Ну, приснится, ядрёна вошь, весь ужом извернёшься ложем: предположим, что ты живёшь; без намордника, предположим. Эти траблы видал в гробу, плётка шутка тебе и клетка; примеряешь свою судьбу перед зеркалом, как кокетка. А потом за чего-то - тык - зацепился полой случайно - на подкладке, глядишь, ярлык мелким бисером: «Мейд ин Чайна».
И расстроишься – нету сил, чертыхнёшься, с себя снимая: ты же с детства её носил, а, выходит, она «кривая»! Словно в жопе сидел три дня, словно выбрался из-под танка…
- Как же так, - говоришь, - фигня! Обманули меня, гражданка! Этот лацкан и эта брошь, хлястик, выточка и ложбинка – получается, это ложь? Значит, это дешёвка с рынка? Эти «контра» мои и «про», точки сборки и точки зренья, это нажитое добро, эти прожитые мгновенья, все заслуги и вся вина, все поллитры и все текилы; эта девочка у окна, эта женщина у могилы! В жёлтой сборки твоей фигне, в этом мире твоём палёном настоящее что-то мне попадётся в дерьме дарёном?!
И тогда, прерывая стон, словно морфий тебе вкололи - сквозь тревожный, тяжёлый сон вроде голос какой-то, что ли:
- Всё в порядке. Расслабься, друг, все придирки пусты и мелки - смерть приходит из первых рук,
настоящая,
без подделки.
В приют зонтов и мыльниц «Кодак» - надежд и обещаний сток – приду, такой, в Бюро Находок, и, унимая холодок в груди, досужий посетитель, задам убийственный вопрос:
- Я потерял любовь, простите, никто случайно не занёс?
И будет вид мой просто жалок, и под молящий взгляд: «Моё!» её положат на прилавок, смахнув какое-то бельё. Но пергидрольной тёте Маше защемит под хвостом вожжу:
- А чем докажете, что ваше?
А правда, чем я докажу? Рассказывай теперь, икая, от беспокойства чуть не взмок, что здесь царапинка такая, а тут замялся уголок, а вот испачкано в сиропе… Да это подтвердит любой – моё, от прыщика на попе до капли пота над губой! Но женщина не скуки ради – при исполненьи человек – ответит:
- Справку предоставьте или, по крайней мере, чек.
И не докажешь. Спорить глупо: вон, их, пропащих, целый ряд. Они похожи друг на друга, на чей-то равнодушный взгляд; лежат себе – дрова дровами, заполнили стеллаж большой, с оторванными головами и потрошёною душой. И ты, опустошён от крика, болванчик на ногах прямых, уйдёшь, такой же горемыка в ряду похожих горемык, и будешь жить с тоской потери, весь – память, зрение и слух, чтоб видеть призрак в каждой тени и вздрагивать на каждый звук.
Да будет так.
И поделом.
Ведь
нас поздно, кажется, менять:
мы не научимся не помнить
и не разучимся терять.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
