Первого апреля не стало великого русского поэта Евгения Александровича Евтушенко. Вклад его в русскую поэзию неизмерим. Он работал в различных жанрах поэзии и литературы - стихи, поэмы, проза, публицистика, история стиха - Энциклопедия русской поэзии... И во все свое творчество он привносил гражданский темперамент и страсть души - будь это гражданская или любовная лирика, большие поэмы как "Братская ГЭС" или его окололитературная деятельность.
Евгений Алексанрович - последний из плеяды великих российских поэтов, таких как Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский... Он продолжатель традиций их предшественников Марины Цветаевой, Анны Ахматовой, Осипа МАндельштама, Бориса Пастернака. А до них Пушкина и Лермонтова. Потому что он, как и они находились в основном тренде русской литературы, обозначенном еще Виссарионом Белинским в "Письме к Гоголю": "И только одна русская литература, несмотря на татарскую цензуру...". Поэт творил с присущей ему силой, собиравшей некогда залы и стадионы на его выступления, почти до самых последних дней жизни.
Все любители поэзии знают ранние стихи поэта и произведения 70-80-х годов прошлого века. Мне хочется дать некоторые стихи последнего двадцатилетия творчества поэта начиная с 90-х. Вот, например, такие:
Евгений Евтушенко
Последняя попытка
Моей жене Маше, подарившей
мне с той поры, как было написано
стихотворение, двух сыновей -
Женю и Митю.
Е. Е. 1993
Последняя попытка стать счастливым,
припав ко всем изгибам, всем извивам
лепечущей дрожащей белизны
и к ягодам с дурманом бузины.
Последняя попытка стать счастливым,
как будто призрак мой перед обрывом
и хочет прыгнуть ото всех обид
туда, где я давным-давно разбит.
Там на мои поломанные кости
присела, отдыхая, стрекоза,
и муравьи спокойно ходят в гости
в мои пустые бывшие глаза.
Я стал душой. Я выскользнул из тела,
я выбрался из крошева костей,
но в призраках мне быть осточертело,
и снова тянет в столько пропастей.
Влюбленный призрак пострашнее трупа,
а ты не испугалась, поняла,
и мы, как в пропасть, прыгнули друг в друга,
но, распростерши белые крыла,
нас пропасть на тумане подняла.
И мы лежим с тобой не на постели,
а на тумане, нас держащем еле.
Я - призрак. Я уже не разобьюсь.
Но ты - живая. За тебя боюсь.
Вновь кружит ворон с траурным отливом
и ждет свежинки - как на поле битв.
Последняя попытка стать счастливым,
последняя попытка полюбить.
1986, Петрозаводск
***
Злятся шавки, что я не в шайке,
а я просто с метелью на шапке.
Злится быдло, что я не в стаде,
не мычу коллективности ради, и вообще не люблю быдловатость,
как покорную подловатость.
Злятся волки, что я не в стае,
а вот шерсть на загривке густая,
и, когда поднимается дыбом,
отвечаю зубастым «спасибом».
А вообще — что за зверь таковский,
я — зиминский, нью-йоркский, московский, я — Есенин и Маяковский,
я — с кровиночкой смеляковской,
а еще фронтовых кровей.
Как поэт, я — многоотцовский,
с драным гребнем петух бойцовский,
кровью
кашляющий
соловей.
ноябрь 1998-1999
***
Когда придёт в Россию человек
Когда придёт в Россию человек,
который бы не обманул России?
В правительстве такого чина нет,
но, может быть... когда-нибудь... впервые...
А что он сможет сделать лишь один?
Как столько злоб в согласие он сложит?
Мы ни за что его не пощадим,
когда он лучше сделать нас не сможет.
А как он лучше сделается сам,
когда обязан, как бы ни обрыдло,
прислушиваться к липким голосам
элиты нашей липовой и быдла?
Здесь уж быть должен медленен, но быстр.
Как сделать, чтобы бомбы или пули
прицельно попадали лишь в убийц,
а всех детей и женщин обогнули?
Как сохранить свободу и терпеть
нахальную невежливость свободы?
Взять в руки крепостническую плеть?
Но выпоротый пишет слабо оды.
Как не звереть, матрасы распоров,
не рыться в каждой люльке, в каждом
гробе?
Казнить больших и маленьких воров?
Россия станет, как пустыня Гоби.
Кровь Углича, Катыни, Колымы
размыла честь. Никто не наказуем.
Собою обесчещенные, мы
по честности, но лишь чужой, тоскуем.
Не раздавать бы детям леденцов,
а дать бы горькой памяти последки,
когда над честной бедностью отцов
смеются, как над глупостью, их детки.
А вдруг придёт в Россию человек
не лжемессия с приторным сияньем,
а лишь один из нас, один из всех,
и не обманет – мы его обманем?
Когда придёт в Россию человек?
Когда.... когда все будут человеки.
Но всё чернее и чернее снег,
и всё отравленней и мы, и реки.
И тёмная тяжёлая вина
лежит на мне, и на кремлёвском троне,
и даже – да простит меня она! –
на нищей солженицынской Матрёне.
Не хлеба – человека недород
в России, переставшей ждать мессию.
Когда придёт в Россию тот народ,
который бы не обманул Россию?
15 апреля 2000 г.
***
А была ты красивой?Я даже не знаю.
Ты боялась меня, обнимала несмело.
Отводила глаза, в меня пальцы вминая,
и стеснялась того, что совсем ничего не умела.
А была ты красивой? Я даже не знаю.
Тебя нежность бросала то в жар, то знобила.
Я представить не мог, что ты можешь быть злая.
Ты красивой была, потому что любила.
А была ты красивой? Я даже не знаю.
Твоя кожа пушком под рукой золотела.
И я весь до сих пор, словно рана сквозная,
где, светясь, твое тело во мне пролетело.
А была ты красивой? Я даже не знаю.
Но тебя сохранил, суеверно колдуя.
Я останусь тем зеркалом, где глубина ледяная
заморозила нежно тебя, навсегда молодую.
Декабрь 2004 г.
***
Недогрех
Мне сказала одна бабушка,
девяноста с лишним лет:
"В тебе столько бесшабашного,
твому носу
сносу нет.
Хорошо, что им шмурыгаешь
в направленьи женчин всех,
и ноздрями ишо двигаешь,
чутко ищешь недогрех.
Я, сыночек, умираючи
так скажу,
хоть это срам,
по грехам тоскую ранешним,
больше -
по недогрехам.
И такую думку думаю
о когдатошних тенях,
что была кромешной дурою,
столько в жизни потеряв..."
Знаешь, бабка,
здесь у Качуга,
завораживая всех,
ходит,
бёдрами покачивая,
мой последний недогрех.
Между красными лампасами
заиркутских казаков
носит запахи опасные,
позаманней кизяков.
И мой грех неизвинительный,
что, краснея, как юнец,
я с чего-то стал стеснительный -
всё же лучше, чем наглец.
Настроенье самолётненькое
Так, что кружится башка,
и желанья-то молоденькие,
да и ум -
не дедушка.
Ты соблазном не укачивай!
Я,
влюбляясь впопыхах,
во грехах моих удачливый,
но лопух в недогрехах.
И во снах,
другим невидные,
меня мучат не стихи, -
к сожалению, невинные
все мои недогрехи...
2009
***
Пра-прадед мой был не правитель,
a ссыльный был.
Но сквозь метель
в проливе Беринга провидел
пробитый правнуком тоннель.
Он, пан Байковский, был таковский,
каких немного было встарь,
поляк, а вот душой — московский.
И государственник-бунтарь.
От станции Зима за фартом
к Чукотке мчал, доверясь нартам,
потом и без собак с азартом,
рискуя сверзиться в провал,
к Аляске, чуть пригретой мартом,
как по по игральным скользким
картам,
по айсбергам дотанцевал.
И в соболиную кухлянку
одетую не задарма,
он эскимоску-христианку
привез на станцию Зима.
Он шляхтич, чуть не королевич,
был знатоком любых искусств,
и Пушкин пели, и Мицкевич
из эскимосских ее уст.
С дворянской дерзостью тогдашней,
какая шла ему к лицу,
послал набросок карандашный
тоннеля Зимнему дворцу.
Какою канцелярской крысой,
чертеж великий не ценя,
был верноподданно изгрызан,
спасая от забот царя?
Геополитика другая
у нас могла бы стать тогда,
но, чертежи надежд сжигая,
жила придворная орда.
Мы о царе Петре забыли,
поправ остатки наших прав,
и мы в ГУЛАГ себя забили,
весь шар земной у нас украв.
Америка, ты проглядела
тоннель — волшебнейшее дело,
Не важно, что тоннель — окно,
лишь все бы стали заодно.
Боюсь в себе я обознаться,
что не двужильный я, не тот,
кто сам киркою рудознатца
тоннель в Америку пробьет.
Боюсь в России обознаться —
вдруг выжить ей не по плечу?
Я Родину в обозе наций
отставшей видеть не хочу.
Нам Пушкин — открыватель мира.
И хоть он был невыездной,
вместил и Данте, и Шекспира,
всечеловечеству родной.
И мы явились в этом мире,
чтоб гибель мира не проспать,
и мы стихами проломили
окно петровское опять.
Уитмен, я с тобой хотел бы
поговорить… Пришла пора,
и в моих легких воздух Эльбы
с дымком солдатского костра.
Мы не хотим назад в холопы.
Где не обманешь, не продашь.
Культура наша — дщерь Европы.
Хемингуэй — он ваш и наш.
Не прибегать же нам к подкопу,
когда хотят, так неумны,
окно петровское в Европу
забить не с нашей стороны.
А с нашей рык новобоярства:
«Окно на Запад? На хрена!
Нам нужен царь, кого боятся,
Но без петровского окна».
Закрыть Россию, ее Слово?
Да это же такая стыдь,
как изолировать Толстого
и Достоевского закрыть?
А я в моменты истерии
участник лишь одной войны —
не позволять закрыть Россию
ни с той, ни с этой стороны.
И нужен пушкинский нам воздух,
всех стран дыханием согрет,
а не от крови ржавый гвоздик,
на коем сталинский портрет.
Но террористы так довольны,
ухмылки масками прикрыв,
что отвлекают мини-войны
от единенья против них.
Россия, выживи великой,
не поскользнись, не упади,
и человечество с улыбкой
прижми к воспрянувшей груди!
Гвоздями при любом режиме
не нашими и не чужими
мы не позволим всё равно
забить петровское окно!
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
