Я почти разучился смеяться по пустякам,
как умел, бывало, сжимая в правой стакан
с горячительным, в левой же нечто типа
бутерброда со шпротой или соленого огурца,
полагая, что мир продолжается без конца,
без элиотовского (так в переводе) всхлипа.
И друзья мои посерьезнели, даже не пьют вина,
ни зеленого, ни крепленого, ни хрена.
Как пригубят сухого, так и отставят. Морды у них помяты.
И колеблется винноцветная гладь, выгибается вверх мениск
на границе воды и воздуха, как бесполезный иск
в европейский, допустим, суд по правам примата.
На компьютере тихий шуберт. Окрашен закат в цвета
побежалости. Воин невидимый неспроста
по инерции машет бесплотным мечом в валгалле.
Жизнь сворачивается, как вытершийся ковер
перед переездом. Торопят грузчики. Из-за гор
вылетал нам на помощь ангел, но мы его проморгали.
26 декабря 2013
* *
*
Снег сыплет, как пепел, пускай и белей.
Вот я и отпраздновал свой юбилей,
немалую денежку пропил.
А в детстве мечтал завести хомяка —
грызун глуповатый, но шкурка мягка,
хорош, дружелюбен и тёпел.
И белая крыса с предлинным хвостом
являлась подростку в мечтанье простом
и сахару с писком просила.
Обидно, что долго они не живут —
кто спорит, конечно, не десять минут,
но два, ну, три года от силы.
А наша с тобою — умна и долга.
Неделя-другая — растают снега.
Эол, как положено, дуя,
согреет лужайку, и бережно кот
в подарок хозяйке в зубах принесет
пушистую мышь молодую.
Давай полетим золотою золой
и снегом льняным над февральской землей,
где света беда не убавит,
где звери простые, вернее, зверьки,
не ведая веры и смертной тоски,
неслышно предвечного славят.
* *
*
Смотри, арахна, нищая ткачиха:
октябрь уж наступил, в лесах светло,
и осень индевеющая тихо
целует землю в желтое чело,
и шепчет мне, что смертный жребий мелок,
пора смиряться, щастья нет нигде,
а время — бег вчерашних водомерок
по неподатливой воде.
Я строил мир по плотницкой науке,
соединяя дерево и кость.
Вчера, вчера! Как много в этом звуке
для сердца уязвленного слилось.
Мы встретимся, но хорошо узнать бы
друг друга, скрипнуть петелькой дверной —
был май, справлявший лягушачьи свадьбы
в излучине речной,
нет, не в лекалах, друг, и не в рейсшинах
блуждает дух, к причастью не готов,
а в песнях земноводных, меж кувшинок —
глухих русалочьих цветов.
И даже если рад бы по-другому
(товар лицом, соль, музыка, Господь) —
кому то жизнь — хомут, кому-то — омут,
кому — отрезанный ломоть.
* *
*
в сентябре поют под сурдинку северные леса
ах какие волшебные у них голоса
какие седые головы бычьи крутые выи
какие сосновые связки голосовые
а в ногах у собора древесного влажный подлесок
полуподвальный мох как под водой нерезок
тянется к свету урод-опенок на сгнившем пне —
словно смысл бытия рождающийся во мне
торжественный этот бор отобран у белоглазой чухны
в результате маленькой но победоносной войны
даже страшные сказки бывают со счастливым концом
словно лес испещренный окопами и свинцом
развалины брустверов проросли брусникой и смерть-травой
выборгский слесарь тамбовский печник под землею вниз головой
вечнозеленый реквием и полощется выцветший алый стяг
как с подпольной пластинки пятидесятых — на ребрах и на других костях
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
