Вернуться из шумного, душного плена
в ночное, к целующим луг лошадям,
и слушать не ту тишину, что потерна,
а ту, что дыхание дарит ушам.
Царапать точёными карандашами
по мятой бумаге стихи без лихва
не той, про которую скажешь словами,
а той, для которой не нужны слова.
Узнать в отражении, под образами,
в бессоннице ночи дыру прогрызя,
не ту, что увидишь своими глазами,
а ту, что ладонью закроет глаза.
Сукияки церва или про резеду
...мёртвым не до спама.
Храм - гробница аур.
Фрау носят траур.
Траур любит мрамор.
Белый, рыжий. Waw!
Вау - это церва.
Цедра - это корка,
грубая от порки.
Порка - это ласка.
Ласка не куница,
курица - не птица,
не летает в связке.
Связка для страховки -
руки крепче лески.
Краска на грунтовке -
это значит фреска.
Не для фрески рама.
Рама любит Вишну.
Вишни зреют рьяно
и пьянят всевышне.
Вышний - тише форте.
На офорте траур -
кровь на эшафоте,
заливает мрамор.
Мраморное мясо -
"сукияке" лавры!
Сыты папуасы,
закусили мавром...
23.06.1889 ДР ААА
...умереть, когда любишь, нетрудно.
В пол спины золотистая шаль,
и упрямая чёлка этюдно
сероглазую щурит эмаль
под невидящим взглядом сагиба -
предвозвестника свиста бича,
и татарского лука прогибы
повторяют извивы плеча.
Так стоит над горою чеканна,
с одиночеством обручена,
всем ветрам недоступная Анна,
потерявшая Лота жена...
Немцов мост, или Орфей и Эвридика
Что замолчал ты, вдовец и песенник?
В пол оборота, за упокой,
на предпоследней ступени лесенки
вывернул шею за головой.
Я по следам, по камням, по Пятницкой,
новопреставленная - на свет,
ты - впереди, позади - урядницкий,
контролировать иммунитет,
я в полусне, темноте, за голосом,
по Москворецкому шла мосту,
с памятью-тенью под корень сполотой,
полкой убраной начистоту.
Что замолчал ты, певец отринутый,
пасынок беглый губных стрельцов.
Новая жизнь не придёт с повинною,
не переступит за "мост Немцов".
Чтоб доктор здоровьем меня заразил
я - маску - на морду и пальцы - в нитрил
надену, засуну, и мне начихать,
как вирус от злости начнет подыхать.
Чтоб вирус корону свою потерял,
ляшки голосуют табу на орал.
Пусть вирус вражина и слуги кретины
мы их карантином, мы их карантином.
Путь вирус бушует и нервно жужжит,
пусть он над собой совершит суицид -
Я жесть Эскулапа, я месть Гиппократа,
Здоровья лопатой и рифмы лопатой...
Вам дам !
Коли Доктор сыт и больной не чахнет!
С праздником Всех и никаких вирусов !
Старченковой, или про мушмулу
Что жe мне делать с моею невинностью,
в правде виновна, безвинна во лжи,
не извиваюсь походкой змеиною
правошипением против левши.
Где мне укрыться, какими холстинами
загородиться от жара афер,
остепениться бы, нет, ощетиниться
острыми брызгами каменных шхер.
От своенравия до православия
шёл по пятам Иоан Богослов.
Остановилась в полшаге от рая я,
в разъединённом единстве перстов.
Соль благочестия в ревностной святости
паче не выпаришь и, посему,
в позднем цветении истинной сладости
больше клубники люблю мушмулу.
Все… . Отболело ! Все … . Изнемогла !
Читайте, пользуйтесь, кромсайте !
Что в стенах сердца берегла -
Возьмите всё, - на паперти раздайте.
Всё бросьте во владенья рук -
Дрожащих, скрюченных, несмелых,
Сорвите тетиву и разломите лук,
И в угли превратите стрелы.
А память пепла, что лежал в руке,
Как пропуск в мир неисцелимых,
Смешайте с пеплом в узелке,
В котором собраны все зимы,
И все мои надежды и ключи.
За все грехи накоплены еженедельно
Даруйте мне, цари и палачи,
Всего одно мгновенье нераздельно…
Взамен.
и только с эн,
и, пусть,
смертельно...
Благую весть, что выход здесь, направо от распятья,
и не вчера и завтра - днесь - переживал раз пять я.
Здесь всё течёт наперечёт, и всё по разнарядке,
Царевна тужит, Иосиф пьёт, и Рой находит матку.
Всех, кто влюблён, из рая вон, крымнаш огня не чает.
Не любит жребий в Рубикон бросать комдив Чапаев.
Быть полунищим полбеды, судьба не терпит "полу" -
подарит вирус за труды и вдосталь валидолу.
Чтоб не кружилась голова, налей, Аскольд, штрафную,
по одесную шляхта и Литва, орда ошую.
А поміж ними, я, Дніпро, реву, стогну, широкий,
а наді мною, як тавро, весь світ зоряноокий.
ИВЛ или марш эпигонов.
...скорее всех скорых - скор!
Первее всех первых - перв!
Один в ипостасях - трёх,
и сын и отец, и нерв.
Был первый мой вдох - в долг,
свой дух в меня вдул - слог.
Учил меня чтить - волк
и верить врасплох - Бог.
Всех мифов живее миф
про святость обеих Фив.
Для павших героев битв
не хватит плакучих ив.
Как выдох последний быстр,
как ангел прощений смел,
нальет мне бессмертья искр,
и выключит ИВЛ...
Сон монашенки одного из островных монастырей. Перевод с греческого.
...в этих розовых сумерках,
когда тени все умерли,
и своё остроумие
зачернила сурьма,
в тесной келье с игуменьей,
этой девственной фурией,
вы предались безумию,
я сходила с ума.
Эта ночь не кончалася
необузданной шалостью,
наказанье досталось нам,
как навар цикламен.
Пусть раскаянье кается,
и лампадка качается,
чья-то кровь проливается
из разрезанных вен.
Ох, какая же склизкая
нелюбовь монастырская,
и не льётся, а брызгает
на иконы святым.
Честь с игуменьи взыскана,
нам не быть одалисками,
под защиту епископа
мы теперь убежим...
Эгон Шиле. Кардинал и монахиня. 1912.
Белые, тихие вьюги.
(Сергей Крылов)
Мы сегодня такие заочные,
между нами сомнения грань,
а над городом дни сверхурочные,
и белёсая сонная марь.
Белые, белые ночи.
Нам бы стать до себя поохочее,
отыскать потайную елань,
и пригубить за встречу и прочее
грамм по сто коньяка и шампань.
Белые, белые ночи.
Этим двум вековым одиночествам
обниматься весь день напролёт
на одной простыне очень хочется,
только кто-то никак не дает.
Белые, белые ночи.
В этом городе столько пророчества,
явь и сон в нём живут визави,
запишусь в одиночную очередь
за толику июньской любви
Белые, белые ночи
из письма влюбленного студента,
или "на казнь литературного героя"
Вино на угли лить напрасно,
когда огонь ещё живой,
и разрастается причастно
и причащает вразнобой.
Не сомневать, но сомневаться,
глаза в глазницах развернуть
в проём сомнительного шанса
собрать разбросанную ртуть.
Признать, что не в чем признаваться,
что хуже пытки только ждать,
и не судить по-арестантски,
и оговора избежать...
Не спать и мучаться в избытке,
и утром длить ночной кошмар,
чтоб в очеретовой накидке
сухой листвой тушить пожар.
Любить разлуки ледниковей
свет одинокого окна.
Где есть любовь, там нет условий,
где есть условье, там... жена.
сурмить шофар
Хто тут сказав, що відбувайло цап,
відпущеник во славу Йом Кіпура,
хіба не задля того є кацап,
щоб українцю личила зажура.
За чорне золото парафіян
добродій цар вдяга порфіру.
Із двох десятків займаних селян
на заклання піде один, офірний.
Кацапський ніж не ступить живина.
Слина тече у цап-царапа.
Тут не субот субота, тут війна,
земля, причастя, кров солдата.
...ми плями, цяточки на сонцях,
одвічні бранці чорних дір,
поодинокі ополонці -
кисневіки льодяних шкір,
ми наче свічки для ікони,
вона блищить, а ми горим,
смолимо крила махаону,
а хрестик міддю золотим,
коли штормить - ідем у море,
коли посуха - сльози ллєм,
своєю святістю поборем
і Азенкур, і Віфлеєм,
не мить тримаємо за яйця,
а терпім круля без яєць,
хлібину ділимо до крайця,
а якщо ні, хай буде грець,
ми не в подобі до реклями,
і не частуєм туюмать,
щоб в самій зашкарублій плямі
промінчик сонця відшукать...
зіроньки Стожар і Чортомлицька Січ
Чумацький шлях. Степами плентають мажари.
Нічний туман не заважатиме зіркам.
Коли на лікоть геть не видно під ногами,
рахуй за небокраєм зіроньки Стожар.
Тобі така припала дивовижна доля
поневірятись мандрами на стругулях,
передвіщати майбуття по ясних зорях
і з сіллью плутати повіковічний прах.
І я згадав у сні заколискові мандри,
згадав волів в степу і зоряний туман,
і "сіль життя" панів, простий холопський накип,
і Чортомлицьку Січ і гіркоту оман.
Часи летять і зеленіють отамани,
нехай. Нехай лехаїм, зоряний безе,
той самий вітер, знаю, розжене тумани,
той самий шлях мене до солі призведе.
Извяземский. Сказка про Буратино. Фрагмент
Тройка судит, тройка рядит
кому саван, кому крест,
утром песни на параде,
ночью табельный арест.
Светит, светит, светит срок,
едет чёрный воронок,
едет, едет с ветерком
тройка судей в новый дом.
Если вы про Гайявата
песню спели невзначай,
значит, очень виноваты
и придётся отвечать.
Пишут судьи, пишут ордер,
Полиграф, Чугун и Швондер.
Все обкуренные в хлам,
едут, едут в гости к вам.
Если в вашем доме ночью
свет не выключен в окне,
значит, вы гроза рабочим,
значит, пишите в пенсне
про березовые почки,
про ночевку на скирде.
Скоро, скоро эти почки
отобьют в энкаведе.
Вместе в стойле, вместе в стаде,
кто не с нами - против нас.
Так на кукольном параде
Карабасил Барабас.
Едет, едет, едет, ей,
едет тройка упырей.
Динь, динь, динь и тройка встала
на дороге столбовой.
Древко в ободе застряло.
Буратино, ты герой!
Метёт метелица из всех углов,
я – совладелица твоих грехов,
такая разная, как жар костра,
твоя присяжная, твоя листва,
стелюсь дорогою к твоим шагам.
Волчицей строгою храню твой храм.
Зиму за зимами тебя сужу,
как рожь озимая, к тебе всхожу.
Неотменяемый мой приговор,
тебе - на Ibiza, мне - в Elsinore.
Мелет мельница дни в труху,
все ерепенится глухарь в току,
все каруселится парад планет,
вставные челюсти жуют обед,
вставные прелести ласкает шут,
пропавшим без вести дают приют
в музеях памяти, где нет лица,
где нет объятия любовь черства.
Пчела печалится - горчит перга.
И все кончается. Et cetera...
Июнь, горчит перга и мало хлеба.
Сезон дождей и дождевых грибов.
Такая неприкаянная Федра,
такая невозможная любовь.
Истоки Леты и конец пролетью,
метель из пуха и капризных нюнь,
ты выдуваешь звуки рыжей медью,
мой крёстный и неистовый Июнь.
Из всех чужих, меня судивших троиц,
я выбираю эту, почервней.
На полустанке лета детский поезд.
Июнь, заутреня, полиелей.
про наркомовские полста
Горчит перга. Цинге неймётся.
Валокордин откроется с полста.
Самодержавие вернётся
в небеспричинные места.
Авроры гейзер снова плюнет,
на этот раз нехолостым,
в атаку двинутся драгуны
вдыхать черемуховый дым.
Возниколаются крестьяне,
миропомажется еврей,
дворяне двинутся по пьяне
на Мавзолей, на Мавзолей.
Но тут барбитурат попустит
петродворцовых хуторян,
и шти про скрепы захолустья
прольёт за шиворот экран.
Вераимагия
И снился мне сон под ветрами Аравии,
и карлик руками держал мой альков
из веточек вишни, цветущих и аленьких,
четыреста тридцать ночей и деньков.
А с Юга-Востока и Северо-Запада
клубилась и падала нотная пыль,
и чья-та десница по ней нацарапала:
- Господь, херувимы, Иезекииль.
И было не шелково сонное логово.
Перина была мне подошвы грубей,
и почву не грели своими пожогами
ни Солнце на небе, ни бог-скарабей.
Мне поле приснилось и мощи нетленные.
Квадрига, Меркаба, собор над Невой.
Холодный огонь и слова драгоценные,
и новый алтарь в три локтя вышиной.
И тот огонек был сияющий, маленький,
за черной скалой дождевых облаков,
на пересечении веры и магии,
на месте рожденья молитвенных слов.
Михаил Александрович Врубель
Земляника, муха и ночник.
Я помню этот вечер, поздний, тихий,
в серебряном окладе кроткий лик,
и пьяных мух, затеявших шумиху,
мушиный бой о масляный ночник.
Я помню. В отраженьях бились блики
безумной пляской на пустой стене,
стакан и чай из ягод земляники
на подоконнике и мы на топчане.
Рождалась музыка из этих бликов,
недоумённо, пристально, земно,
так исподволь, до потайного смыка.
И чей-то взгляд подглядывал в окно.
Других вещей всего обманчивей часы.
Подумаешь, ну, циферблат, кукушка, цепи.
Ведь если спрячешь всё,
что перечислено, в старинном склепе,
И даже, если их включить забудешь, завести,
не ты владелец их. Бесформенное время
неслышно будет тикать и идти, идти, идти.
Но если стрелки две на зимнее перевести,
то мы часок с тобой еще подремлем.
окаянная исповедь Альтер Эго поэта, перевоплотившегося во сне в душу поэтессы пародистки, совершённая по пробуждению после посещения мансарды ада.
Я мызгаю рифмой, не собственной, ихной,
лимбически рифма моя на краю,
Я брызгаю ихор в плетение плинфы,
Я нимфа Коринфа, я скуфьи крою.
Я рифмаматическая теорема,
двучленом Ньютона обременена.
Я евнуха слёзы в купальне гарема
по бедному мужу, кому я жена.
Я закомпостирую мозг контролёру,
я месть резонера - окукленный ктырь.
БезнравоучительствовАнием скоро
я весь завоюю обыдленный мир.
Ни Спас на Химерах, ни лужи холеры,
не смогут унять мой неистовый пыл,
я Рог Люцефера и зренье Гомера,
Я Леди Годива в одежде шиншилл.
Луна сверкает, зренье муча.
Под ней, как мозг отдельный, туча...
Пускай Художник, паразит,
другой пейзаж изобразит.
И.Бродский. "Набросок"
Цветёт лагуна ряской, млея,
Иосиф спит на Сан Микеле,
палач играет ноту "ша"
на острие карандаша.
Натянут холст и кисти взяты,
весна красуется предвзято,
но не художник, неофит,
в окно раскрытое глядит,
и видит вточь и слово в слово,
хоть новый век, но всё совково,
Живее Всех Живых в болоте
похоронить себя не против.
Луна, беременна наветом,
готова разрешиться светом,
луч извивается рептильно,
мелькают кадры диафильма:
худеет дочь на щах из репы,
народ скулит, но держат скрепы;
в гидрометцентре за невзгоды
прощенья просят у погоды;
бес хороводит, рот зевает,
Пожарский Минина пленяет,
и от Неглинки до небес
тоска стоит наперевес;
самопрославленные жители
взрывают Храм Христа Спасителя
и на обломках разрушения
возводят Храм Христоспасения;
картинки с выставки играют,
мазут струится, ледник тает,
и, крепко так, кушак пастуший
сжимает часть шестую суши,
что от такого бытия
от суши скоро ни рубля.
Но даже голое искусство
сильней костяшки пусто-пусто.
изокарликов
любить пенёк не будет лишним,
он тоже, ведь, родился вишней.
полюбите пародиста, безответно гонористо,
и в подарок, к юбилею, заразите гонореей
Утка мудрости.
Намудрили в ералаше, пригорюнились волхвы.
Моча ударила не в чашу, а в утку мудрой головы.
Иеговистом станешь опосля,
сперва пришьёшь свидетеля.
...Здесь всё не так, как у Марселя Пруста,
и вместо Бога, богу задают
вопросы про искусственность искусства,
и книги обязательно сожгут.
Меланхолия. Слишком много желчи
в крови у надувного пузыря,
и льётся, чем мучительней, тем ёмче
елей и "Свете тихий" тропаря.
Нет более бессмысленного места
невспаханной земли прифронтовой.
Но журавли летят и ждёт невеста,
- а нам куда лететь? - нам в рай, домой...
В.Ш.К.
І в затишку вишневого квітіння,
в світанковій сопілці вівчара,
і, навіть, в пристрасті богослужіння,
все марно і тужливая журба.
Все промене і все знайде початок.
Облиште. Зайве, бо зі мною лиш
сурма в руках у янгелів крилатих
і до утра, гадаю, ти простиш.
Простиш мені нетяму від розлуки,
простиш веселку літньому дощу,
простиш моє кохання без цілунків,
і я тобі у відповідь прощу
такий зненацька неприязний холод,
таку пекельну вірусну весну,
всі наші дні, що розійшлись по колу,
від камінця, що кинули в Десну.
Бить быков на арене подло,
бык один, а ублюдков несколько,
шобла целая: пеши, в сёдлах,
расфуфыренные, с подвесками.
А причина тому дикая,
а причина тому веская:
подлость шествует хихикая,
похоть шлюхами не брезгует.
Почва тут на арене рыжая,
утрамбованная в коллизию:
Шлюхе мало стонать нанизанной,
шлюхе нужно самой нанизывать.
Герцог, свита, халдеи. Публика.
Вся арена бордель с прислугою.
Бык и шлюхи по центру бублика.
Разъярённый я, не испуганный.
Вот, стою, вожделенья матрица.
Жизнь звенит в острие рогов.
Не боитесь испачкать платьица
над разрывами позвонков?
Не боитесь. Вчера сосали вы
леденцы и глотали пунш,
а сегодня накрахмаленные,
из груди моей рвёте куш.
Грудь широкая, ахиллесова,
беззащитна в любой броне.
Бейся бесово, бей железами,
целься тщательней в сердце мне.
А промажешь, переусердствуя,
упадёш под копытом ниц,
приготовят на завтрак герцогу
запеканку из двух яиц.
Закат в Марселе тих и ядовит.
Дотошно, чувственно, подкожно
его вдохнешь, и в горле запершит,
и выдохнуть обратно сложно.
Для паука наживка - песня цокотух,
их безголосый хор карикатурен.
Паук без паутины жалостливо глух,
и выбирает мух победокурей.
От первых петухов прокинется пастух,
жены рассвета малолетний шурин.
И послевкусье от улыбок шлюх
предощутит неотвратимость бури.
Уже пропел незрячий муэдзин,
уже восход предрасположен,
и душной ночи тонкий крепдешин
под камни бухты спрятал ёжик.
Рассвет в Марселе лих и суетлив.
И старый граф спешит к графине.
В кабине Bentley затерялся лиф.
И паучок в ажууурной паутине.
Кому лихая, а кому лехаим,
уж, если быть, то напролом.
И, если рай воображаем,
то ад напротив, за углом.
Кому-то власть, кому томиться,
и, если плакать, то навзрыд,
и клясться если, то бесстыдством.
На то и Бог, что не простит.
В саду, в алькове и в кювете
на то и пьяный, чтобы в дым.
Мы только маленькие дети,
да жизнь - недетский диафильм.
Мы сами вырыли для жижи рвы,
мы сами стали неприкосновенны,
и мы прошли по лезвию "невы",
и не заметили порезанные вены.
На Катькином канале ледостав,
для душ короткая дорога к храму,
где у подножья луковичных глав,
лёг на воду могильный мрамор.
Мы сами делим берега реки
на низкий левый и высокий правый,
и друг за другом, наперегонки,
мы разводные строим переправы.
На Катькином канале ледоход,
"крошится мрамор", воскресенье жизни.
И, кажется, что это рядом Бог
рисует мелом свой проект эскизный.
...ты мне поверишь или вверишь
себя цыганской ворожбе,
я филин, филид, или дервиш,
судить язычнице судьбе
по звуку черно-белых клавиш,
или тебе, на выбор, Eilish.
Когда ты бредишь или грезишь
от ностальгии цепенея,
чужую ночь по капле цедишь,
ты выпей эль из Голуэя,
а довоенный пленный Baileys,
оставь до лучших, крошка Eilish.
Tuartan шести цветов примеришь,
и с поцелуем жениха
его беречь передоверишь
богам раскидистого мха.
Моё гнездовье рядом свей лишь,
ты слышишь, Eilish, останься Eilish.
За морем хлеб и много зрелищ,
на сердце плугом борозда.
Ты черепки в науку склеишь,
ущелье Глена никогда.
Ты грудь мою тоской просверлишь,
останься Eilish, ты слышишь, Eilish...
...за призрачным, лунным окном карантина
бушуют каштаны, влюбляется клён,
и каждое утро под вой голубиный
я явственно вижу навязчивый сон:
почтовая марка на старом конверте -
"Над вечным покоем" - неистовость туч,
где сильные чувства, великие жертвы,
над пажитью высохшей ливень грядущ,
в солдатском окопе тщеславие смерти,
и докторский почерк - отсрочка на миг,
величие личности в первом концерте,
и ладан из рая лесных земляник.
Виденья мои осязаемы, терпки,
живут послевкусьем изысканных вин,
но совесть у бога за прутьями клетки,
и я просыпаюсь и, снова, один...
"Я без слез не могу
тебя видеть, весна".
В.В.Набоков
Не ответит весна
на унылый призыв,
где овсянка слышна,
там не плачут навзрыд.
Где апрельским деньком
на траве уложусь
под вишневым шатром
не задержится грусть.
От печали на луг
вместе с талой водой
убегу близорук,
опьянеть широтой,
и в ознобе вернусь,
с головой набекрень,
я в раскидистый куст
утопиться в сирень.
Если майской грозой
я зароюсь в покос,
значит этой весной
умереть не смоглось.
...славься, страна халдеев,
разбойничков Марьиной рощи,
что в полночь, за мавзолеем,
выгуливают мощи,
шагреневые наощупь.
Плавься, металл. Скрепы
свяжут немых в когорты.
лучшие скрепы - цепи,
лучший провидец - мёртвый,
орден возьмёт посмертный.
Нравься, балет ледовый,
апологет жуира,
к бою головка готова
ракеты средневековой
с любовью третьего Рима.
Здравствуй же, день вчерашний,
сам свои кости гложешь.
Суд потому и Страшный,
что сладостным быть не может.
За взятку - получишь строже.
Явственно слышу голос,
зримо Иудой оплёван.
Жизнь - полосатый полоз.
В шрамы исполосован,
из букв составляю слово...
куплетик Офелии
Я тем, кого люблю,
страдать приручена,
и благодарна фитилю,
что ночь моя ясна.
Мне пустоту не превозмочь
безумством дотемна,
сон не отнимет эту ночь,
шестую ночь без сна.
Ночь ненадёжная броня
и мой рассвет невинен,
его наивно от меня
оберегает ливень.
И мне за ливнем убежать
от молнии до тла
в ручья холодную кровать
без твоего тепла.
...слезу пускал за рюмкой диакон,
и поминал и выпивал наперечёт,
за ту, что он уже оплакал,
за ту, что после протечёт.
И так бездонна эта чаша
и, как заведено, друзья,
всё стелят в землю пух лебяжий,
чтоб не скукожилась земля.
Её мне грызть до исступления,
и крепко мне беречь тот мир,
где кофе пьют по воскресеньям
и дарят крестнику поношенный мундир.
Ох, этот мир презренной скорби,
где даже капля перельёт края.
Пусть краски в мире поистёрли,
мне грезить фреской Рождества.
Пусть время потеряло реверс
и пешка доберется до ферзя,
не для меня sit tibi terra levis,
не обо мне последняя слеза.
Пусть этот день негаданно настанет,
когда пойдёт на доски старый вяз,
и пусть друзья похулиганят,
помянут старое не плача, а смеясь...
Лучше окурки подошвой елозьте,
слышите, вы, подворотные черти,
на то и святые, что вспыхнули звёзды
в крайнем окне в подъезде четвертом.
На то и любовь, чтобы, как из траншеи,
окно забросать, не мигая, взрывчаткой
до истовых судорог жилистой шеи,
до изнеможения нерва сетчатки.
На то и глаза, чтобы встретиться взглядом
в дождливую ночь или ночь листодопада,
где свяжутся осью одной анфилады
два взгляда, два круга, два дантовых ада
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.