, холод, иней в углах Вашей квартиры, веревочки, которыми шнуровали ботинки и даже не закрашивали их чернилами, как другие. Вор, забравшийся к Вам, не только не взял ничего - сам предложил денег. И, тем не менее, позвольте, прямой и, может, самый трудный вопрос. Его и ныне обходят стороной Ваши биографы.
Скажите, 3-летнюю Ирину, свою вторую дочь, Вы просто не любили? И потому - бросили в приюте для сирот? Фактически - умирать?..
- «Это дурной сон... Я любила ее в мечте, никогда в настоящем. Не верила, что вырастет...
Ах, господа! Виноват мой авантюризм. Когда самому легко, не веришь, что другому трудно. А теперь вспоминаю ее стыдливую, редкую такую, улыбку, которую она сейчас же старалась зажать. И как она гладила меня по голове...»
- А ведь когда-то Вы хотели иметь много детей? Самое малое - троих. У Вас и было бы трое: Аля - первенец, Ирина и потом - Мур - Георгий, Ваш последний сын?
- «Каждый день, когда я не писала стихов, и каждый год, когда я не породила ребенка, я чувствую - потерянным. Как мало потерянных дней. Как много потерянных лет. О, как мне хочется еще дитя...»
- Марина Ивановна! Но, если говорить об Ирине, то Вы ведь не поехали даже на похороны её? Ребенка зарыли в общей яме. А ведь это, по сути, первая из утерянных могил Вашей семьи. И даже Вашей могилы - в будущем?
- «Чудовищно? Да, со стороны. Лучше было бы, чтобы я умерла! Но я не от равнодушия не поехала. У Али было 40, 7 - и - сказать правду?! - я просто не могла. К живой не приехала... И - наконец - я была так покинута! У всех есть кто-то: муж, отец, брат - у меня только Аля, и вот Бог наказал... Ирина! Если есть небо, прости меня, бывшую тебе дурной матерью...»
- Да, Вы были одна в те три послереволюционных года - муж сражался с красными на юге. Знаете, Иосиф Бродский (он родится за год до Вашей смерти), назвал Вас первым поэтом ХХ века. Но Бродский же сказал про Вас: «Чем лучше поэт, тем страшнее его одиночество». Это действительно так, это - правда?
- «Одинок - всю жизнь! Между вами, нечеловеками, я была только человек. У всех вас есть: служба, огород, выставки, союз писателей, вы живете и вне вашей души, а для меня это - моя душа, боль от всего!.. Нет друзей, но это в быту, душевно - просто ничего. Я действительно - вне сословия, вне ранга. За царем - цари, за нищим - нищие, за мной - пустота...»

5. ЛЮБОВЬ.

- Вас спасала любовь. Даже в годы разлуки с мужем Вы писали стихи о любви. И какие! Но ведь посвящены они были (Ваши слова) - отнюдь не мужу?
- «Слушайте внимательно, я говорю, как перед смертью: Мне мало писать стихи! Мне надо что-нибудь - кого-нибудь - любить - в каждый час дня и ночи. Одна звезда для меня не затмевает другой - других - всех! - И правильно. Зачем тогда Богу было бы создавать их - полное небо!..
Человечески любить мы можем иногда десятерых за-раз, любовно - много - двух. Нечеловечески - всегда одного...»
- Но Вы «дорисовывали» любимых, украшали их в воображении. Ведь даже очки, которые были прописаны Вам, не носили, чтобы не менять уже сложившегося представления о человеке? Ведь так?
- «Что я любила в людях? Их наружность. Остальное - подгоняла. Жизненные и житейские подробности, вся жизненная дробь, мне в любви непереносна, мне стыдно за нее, точно я позвала человека в неубранную комнату. Когда я без человека, он во мне целей - и цельней».
- Любить человека «без человека» - не знаю? Или права знакомая Ваша, которая пишет, что, уносясь в полете воображения, Вы даже забывали оглянуться - «а поспевает ли за Вами Ваш новый избранник»?
- «В одном я - настоящая женщина: я всех и каждого сужу по себе, каждому влагаю в уста - свои речи, в грудь - свои чувства. Поэтому - все у меня в первую минуту: добры, великодушны, щедры, бессонны и безумны».
- Через любовь - в душу человека? Тоже ведь - Ваши слова?
- «Подходила ли хоть одна женщина к мужчине без привкуса о любви?.. Часто, сидя первый раз с человеком, безумная мысль: "А что если поцелую?" Эротическое помешательство? Нет. Стена, о которую билась! Запомните, чтобы люди друг друга понимали, надо, чтобы они шли или лежали рядом...
Хотите наставления? Поцеловав, не закуривайте сразу, не отходите! В минуты высшего пафоса говорите только имя, женщина в это вложит всё. Говоря: ты моя первая и последняя, вы обкрадываете её на всю ревность к вашему прошлому и будущему, говорите уж лучше: - Ты! И побольше веселья. Оно возвращает невинность...»
- Но ведь разочарования в любви для Вас всегда были горестней первых и сиюминутных очарований?
- «По полной чести самые лучшие, самые тонкие, самые нежные так теряют в близкой любви, так упрощаются, грубеют, уподобляются один другому, что - руки опускаются, не узнаешь: вы ли? В любви в пять секунд узнаешь человека, он - слишком явен! Здесь я предпочитаю ложь...»
- Вы хотите сказать - выдумку, человека придуманного, воображенного?
- «Да. В воинах мне мешает война, в моряках - море, в священниках - Бог, в любовниках - любовь. Любя другого, презираю себя, будучи любимой другим - презираю его. У каждого из нас, на дне души, живет странное чувство презрения к тому, кто слишком любит нас. (Некое "если ты так любишь меня, сам ты не Бог весть что!"). Может быть, потому, что каждый знает себе настоящую цену...»
- Но Вы не шутя написали в стихах: «Я тебя отвоюю...» Выходит, Тютчев прав: любовь - это поединок? А если так то, что тогда, по Вашему - победа?
- «Первая победа женщины над мужчиной - рассказ о его любви к другой. А окончательная победа - рассказ этой другой о любви к нему. Тайное стало явным, ваша любовь - моя. И пока этого нет, нельзя спать спокойно...»
- Смешно... А что тогда - измена?
- «Измены нет. Женщины любят ведь не мужчин, а Любовь. Потому никогда не изменяют. Измены нет, пока ее не назовут "изменой". Неназванное не существует. "Муж" и "любовник" - вздор. Тайная жизнь - и явная. Тайная - что может быть слаще?..»
- У Вас было много любви. Но я действительно расхохотался, когда всех любовников своих Вы назвали потом «стручками», а одного - вообще «кочерыжкой». Но, если серьезно: Ваши разочарования - это завышенные требования, преклонение мужчин перед талантом, или, как написал один - вообще страх перед Вами. Скажите, Вас боялись?
- «Боялись. Слишком 1-й сорт. Не возьмешь за подбородок!.. Боялись острого языка, "мужского ума", моей правды, силы и, кажется, больше всего - бесстрашия...
У меня было имя, была внешность и, наконец, был дар - и всё это вместе взятое - не принесло мне и тысячной доли той любви, которая достигается одной наивной женской улыбкой. Я остаюсь одна. Это всегда одна и та же история. Меня оставляют. Без слова, без "до свиданья". Приходили - больше не приходят. Писали - не пишут. И вот я, смертельно раненая - не способна понять - за что, почему? Что же я все-таки тебе сделала??? - "Ты не такая, как другие". - "Но ведь именно за это и..." - "Да, но когда это так долго". Хорошенькое "долго" - вариант от трех дней до трех месяцев»...
- А как случилось, что в эмиграции, в Праге, Вы встретили самую большую свою любовь - Константина Родзевича?
- «Как случилось? О, как это случается?! Я рванулась, другой ответил. "Связь"»? Не знаю. Я и ветром в ветвях связана. От руки до губ, где ж предел?..
Я скажу вам тайну. Я - стихийное существо: саламандра или ундина, душа таким дается через любовь... Всегда мечтала слушаться, ввериться, быть в надежных руках. Ведь я не для жизни. У меня все - пожар! Как поэту - мне не нужен никто. Как существу стихийному, нужна воля другого ко мне - лучшей...»
- Вы посвятили этой любви две поэмы. О ней знали все. Вы даже ушли из дома на две недели. Но ведь - семья, взрослая дочь, ползучие сплетни русской колонии?..
- «Есть чувства настолько серьезные, что не боятся кривотолков. Семья. Да, скучно, да, сердце не бьется. Но мне был дан ужасный дар - совести: неможения чужого страдания. Может быть (дура я была!) они без меня были бы счастливы! Но кто бы меня - тогда убедил?! Я была уверена (они уверили!), что без меня умрут. А теперь я для них - ноша, Божье наказание. Все они хотят действовать, "строить жизнь", хотя бы свою (точно это - кубики! точно так строится!) Жизнь должна возрастать изнутри - быть деревом, а не домом. И как я и в этом - одинока! Им нужно другое, чем то что я могу дать»...
- Может, Прага, потом Париж виноваты? Ежедневное и чуждое всем вам, всей семье, окружение?
- «Париж не при чем - то же было и в Москве. Не могу быть счастливой на чужих костях. Я дожила до сорока, и у меня не было человека, который бы меня любил больше всего на свете. Почему? У всех есть. Я не нужна. Мой огонь никому не нужен, на нем каши не сваришь»...

6. ЭМИГРАЦИЯ.

- 17 лет чужбины! Невероятно! Скучали ли по родине?
- «Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть её - может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, - тот потеряет ее вместе с жизнью. Моя родина везде, где есть письменный стол, окно и дерево под этим окном»...
- «Мы плохо живем, - писали Вы из Парижа, - и конских котлет уже нет. Мясо и яйца не едим никогда. От истощения вылезла половина брови». И ни на что несмотря Вы каждое утро обливались водой, варили кофе и, порой полдня, искали одно нужное слово. Писали стихи. Вернувшись в Россию, ни единого не напишите...
- «Когда меня спрашивают: "Почему вы не пишите стихов?" - я задыхаюсь от негодования. Какие стихи? Я всю жизнь писала от избытка чувств. Сейчас у меня избыток каких чувств? Обиды. Горечи. Одиночества. Страха. В какую тетрадь - писать такие? А главное, все это случилось со мной - веселой, живой, любящей, доверчивой (даже сейчас) За что? Разве я - живу?.. Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи - те самые серебряные сердечные дребезги...»
- «Здесь я невозможна, в СССР не нужна», - сказали в эмиграции. Из-за стихов «невозможна», или - из-за характера? Из гордости дара, таланта, или, извините - из-за гордыни?
- «Гордыня? Согласна. В нищете и заплёванности чувство священное. Если что-нибудь меня держало на поверхности этой лужи - то только она. Менять города, дома, комнаты, укладываться, устраиваться, кипятить чай на спиртовке, разливать этот чай гостям. С меня достаточно - одного дерева в окне. Париж? Я его изжила. Сколько горя, обид я в нем перенесла. Ненавижу пошлость капиталистической жизни. Но не в Россию же ехать? Мне хочется за предел всего этого. На какой-нибудь остров Пасхи... Но и там уже нет тишины, первозданности. Может быть, в следующей жизни я до этого дорвусь. Но куда мне загнать остаток (боюсь, половину) этой жизни?..»
- На остров Пасхи... Вы писали и страшнее - не на остров хотели - в тюрьму мечтали попасть. Помните?
- «Согласна на два года одиночного заключения (детей разберут "добрые люди" - сволочи - Сережа прокормится). Была бы спокойна. С двором, где смогу ходить, с папиросами. В течение двух лет, обязуюсь написать прекрасную вещь. А стихов! (И каких)!..»
- В тюрьму или в СССР - ничего себе - выбор? И - выбор ли?..
- «Поймите, я там не уцелею, ибо негодование - моя страсть. Я не-эмигрант, я по духу, по воздуху и размаху - там, оттуда. Но, слушайте! Ведь все кончилось. Домов тех - нет. Деревьев - нет. России нет, есть буквы: СССР, не могу же я ехать в свистящую гущу. Буквы не раздвинутся...
Россия в нас, а не на карте. Мы - последние могикане. И презрительным коммунистическим "пережитком" я горжусь. Я пережиток, ибо все это - переживет и меня (и их!)»...
- Скажите, занося ногу на сходни, чтобы плыть в СССР, Вы ведь знали: муж, Ваш «астральный юнкер» - уже давно чекист, «наводчик-вербовщик» Лубянки, дочь - уже «готовая коммунистка»? Даже 13-летний сын, как написано в изданных недавно дневниках его, считал себя коммунистом и ходил с отцом на сотни (именно так - на сотни!) рабочих митингов. Вы ведь всё это знали, и Вы... поехали?
- «Но выбора не было: нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась»...
- Поразительно! И ведь Вы, в век соблазнительных идей, ослепивших мир, Вы ни разу не солгали словом. Единственная из всех! Это всё - Ваше «не могу», то, которое и создает героев? Из-за которого даешь себя «на части рвать»?..
- «Равенство дара души и глагола - вот поэт. Так было, так будет. Никакая нужда не заставит меня сдать рукопись до последней проставленной точки, а срок этой точки - известен только Богу. Богу поэтов. Я никогда не просила "свыше" - рифмы (это - мое дело!) - я просила (требовала!) - силы найти ее, силы на это мучение. И это мне давалось. Я убеждена, что если бы я плохо работала и хорошо зарабатывала, люди бы меня бесконечно больше уважали, - но - мне не из людского уважения шубу шить, а из своих страниц...
За мое перо дорого бы дали, если бы оно согласилось обслуживать какую-нибудь одну идею, а не правду: всю правду. Нет, голубчик, ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с сотыми, а зато... А зато - всё. А зато в мире сейчас - может быть - три поэта и один из них - я...»

7. СУДЬБА.

- Вы всегда мечтали отринуть быт. Не тратить ни часа на уборку, на готовку, не мести пол и не чистить кастрюль?
- Нас делят, дружочек, не вещи высокого порядка, а быт. Восхищаться стихами поэта - и не помочь поэту! Я в вечной грязи, вечно со щеткой и с совком - живая помойка! Смириться не могу, ибо все это - не во имя высшего, а во имя низшего; чужой грязи и лени. Служу - неизвестно чему! Не мести, не чистить - мое царство небесное. Слишком скромно? Да. Ибо слишком скромно моё царство земное.
- Накануне Вашего возвращения Сталин наградил орденами 172 писателя. Даже молодых совсем - Симонова, Долматовского, Алигер. Им дал «Знак Почета» «За выдающиеся успехи и достижения в развитии литературы». Наградил почти всех, кроме Ахматовой, Пастернака, Платонова и даже Булгакова, которого, пишут, ценил...
- «Абсурд! Награда за стихи из рук чиновников! А судьи - кто? Поэт орденоносец! Какой абсурд! У поэта есть только имя и судьба. Судьба и имя...»
- Но Вас не приняли не только чиновники - не приняли писатели. Общения с Вами испугались даже братья-поэты. Ни родных - муж, дочь и сестра в тюрьме, ни угла своего - ничего. Жуть!
- «Когда была там, у меня хоть в мечтах была родина. Разумнее не давать таким разрешения на въезд... Поймите, это не моя Россия. Та Россия, которую я помню, я знаю - вот эта златоглавая Москва, наше общество, окружение, которое тогда было, - этого ничего нет, и мне это все абсолютно чужое...
Москва не вмещает меня. Это мой родной город, но я его - ненавижу. Обратилась в Литфонд, обещали приискать комнату...»
- Да, да, ныне известно: Фадеев, на Вашу просьбу написал: «Тов. Цветаева! Достать Вам комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади»...
- «Я не могу вытравить из себя чувства - права. В бывшем Румянцевском музее три наших библиотеки: деда, матери и отца. Мы - Москву - задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться? Я дала Москве то, что я в ней родилась. Оспаривая мое право на Москву, Вы оспариваете право киргиза на Киргизию, тунгуса на Тунгусию. Я имею право на нее в порядке русского поэта, в ней жившего и работавшего. Вы лучше спросите, что здесь делают 1/2 миллиона немосквичей и что они дали Москве?..
Самое страшное очарование: зла, на минуту ставшего добром... Меня жалеют чужие люди. Это - хуже всего, я от малейшего доброго слова - интонации - заливаюсь слезами, как скала водой водопада. Плачет не женщина, скала. Это судьба. Меня - все меньше и меньше. Остается только мое основное - "нет"»...
- Поэт, сказали Вы, должен быть на стороне жертв, а не палачей. Это так. Но Вы добавили: «И если история несправедлива, поэт обязан пойти против нее». Против истории? Да возможно ли это, Марина Ивановна - идти против истории?
- «Эпоха не против меня, я против нее. Я ненавижу свой век из отвращения к политике, которую за редчайшими исключениями считаю грязью. Ненавижу век организованных масс. И в ваш воздух, машинный, авиационный, я тоже не хочу. Ничего не стоило бы на вопрос - вы интересуетесь будущим народа? - ответить: - О, да! А я отвечу: нет, я искренно не интересуюсь ничьим будущим, которое для меня пустое и угрожающее место. Я действительно ненавижу царство будущего...»
- В детстве, помните, Вы хотели быть первым поэтом. А что это значит - первый поэт? И стоит ли эта вершина, абсолют - вертикаль, как Вы любили говорить - тех жертв, которые были принесены?
- «Поэт - утысячеренный человек. Живет в пятом времени года, в шестом чувстве и, что самое главное - в четвертом измерении...
Конечно, врач и священник нужнее поэта, потому что они у смертного одра, а не мы. И зная это, в полном разуме и твердой памяти утверждаю - ни на какое другое дело своего не променяла бы. Зная большее, творю меньшее. Посему мне прощенья нет. Только с таких, как я, на Страшном суде совести и спросится. Но если есть Страшный суд слова - на нем я чиста...»
- Толпа и поэт - проблема вечная. Но толпа «поэтов» и поэт - вот что, наверное, невыносимо? У них группы, ячейки, партия. А у Вас, Марина Ивановна, что было у Вас?
- «Однажды, когда при мне про Микель-Анджело сказали "мясник», я сразу заплакала. От нестерпимого унижения, что мне (кто я, чтобы...) приходится "защищать" его. Мне стыдно защищать право человека на одиночество. Потому что все стоящие были одиноки, а я - самый меньший из них...
Да, не принадлежу ни к какому классу, ни к партии, ни к литературной группе. Так было, так будет. И, второе, главное: я - с моей бесстрашностью, не умеющая неответить, не могущая подписать адрес великому Сталину, ибо не я его назвала великим, я - ненавижу каждую торжествующую, казенную церковь...»
- За год до смерти Вы телеграфировали Сталину: «Помогите, я в отчаянном положении»...
- «Жизнь - добила. Милые правнуки! И у собаки есть конура. И самое обидное - я ведь знаю, как меня будут любить через 100 лет!»
- И тогда же записали: «Никто не видит, не знает, что я год уже ищу глазами - крюк. Год примеряю смерть»...
- «Я давно уже не живу. Приходится жить нынешним днем - без права на завтра, без права на мечту о нем! А я всегда, с 7-ми лет, жила - "перспективой"... Посудная вода и слезы. Обертон - унтертон всего - жуть. Не за кого держаться. Я вдруг почувствовала свою низость (всех годов и последних дней!), я знаю, что я не такая, - это только потому, что я пытаюсь - жить... Думаю, в жизни со мной поступали обычно, а я чувствовала необычно, поэтому никого не сужу... Стихи останутся...»
- Вы знаете - Вы безумно смелый человек. Таких и в тысячелетней истории России - единицы!
- «Считают мужественной. Хотя я не знаю человека робче. Боюсь всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего - себя...
Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Надо обладать высочайшим умением жить, но еще большим умением - умереть!..
Героизм души - жить, героизм тела - умереть...»

8. СМЕРТЬ.

- «Я, кажется, требую, чтобы меня сейчас любили, как будут любить через сто лет. Так же безнадежно, как требовать деньги в счет наследства. Ведь все равно, когда умру - всё будет напечатано! Так чего же ломаетесь (привередничаете)? Или вам вместо простой славы непременно нужна сенсация смерти? Вместо меня у стола непременно - я на столе? (И это - напечатаете!)
...Мне совестно, что я жива. В вечной грязи, вечно со щеткой и с совком - живая помойка! Смириться не могу. Еще - в полном отсутствии любящих мои стихи: некому прочесть, некого спросить, не с кем порадоваться. В душности моего быта. В задушенности им...
Знаете, мои друзья о жизни рассказывают, как моряки о далеких странах. Из этого заключаю, что не живу... Когда болят зубы, хочется одного: чтобы это кончилось. Полное безразличие ко всему и вся. Отсюда до смерти - крошечный шаг. То же безразличие у меня - всеобщее, окончательное. Значит всё это: солнце, работа, близкие - само по себе ничего не стоит и зависит только от меня. Меня жизнь - добила. Раньше умела писать стихи, теперь разучилась. Затравленный зверь. Исхода не вижу...
А вообще... не относитесь ко мне, как к человеку. Ну - как к дереву, которое шумит вам навстречу. Я люблю, чтобы деревья росли прямо. Растите в небо...»
- Когда-то Вы сказали, что есть нечто страшнее, чем смерть?..
- «Поймите, важно, чтобы рядом был кто-то старше вас - или тот, с кем вы вместе росли. Когда теряешь таких людей, уже некому сказать: «А помнишь?..» Это все равно, что утратить свое прошлое - еще страшнее, чем умереть... Я, когда буду умирать, о ней (себе) подумать не успею, целиком занятая: накормлены ли мои будущие провожатые, не разорились ли близкие на мой консилиум, и м.б. в лучшем, эгоистическом случае: не растащили ли мои черновики»...
- За 10 минут до смерти Вы написали: «Не похороните живой! Проверьте хорошенько!» Последние слова, которые доверили бумаге. А за три дня до смерти сказали: «Человеку, в общем-то, нужно не так уж много, всего клочок...»
- «"Всего клочок твердой земли, чтобы поставить ногу и удержаться. Только клочок твердой земли, за который можно зацепиться..."»
- Не зацепились!.. Признаюсь, я долго не мог понять одной Вашей фразы: «Дать можно только богатому и помочь только сильному»... Странные слова. Я раньше думал, что это неизжитое до конца ницшенанство Ваше: слабые и неудачники должны погибнуть - в этом, дескать, любовь к человечеству. Но теперь понял: слова эти - о беззащитности, о неизбывной беззащитности гения. Мы не дали, мы - не помогли. А значит - виноваты, что Вы не удержались, не - зацепились...
- «Не горюйте. Я ведь знаю, как меня будут любить через 100 лет! Я та песня, из которой слова не выкинешь, та пряжа, из которой нитки не вытянешь. Будет час - сама расплету, расплещу, распущу: песню отдам ветрам, пряжу - гнездам. Это будет час рождения в другую жизнь...»
- Мы начали разговор, помните, со славы. Если б Вы знали, какова она теперь у Вас!
- «Добрая слава? Добрая слава: один из видов нашей скромности - и вся наша честность...»
- И - последний вопрос, Марина Ивановна. А если каким-то чудом всё началось бы сначала? Что бы Вы, Марина Ивановна, зная все наперед, пожелали бы себе? Себе, стране?
- «Себе - отдельной комнаты и письменного стола. России - того, что она хочет...»"

Опубликовано на ФБ: https://m.facebook.com/story.php?story_fbid=3310945472307367&id=100001758398892

Другие статьи в литературном дневнике:

• 26.09.2020. Цветаева и пустота.