Вадим Ямпольский
Дедушка Саша летал и бомбил врага,
следом за дедом летала с косой карга,
но не могла дотянуться рукой костлявой,
и удивлялась порой, до чего вертлявый.
Впрочем, изношено сердце, и все дела,
старая ведьма однажды своё взяла,
вот он дедуля, серьезный такой, на фото,
китель парадный военно-морского флота.
В пыльном шкафу все медали и ордена,
и государству советскому — грош цена,
как оказалось, скользят из усталых рук
сила и слава — и младший боится внук
долгих полетов. Трясется — посадка, взлет…
Бабушка часто рассказывает: “Берет
дед тебя на руки — радуешься, согрет”.
В сердце и в памяти смерти, разлуки нет.
* * *
Застыл неподвижно состав подвижной,
смирись с этой шуткой судьбы несмешной,
смирись — потому что обиды
здесь некому высказать, жалко детей
и женщин. И поезд, сошедший с путей,
стоит, и вагоны разбиты.
Удача, что друг мой, с которым знаком
полжизни, случайно решил на другом
уехать. И мгла не накрыла
его беспросветной своей пеленой.
А всё же слабее печали земной
судьбы беспощадная сила.
В глухих ли рыданьях, молитве, мольбе,
и в мыслях моих о тебе, о Тебе,
я всё же сильнее любого
из тех, не роняющих траурных слез,
из тех, что ведут поезда под откос.
Сильнее. Даю Тебе слово.
(А всё же слабее печали земной
судьбы беспощадная сила.)
Как-то мне уже не верится
в то, что что-нибудь изменится —
шел по парку и грустил.
Чем я хуже? Мог бы чёрствые
тосты есть, и прелесть в Чосере
непременно б находил.
Стал бы важный и упитанный,
пиво пил бы только пинтами,
и читал бы по утрам
прессу… Хаял католичество,
обсуждал Её Величество,
дескать, внуки — просто срам.
И писал бы тихо, столбиком,
попивая виски с тоником
в кабинете… Только вот
жизнь застряла между жалостью,
между страхом и усталостью,
и, наверное, пройдет
где-то там, в стране заснеженной,
непокорной, необъезженной,
там, где темень и тоска,
где невнятица, распутица,
где от “хочется” до “сбудется”
не хватает пустяка.
* * *
Эта печаль,
эти разговоры, возня
эта мышиная,
эти недомолвки, и вот —
кроме стихов,
ничего и нет у меня,
кроме стихов…
Вьюга, снегопад, гололед
там, за окном,
и, когда посмотришь туда,
кажется, что
без тебя возможны вполне —
звёздная пыль,
контуры двора, провода…
Кроме стихов…
разве что-то большее мне
кто-то сулил?
Вечер разрастался, и гас
день, унося
прошлое туда, где ему
место найдут…
Нежность обойдется без нас,
да и любовь,
ни к чему о ней, ни к чему.
* * *
Ветер листья из сада
изгоняет за край,
ничего мне не надо,
что имеешь — отдай.
Понапрасну терзаться
разучился уже:
от всего отказаться
на земле и в душе,
ничего не оставить
на потом, про запас…
Потому что и память
забирают у нас,
намекая невнятно,
мол, взгляни за порог:
там вернули обратно
облетевший листок,
там сбылись все желанья
невозможные — там
не пойдет умиранье
по легчайшим следам,
нелюбимые любы
станут… снегом утру
онемевшие губы
на осеннем ветру.
* * *
Девушка, наряженная зайцем,
раздает рекламу дребедени:
как она решилась? Я бы пальцем
не пошевелил за эти деньги.
Стыд какой, а вдруг пройдет знакомый,
ты стоишь и преешь, бедолага.
Но теперь я понимаю, кто мы,
что такое трусость и отвага.
Мне теперь понятна расстановка
сил, видны различия и сходство —
ты вот заяц, я вот полукровка,
мировое ширится уродство.
Я возьму из рук твоих бумажки,
жалость испытав к тебе, к себе же —
отвращенье. Совесть нам поблажки
чаще раздает. Терзает реже.
* * *
Все мои пристрастия, привычки,
всё, к чему однажды прикипел —
не прочнее глиняной таблички
с письменами, крошится, как мел.
Посмотри — отборные когорты
чувств и мыслей (слышишь, без вины!),
словно влажной тряпочкою стёрты,
острым ноготком соскоблены.
Некто, расцепляющий объятья
жаркие безжалостно, скажи,
что в конце смогу тебе отдать я,
кроме разорившейся души?
Как сосуд, поставленный на полку,
мелочью бессмысленной звеня,
разобьюсь. И много ль в этом толку
для того, кто обжигал меня?
Другие статьи в литературном дневнике:
