Наш современник В. Шекспир

Говорят, литературоведение - скучная наука. Иногда - не без основания. Основание-то главное у неё - чужие литературные тексты. От Гомера до Пелевина. Почему до - включая! Дальше уже могут идти шергуновы, прилепины и т.д., вплоть до никому не известных или известных одному Дмитрию Быкову. Ну, а что? Это хлеб литературоведов: кушать все хотят.

А о ком написать и кого похвалить или поругать в толстом журнале профессионально не только от литературоведа зависит - редакционную политику определяет главный редактор, против которого не попрешь. А тот, в свою очередь, знает, против кого переть не надо, а в каком направлении идти надо журналу тоже знает.

Но бывают исключения. Это когда литературовед - совмещает в себе талантливого писателя и талантливого литературоведа. Да еще и с независимым даже от редактора или издателя оригинальным мышлением. Таких я знаю двоих. Один, профессор ЛГУ и Педагогического института им. Герцена, д.ф.н., лауреат государственой премии Б.И.Бурсов - маститый исследователь творчества наших классиков - Л.Н.Толстого, Ф.М.Достоевского, А.С. Пушкина (в порядки выхода книг об этих писателях), автор книг интереснейших книг "Творчество Достоевского", "Судьба Пушкина" и др. Планировалось им и окончание труда о Гоголе. Но, видимо, преклонные годы не позволяют ему это сделать с должным качеством. Во всяком случае, этот труд, анонсированный когда-то журналом "Звезда", не появился там.
Другой - Самуил Аронович Лурье, литературовед и эссеист, печатавшийся и печатающийся в петербургских литературных журналах "Нева" и "Звезда", пишет очень активно. А самое главное, исключительно интересно и актуально. Его разборы произведений самых различных авторов-классиков - и русских и зарубежных - отличаются исключительной живостью, образностью и неожиданностью трактовки даже очень знакомых нам с юности книг.
Вот и в январском номере журнала "Звезда" за 2015 гол появилась захватывающая, как хороший детектив, литературная повесть-эссе "Меркуцио", вводящая читателя в мир героев комедий и трагедий В.Шекспира. (См. в сокращении в инете - журнал "Звезда", №1, 2015 г.).

Уже самое начало повести привлекает необычным для литературоведа живым и смачным языком:

" 1
Составляю предложения. Скрепляю обдуманную, по возможности, лексику — осмысленным, по возможности, синтаксисом. Никогда ничего другого не умел — умею ли все еще?
Какие там, на гаснущем багровом небе внутри черепа беззвучно рвутся по швам облака.
Словесный автоскан головы.
Забавляюсь, короче. Je m;amuse. Как Фердинанд VIII. Как Франциск I.
Посему и считалка — не: шла машина темным лесом за каким-то интересом, — а из Жуковского:
Перед своим зверинцем с баронами, с наследным принцем король Франциск сидел. С высокого балкона он плевал, — короче, все равно выходи на букву С. Или Л. Или Ш.

2
Текст заведен 23 апреля текущего года.
В апреле 1564-го, очень вероятно, что как раз 23-го, во Вселенной появился (окрещен 26-го) Уильям Шекспир. Английский сами знаете кто. Тот, кого так звали. А через пятьдесят два года в апреле же — и считается несомненным, что именно 23-го (совпадение!) — он убыл. (Погребен 25-го.) Правда, не по нашему, а по Цезареву и РПЦ календарю.
В эти моменты планета Земля пролетала сквозь одну и ту же точку некоей воображаемой (школьниками) окружности. Продевалась в нее, как в игольное ушко. Не теряя, тем не менее, с Эвереста ни снежинки.
И пока предыдущая фраза ползла (а за нею ваш взгляд бежал) к правому краю, — этот астрономический акт (или факт) случился опять.
А я застрял. Я отстал. Как раз на этой (теперь уже предпредыдущей) фразе мой текст резко затормозил. По тех. причинам. И Земля кувырком понеслась дальше без него — а я в него вцепился. Повис на нем, как паук на обрывке паутины, плывущем в пустоте.
В общем, так. Самая первая за счастье названного человека пинта алкогольного напитка была опрокинута тютелька в тютельку 450 оборотов обитаемой нами планеты вокруг озаряющего нас светила в другую сторону (по часовой стрелке, если смотреть с Полярной звезды) отмотать. И не забыть прибавить (или убавить?) 10 (или 15?) ее же оборотов вокруг собственной (опять же воображаемой) оси.
Люблю цифры, но не умею считать. Так ли, иначе ли, эта — кругла. Просвещенные британцы, а также специалисты всех стран, отпарив смокинги, отметили.
Вот и я тоже вздумал было. Моноглот с клешней.
Как человек, кое-чем обязанный покойному.
В мои десять лет, и в одиннадцать, и даже, кажется, в двенадцать Шекспир (автор всех этих пьес) был мой единственный, осмелюсь произнести, — друг. Самый сильный ум тогдашнего моего мира. Надеюсь, это он успел внушить мне (или даже привить) парочку все еще ощущаемых предрассудков. Нисколько не разделяли нас эти (сейчас я все-таки подсчитал, вроде бы правильно!) 378 лет и 1 (один) день.
Шекспир ведь — писатель для детей, — вы не согласны?"

А дальше писатель приводит нас на раскаленную солнцем площадь Вероны, делает свидетелями столкновения слуг двух враждующих "олигархических" кланов города и комментирует переводы с английского их словесной "перепалки". Разбирая близость к оригиналу этих переводов, невзирая на авторитет переводчиков:

" 10

А вот забавный эпизод, в котором они все облажались; не справились и махнули рукой; только Большой Поэт при поддержке Большого Филолога (уже другого) напрягся, извернулся и блеснул, — но так, что уж лучше бы и не блистал.
Это в самом начале пьесы: люди Капулета (Copulet) на городской площади задирают таковых же гвардейцев Монтекки (Monteque).
Самсон. Я им кукиш покажу. Такого оскорбления они не стерпят.
Абрам. Это вы нам показываете кукиш, синьор?
Самсон. Я просто показываю кукиш, синьор.
Абрам. Вы нам показываете кукиш, синьор?
Самсон (тихо Грегори). Будет на нашей стороне закон, если я отвечу «да»?
Грегори. Нет.
Самсон. Нет, синьор! Я не вам показываю кукиш, синьор! Я его просто показываю, синьор!
И т. д. Перевод Татьяны Львовны. Чт; значит — потомственная почетная гражданка кулис: каким-то волшебством смешное сохранено. В переходах интонаций. Но демонстрируемая на итальянской площади в британской пьесе конечность, увенчанная «кулаком с пропуском под указательным большого пальца» (Даль), не может быть ничем, кроме импортного протеза; какое уж тут веселье, когда текст — инвалид. С выраженным физическим, как писали раньше в трамваях.
Несчастный этот кукиш введен в оборот задолго до Т. Л. Уже в переводе Григорьева фигурирует.
А что поделать, если в оригинале болван Самсон зачем-то сует себе в рот собственный палец (вроде бы — большой) и делает вид, что покусывает, или прикусывает, или просто кусает его.
Чей-нибудь извращенный ум, пожалуй, повелся бы на возникающую (в нем, в уме извращенном) идею отдаленного сходства с концепцией длинного дурня, изложенной выше. (Нынешний-то театр не запнется: поменять большой на средний — доля секунды. Но в РИ, а потом в СССР — до самой Перестройки — произведенный таким приемом жест был неизвестен. И невозможен.)
Б. Л. Пастернаку, мы видели, была ближе концепция слюнявой юродивой. Благовоспитанность Поэта, подкрепленная дотошностью Филолога (А. А. Смирнова), принесла удивительный плод.
Филолог добыл (не умею даже предположить, из какого источника, но не сам же он выдумал) занимательную историческую подробность, и Поэт приклеил ее к пьесе как примечание.
Для полного успеха распорядок действий требуется, стало быть, такой.
Вот разгорается перепалка.
Самсон. Я буду грызть ноготь по их адресу. Они будут опозорены, если смолчат.
Абрам. Не на наш ли счет вы грызете ноготь, сэр?
Самсон. Грызу ноготь, сэр.
Абрам. Не на наш ли счет вы грызете ноготь, сэр?
Самсон (вполголоса Грегорио). Если это подтвердить, закон на нашей стороне?
Грегорио (вполголоса Самсону). Ни в коем случае.
Самсон. Нет, я грызу ноготь не на ваш счет, сэр. А грызу, говорю, ноготь, сэр.
По сцене пробегает Примечание (какой-нибудь заслуженный артист) и шепотом кричит:
— Грызть ноготь большого пальца, щелкая им о зубы, считалось оскорблением (таким же, как показать язык).
Ну а уж после этого — мечи наголо, и пылай, потасовка.
Кто я такой (антрополог ли я? этнограф ли?), чтобы усомниться. Да и повода нет. Что тут странного? Наверняка где-нибудь когда-нибудь кем-нибудь практиковался и такой способ унизить себе подобного. Правда, первыми почему-то являются в память приматы; а как поразмыслишь — нет, скорее птицы: грызть ноготь, щелкая так громко, чтобы противник, а тем более зритель, внял, — по-моему, легче клювом.
Это, впрочем, дело техники (театральной). Но сколько же ваты советской, хлопчатобумажной, высшего качества должен затолкать себе в уши человек (Поэт!), чтобы своей рукой выводить на русском (на родном!) языке безумные предложения типа: «я буду грызть ноготь по их адресу» и «не на наш ли счет вы грызете ноготь?». Таким слогом писали заявления в Литфонд на соседей по даче. Ну, еще в теперешней Литгазете так пишут. Моя мать помнила, как донимал ее в 37-м, когда бабушку посадили, комсорг курса, не то староста группы, какой-то, словом, активист: — По какому вопросу плачешь, Гедройц?"

И еще много -много всего... И в том числе, действительно трагических размышлений о временах, природе человека, о его месте во времени... Таких вот:

" 20
Ум независимого, как мы с вами, наблюдателя тоже огорчен и рассержен, но — как бы это выразить? — сердце не уязвлено. (Или поменять местами сказуемые; у кого как.) История прежалостная, но порядок вещей не нарушен. В порядок вещей входит риск попасться зверю или дураку. Вообще — ассортимент неудач. И он широк. Все это чудно изложено в «Голубой книге»:
«То есть, кроме неудач, у них как будто мало чего и бывало. Нищие бродят. Прокаженные лежат. Рабов куда-то гонят. Стегают кнутом. Война гремит. Чья-то мама плачет. Кого-то царь за ребро повесил. Папу в драке убили. Богатый побил бедного. Кого-то там в тюрьму сунули. Невеста страдает. Жених без ноги является. Младенца схватили за ножки и ударили об стенку... Как много, однако, неудач. И какие это все заметные неудачи».
Попасть на всю жизнь в т. н. неправовое государство, в бессовестное — неудача из крупных. Раз оно опирается на худшее в людях, то и власть над ним нередко достается худшим из людей. А в промежутках — злым глупцам обыкновенным; те борзеют постепенно, в процессе осуществления полномочий.
Ну а кто слишком грамотен, чтобы быть свирепым, или даже кто просто не особенно зол, даже если и не так уж умен, — делай свой исторический выбор, дружище. Это совсем не сложно: будь податлив, будь повадлив, будь, короче, подл или хотя бы подловат, хотя бы притворно, — или ты пропал!
Такой простой выбор; кажется, и раздумывать не о чем. И вот, надо же: многие пропали, многие пропадают и многие еще пропадут.
Все ведь жили, живут, живем, будем жить в неправовых государствах. (Кроме некоторого меньшинства.На некоторых пространствах. Да и там лафа, похоже, кончается. И продлилась-то какие-нибудь полтораста лет, в лучшем случае.)
Все это так обыкновенно, так привычно, никто и не замечает. Врожденная, можно сказать, неудача. Прилагается к жизни. Коварные шуруют, подлые терпят. И спасибо говорят.
Все мы, разумеется, предпочли бы, чтобы дело обстояло по-другому.
Чтобы за мирозданием приглядывали, прогуливаясь под ручку, справедливость и юмор.
А то — ну куда годится? Достоинство, понимаете ли, до-сто-ин-ство! — просит подаянья, вдохновению зажимают рот, праведность неизвестно с какого перепуга прислуживает пороку, ложь глумится над простотой (этой, впрочем, так и надо), и ордена и премии вечно достаются не тем, и ничтожные позволяют себе одеваться шикарно.
Так тяжело смотреть. Просто хоть не живи.
Но это, настаиваю, не трагедия, а 66-й сонет в переводе Самуила Маршака... Утирай слезу, поехали ужинать."

Впрочем, читайте сами. И по возможности полностью эту повесть "Меркуцио". Библиотеки с журнальными залами еще остались...

Другие статьи в литературном дневнике:

• 04.06.2015. Наш современник В. Шекспир