Ее ушам так нужен говорящий,
живой, а не сыгравший в ящик,
Звук сам протопчет к ней дорогу.
Ее губам необходимо много:
в ключицах ямка, сильная рука
и в рытвинах от горести щека,
которая мягчает, удаляясь
во тьму. Еще нужна ей завязь
цветков, что вырастают в сливы.
И птицы, чьи беседы так крикливы,
что воздух превращают в гам.
И музыка нужна ее ногам.
Они ведь ей даны не для движенья,
а для того, чтоб силу притяженья
попрать и напрочь изувечить.
Ее рукам необходимы плечи,
чтобы за ними пальцами могла
погладить два растущие крыла
и в них надолго головой зарыться,
пока не сядет на окно жар-птица,
не добрым светом озарив лицо,
пока разлука всходит на крыльцо.
Ее груди нужны прикосновенья,
что душат, как библейские знаменья,
взрывчаткой тлея ниже живота.
Еще нужна ей слабость, но не та,
что мнёт, а та что распрямляет
и, как хирург, сомнения удаляет.
Ее глазам нужны мои глаза,
которые уперлись в телеса
обоев, стен, картин, балконов,
складов, платформ и перегонов,
в безжизненную серость монитора,
в трехцветное мерцание светофора...
Глаза все видят в сутолоке дня,
за исключением той, что ждет меня.
Еще тугих, полуоткрытых губ
вдоль тела ток прикосновений крутит.
Мои ладони помнят ее груди,
как помнит альпиниста ледоруб.
Она уходит. Хочешь, посмотри.
В окне мелькнёт пальтишко цвета сини.
Закрою дверь. Я очень даже сильный,
особенно, сползая по двери.
Я спятил. Свой обычный путь
преодолею как-то. Что я, в самом деле...
Она придет. Придет через неделю.
Она придет ко мне когда-нибудь.
То, что осталось
Юрий Со
Теперь не поманит сияющим пальчиком
тот ангел живительный, как хлорофилл.
Я то, что осталось от милого мальчика,
который треску прямо с пирса ловил.
Стою на земле и цепляюсь руками
за время, что тела сменило пошив.
Мы правы, пока нас клянут и ругают.
Всё вижу, всё помню. И всё еще жив.
Я то, что способно лишь выть и коверкать
красивейших звуков не пойманный лад,
кто в нужный момент не пришел на проверку,
поскольку не верит в обещанный клад.
Я в Турине напился...
Юрий Со
Я в Турине напился. Обманули меня.
Плащаницу убрали. Вот такая фигня.
Где-то в сейфе, в подвале, куда доступа нет
излучает Спаситель свой загадочный свет.
Я не верую в чудо, но я верую в боль.
В этом случае надо что-то делать с собой.
Только лень. И не время. Может, позже, потом...
Кто здесь гость, кто хозяин, да и чей это дом?
Это сколько терпенья за людьми наблюдать...
Где берут они силы нам пинком не поддать?
Мировую культуру не упрячешь в строфе,
мировой беспорядок не избегнешь в кафе.
Человек, слава Богу, всегда одинок:
на гончарном кругу позабытый комок.
Круг вращается вроде, но нет гончара.
И висит над Турином густая жара.
Плащаница...Конечно, прекрасна она,
но тому кто спокоен, уже не нужна.
Вот по этой причине я счастлив вполне.
Мировая культура уснула во мне.
И удушливый вечер свой ультрамарин
Опускает на город. Растворился Турин.
2.
Таджики что-то строят на Сенной.
Снуют барыги шустро, но не броско.
Раскольников здесь бил поклон земной,
сегодня это было бы непросто.
Чадит в сторонке рынок овощной.
А из машины долго мент смурной
цыганке задает интимные вопросы.
Вблизи метро стреляет папиросы
поддатый негр в шапочке смешной.
3.
Вот Петр. Вот Нева. А вот весна.
Девчоночка из города Ростова
или из Пензы. Пухла и красна.
Куртенка «Найк». Она вполне готова
весь Питер обойти. И допоздна
на свой LG нащелкает она
мой город из неона голубого
и желтых фонарей. Чтоб дома снова
затрепыхалась невская волна.
Тебя они надежно закопали
и продолжают, вобщем-то, копать.
Сырой земли всегда найдется пядь
и их лопаты вовсе не устали.
На дно большой гостеприимной ямы
тебя спустили в лужу на руках,
где мертвецы в картофельных мешках
лежат, как бревна, криво или прямо.
Ты был из них не первый, не последний.
Из Колымы передает привет
чуть ли не заживо закопанный поэт,
в суглинке растворившийся бесследно.
Не хватит бронзы ставить изваянья.
Так много их. Простимся, Амадей.
Ты зла наверное не держишь на людей.
Тебе до лампочки уже чины и званья,
и ненависть на зависти, и грубость.
Ты где-то спрятан, как укор немой.
И сколько пышный памятник не мой,
им не отмыть бездушие и глупость.
Не подавиться им икрой и хлебом.
Вся их мораль - в стиральном порошке.
В картофельном бесформенном мешке
ты с музыкой наедине и с небом.
На небе хмарь, и рядом ветер свищет.
Худая лодка тихий берег ищет,
но камень ей распарывает днище.
Мы не пойдем плясать на пепелище,
не возвращайтесь в прежнее жилище.
Там лишь разор и новое говнище.
И наши голоса, прорвав затишье,
через стекло опять друг друга ищут.
Привал. Мы так с тобой устали,
что даже одинаковыми стали.
Лакаем дождь дрожащими устами.
И пусть ладони хлопают, как ставни,
нам эту ночь надеждами устлали.
Мы ни дышать, ни ждать не перестали.
Кто нас желает поменять местами,
уже пришли. Но нас тут не застали.
Несу, словно кота в мешке,
радиоволн оборванные своры.
Я перепутаю все ваши разговоры,
пока мобильник теплится к щеке.
И пусть судьбы сужается кольцо,
под звон колоколов и стеклотары
перемешаю ваши аватары,
чтоб новое нашли себе лицо.
Мой силуэт по Карповке снует
и никого меня прозрачней нету.
Я прилетел сюда с другой планеты.
Но как мне возвратиться на нее...
Я здесь прощал. И, кажется, любил.
Теперь она проходит и не взглянет.
Простите вы меня, друзья-земляне,
за то, что ваш язык не позабыл.
Там, в зеркалах, быть может, не она.
Там просто я. А, может, это тени, блики.
Мне не узнать их, ведь они безлики.
Там, в зазеркалье жизнь весьма темна.
Там, в зазеркалье, может, до сих пор
она со мной. Ещё там не пришла развязка,
лишь приближается. Пока же длится сказка.
И длится наш с ней тихий разговор.
Там время нас бессильно разогнать.
Я завещаю голубям большое небо.
Там, в зеркалах, с тобой и альфа, и омега,
и то, что физику не нужно знать.
Пусть веруют. Тут каждому своё.
Чтобы учить, ума совсем не надо.
А нужно слышать разговоры сада,
стон ветра, когда вешают бельё.
Слова людей давно уже пусты,
в отличии от шёпота песчинок,
когда по ним ступает юный инок
и жалуются под дождём кусты.
Как рассказать и передать кому
все причитанья падающих листьев
или безмолвие озёрных истин.
Кому охота надевать хомут...
Они поймут, а может, не поймут.
Или поймут, но всё равно изгадят,
не ненависти, значит, - смеха ради
и объяснят всё приближеньем смут.
Учитель не меняется лицом,
хотя желал бы поменять фактуру.
Он только криво улыбнётся. Гуру
никак не может глупым стать юнцом.
Беспощадное озарение
Юрий Со
В эту осень все идет не так.
Не хватаю угли с жара-с пыла.
Помнится, такое уже было.
Человек топ-топ. Часики тик-так.
В созерцании неба я утоп
падаю на дно любимых песен.
Мир слегка достал. Но интересен.
Часики тик-так. Человек топ-топ.
Что-то все мои сомненья смяло.
Мне любой теперь прекрасен звук.
Прихожу к любимой я: тук-тук.
А она в ответ мне: мяу-мяу.
Без опаски набираю высоту.
И никто из вас мне не опасен,
я со всеми и во всем согласен.
Жаль, что жизнь тихонечко ту-ту.
Любовь. Больница. Ангел
Юрий Со
В один из питерских промозглых дней
моя любимая совсем простыла.
И я, надев больничные бахилы,
с кульком бананов отправляюсь к ней.
Медсестры. Бабушки. И я стою в тоске.
Больница, как небытия предбанник,
где каждый сущий просто божий странник
и каждый может вызван быть к доске.
Мне сунул врач исписанный листок.
Ты улыбалась. Не в парче и злате,
в застиранном фланелевом халате
с кудряшками, загнутыми в платок.
Красива так, что кругом голова.
Летят к чертям барокко, ренессансы...
Мне никогда не отлюбить авансы,
что выданы в палате №2.
Здесь понял то, что я уже давно
осознавал,но вобщем-то неясно.
Ты ангел. Не отсюда. Ты прекрасна.
Так улетим скорее же в окно.
Растворение
Юрий Со
День выдохся и хочет отстраниться.
Высокий тополь окон не достал.
И песнею мой хрип опять не стал,
стал звуком перевернутой страницы.
Электросварка. Сполохи огня.
Пар водяной струится из подвала.
Меня любовь сегодня миновала
и ненависть не тронула меня.
Есть в этом всем искусственная грусть,
которую я ныне отпущаю
и больше ничего не ощущаю.
Наверное, я скоро растворюсь.
Наверное, я скоро стану сном.
Беззнаковым, бесполым и приятным.
Сродни дождю, огню, а может, пятнам
на штукатурке во дворе сквозном.
Уединенья кисло-сладкий гнет
любой грешок возьмет, как на поруки.
Кого еще коснутся эти руки,
кого еще мой голос обернет...
День выдохся, заканчивая путь.
Моргают звезды. Я любуюсь ими,
в пол голоса нашептывая имя
коль не твое, тогда хоть чье-нибудь.
Бунт маленькой сельди
Юрий Со
Я радуюсь, как маленькая сельдь,
которая прорвалась через сеть
и в дураках оставила двуногих.
Теперь я снова между тех немногих,
кто среди лиц на лица мчит глазеть,
и среди тех, кто помнит тишь утробы,
кто жизнь безоговорочно угробил,
чтоб свой очеловечить эмбрион.
Не удалось мне ясный свет утроить,
зато горит и не погашен он.
Возможно там, вблизи или вдали,
Колумба или Трои корабли
сигналят долго азбукою Морзе,
что берег есть, что он, по сути, возле.
Но торможу я в шаге от земли...
Я просто сельдь. Консервный ваш завод
потерпит малость. Я в глубинах вод
малюсенькая, глупенькая рыбка
и не боюсь ни окрика, ни рыка.
Мой дом далече. Не ищите. Вот.
Отсюда - Туда
Юрий Со
Родителям.
Отсюда - Туда
На шее «Nikon». « Беломор» в кармане.
Я никому не верю. Только маме,
которая с небес уже пять лет
свой незаметный направляет свет.
Не будь его, жилось бы мне иначе.
Точнее, хуже. Или мельче. Значит,
я не один, а где-то рядом с ними.
Они мое не позабыли имя,
которое я сам уже забыл,
и постоянно прикрывали тыл,
оберегая от людей и мыслей,
что судорогой надо мной повисли
из детства. Из Москвы. Из Вены,
где мой отец, проламывая стены,
молился в танке, умываясь кровью.
Если и жив, то только их любовью.
Других любовей нету у меня.
Все сдохли. Не проходит дня
без сутолоки бывших отношений.
Они повисли у меня на шее,
как «Nikon», только бестолковей.
Я не закрыт для будущих любовей
и выгнул шею под любой топор.
Ведь знаю точно с некоторых пор,
что ничего худого не случится.
Мир — это волк. А жизнь — это волчица.
Я между ними, как волчонок, вьюсь.
Но от восторга околеть боюсь.
И, как перо, из рук у птицелова
меня несет несказанное слово.
Стихи о простыне и игральных костях
Юрий Со
Вот, хотел бы вернуть тебе это обратно:
долгожданный покой и куски тишины,
невозможность споткнуться от счастья
при виде горящих ламп на шестом этаже,
понимая, что там, в этом пространстве,
ты с ногами сидишь в моем кресле,
не двинувшись, и ни разу не шевелясь,
приводишь весь мир в такое движение,
от которого долго сыпятся в клочья
память, стекла, книги, пальто...
И вот я снова говорю не то.
И не тогда. Мне не успеть за эхом
твоих шагов, тем более за смехом,
который катится, как с горки обод.
И потому торопимся мы оба
избавиться от тягостного груза,
похоронив останки нашего союза
в какой-нибудь надежный саркофаг,
и простынь вывесить, как белый флаг,
закончив бой нежнейшим из объятий
на ворохе твоих сапог и платьев,
на острие моих дурных острот.
Дыхание себе вернем рот в рот,
чтобы не знать ни радости, ни злости.
Мы просто две игральных кости
во взорванном и дымном казино,
где все горит: обои, дверь, окно,
где запасные выходы забиты
и мы с тобою игроком забыты.
Маскарад
Юрий Со
Вот этот зал. В припадке рококо
он сам себя задушит вензелями.
И воздух здесь нарезан, как салями,
тончайшими пластинами. Легко
струится деревянный виноград,
ползут по стенам бронзовые ветки.
От серебра вдруг тяжелеют веки.
Но кружится незримый маскарад.
С конца к началу движется кино.
На стенах только рамы, не картины.
Вращаются пустые кринолины,
одежды есть, танцоров нет давно.
И где-то, у воды, сорвался лист
с никем не нарисованных пейзажей.
Пусты глаза портретных персонажей,
которые еще не родились.
Закончен менуэт. Но нет конца
для звона снов, где сброшены пуанты
и мочатся в фонтан комедианты;
они без рук, без ног и без лица.
Там женщины от хохота визжат,
как хохотали ведьмы перед казнью,
когда себя намазывая мазью,
взлетали прямо с эшафота в ад,
а может в рай. Они не говорят.
Они лишь тянут призрачные руки.
И отражают пиджаки и брюки
те зеркала, что выстроились в ряд.
Вот этот зал. Теперь иди домой,
где рёв метро, морганье светофоров,
вонючий лифт и бестолочь заборов.
Грим маскарадный не забудь лишь, смой…
Нежность рептилий
Юрий Со
Пытаюсь забыть деревянность резьбы,
древних церквей и ворот цвета крови.
Я старая дранка божественной кровли
на крыше покрашенной мелом избы.
Я тот, кто синеет внутри купороса,
криком из почвы сады вырывая,
лязгом бежит за последним трамваем
и рельсы кладет под его же колеса.
В тучах предчувствую снежные комья.
Увижу слезу умирающих пчел,
которую в вышних никто не учел,
но я-то замечу и, может, запомню.
Походка тиха, как морганье трески.
Объятья похожи на нежность рептилий,
которые древнее небо коптили
дыханием страха и вечной тоски.
Я тот, кто не стал, а потом не хотел.
Стою посреди оголтелого мира,
уютного, словно пустая квартира,
в которой не сыщешь тепла наших тел.
Стихи без нимба
Юрий Со
Необъяснимы звенья снов моих,
шипучесть звуков, целлофан оберток.
Мне надоело удаляться к мертвым
и утром просыпаться средь живых.
Мой темный угол, где ночник горит,
со мной иль без не выглядит убого.
Мне очень трудно говорить о Боге,
который обо мне не говорит.
Мне очень трудно подводить черту
под тем, что и меня не подводило.
Мерцает ярких звезд паникадило,
дорогу освещая, но не ту.
Еще чуть-чуть и кажется, что из
всех дыр, щелей и даже из матраца
вдруг выползет способность удивляться,
и я забуду где был верх, где низ.
Я времени не понял механизм
и к миру, где не стану я героем,
привык, как привыкают к геморрою.
Какой еще бывает героизм?
И я стою без нимба и без крыл.
Почти святой в своем смешном пороке.
Мне очень трудно говорить о Боге,
который жизнь наотмашь подарил.
Ночное
Юрий Со
В эту ночь даже птицы лишаются хорды,
уроняя их с плеском в озёрный камыш.
И в проеме дверей прислонились аккорды,
может скрипка, а может, раздавлена мышь.
Может, ветер в трубе бередит скоморохом.
Озираясь, вползает в мой дом темнота.
Жизнь, конечно, мудра. Хоть и кончится плохо.
Да и вышла не там, не тогда и не та.
Я — мишень, что белеет в заброшенном тире.
Мне нужна пустота, как точило ножу.
И я ставлю на печку картошку в мундире.
И охапочку дров, как дитё заношу.
Ничего, что бессмертье проносится мимо.
Я привык, что слова тяжелее камней.
Если есть еще в небе большом херувимы,
то сегодня они залетят и ко мне.
И споём мы, взмывая фальцетом всё выше,
где последние смыслы уж сходят на нет.
То ли писк в темноте умирающей мыши,
то ли скрежет немыслимых экзопланет.
Марсианская любовь
Юрий Со
Рассыплюсь мальками в приливе морском,
когда ты идешь по нему босиком.
Прикинусь я искрою, мелкой, как атом.
Пожарной сиреной. Лесным ароматом.
Меня разглядишь ты в стылой глазнице,
на трассе раздавленной серенькой птицы.
И в шорохе платьев. Возможно, в воде
из крана текущей. Я просто везде.
И все-таки рядом уже я не буду,
А только невнятное эхо повсюду,
как пыль или наледь белесо лежит.
Вдруг скрипнет паркет. Свеча задрожит.
Печально вздохнет над тобой антресоль.
Стакан разобьется. Рассыпется соль.
Это все — я. Вывод? Он староват.
Я в этой мистике не виноват.
В этом отличие нас от зверья,
что где бы мы ни были, ты или я,
подвластно такие набросить мосты,
что прямо в твой сон упаду с высоты.
Я выползу стоном блудливых котов,
и светом от лампы я спрыгнуть готов.
Нигде от меня тут спасения нету.
Придется бежать на другую планету.
Но и ее лишь коснешься носком,
я вновь зашуршу марсианским песком.
Мокрый человек
Юрий Со
Отделяется он от стены
и идет проходными дворами,
а они так сегодня темны,
что ходить надо здесь с фонарями.
Отделяется он от земли,
по над лужами вдоль проплывает.
Без любви. Без страны. Без семьи.
Без всего, что нас в землю вбивает.
Через дождь он идет осторожно,
посылая дворнягам привет.
Некто в сером. И очень возможно,
у него даже тела-то нет.
Пахнет йодом, а может, гнильем.
Отсырели модерна обрезки.
Пахнет старым, промозглым жильем,
где прилипли к стеклу занавески.
Он промок уже в этом походе.
Человек застывает. Он ждет.
Свет к нему из подъезда выходит
и вприпрыжку к покою ведет.
Алиса здесь не живет
Юрий Со
Мокрый город похож на дефект фотошопа.
Растекается цвет. Да и контур слегка сыроват.
Вот Аглая к намазу спешит. Вот лавчонка Ашота
распахнулась. Конечно, не дождь виноват
в том, что верой и правдой застиран до дырок.
Город явно устал сотворять перекос в головах
живописцев. От их подмалевок, подтирок
город взял и сбежал. И не скажешь в словах,
что его уже нет. Только видимость, отклик
на воздохи пиитов, других возбужденных существ.
Закольцован глазами, залапан, затерт его облик.
Он во вспышках туристов растворился, исчез.
Больше Питера нет. И на Гугле его не ищите.
Он ушел в никуда. И оттуда обратно не жди.
Что осталось — уже не нуждается в нашей защите,
пусть хоть тысячу лет измываются снег и дожди.
Отлетела юродивых и психопатов обитель.
Город плюнул на все. Объяснения уже не нужны.
Потому под зонтом озирается нынешний житель,
как девчушка Алиса, оставшись без всякой страны.
Вечернее письмо
Юрий Со
Наливаю не водки, но чаю.
Тост жутчайший мог выдать лишь ты.
Мой любимейший враг, я скучаю
без твоей оголтелой вражды.
Жаль, змеиный клубок наших судеб
раздвоился в свистящей косе.
Ты теперь далеко. Все там будем.
Сомневаюсь. Наверно, не все.
Мой единственный враг, мой дотошный,
точно в спину вонзавший ножи.
(как сказала бы дочь: нехороший)
Не хватает тебя. Ты лежи,
огрызаясь с червём и суглинком,
чертыхаясь на ангелов, ты
на Суде будешь топать ботинком
из смердящей своей пустоты.
Сколько крови ты людям попортил.
И хватило ж на всё это сил.
Затупил об их души свой кортик
и прощения не попросил.
Вбили кол тебе. Замуровали.
Под стеной, за стеной, на стене.
Позабыть тебя выйдет едва ли.
Потому и не радостно мне.
Петербург. Центр. Утро
Юрий Со
Мой город, изувеченный дождями,
безумными истерзанный вождями
латает хмарь сырыми площадями,
горбатыми трамвайными путями,
туристами, буксирами, ****ями,
в прохладный Эрмитаж очередями
и листьями, что ветер вьет горстями
на фонари, торчащие жердями.
Мой город, проглотивший две культуры,
качается, как выпивший микстуры,
что из текилы состоит и политуры,
уставший от своей архитектуры,
от лозунгов, рекламы и халтуры,
едва держась за клочья арматуры,
усталым ангелом взирает с верхотуры
на все, что пишем — дураки и дуры.
Мой город нас умнее, что не странно.
Живем наотмашь, как на поле бранном.
На языке до боли иностранном
фейсбукаем и лайкаем. Баранам
гепардами не стать. И утром рано
аукнет на Неве портальным краном,
как извинение плебеям и тиранам
гудок, смешавший «Отче наш» с Кораном...
Превращения
Юрий Со
Обернись, но не трогай. Я просто дымок
папиросный. Ползу по обоям.
Чтобы не было страшно обоим,
весь бесплотен уже. Это все, что я смог.
Сквозняком я в твоё проникаю жилье.
Это просто любовь. Нет аферы.
Я сегодня жилец атмосферы
и не помню как выглядит тело мое.
Из твоих темно-красных искусанных губ
вдохом, выдохом, напропалую
вылетаю, но воздух целую,
чтоб опять подобраться к ним, как душегуб.
Здесь теперь уже сам для себя конвоир.
В этой комнате низкой и длинной
я прикинусь податливой глиной
и замазкой улягусь на окна твои.
Метаморфозы
Юрий Со
Чем мудрее, тем больше минора у Баха.
И раздувшийся страх не вмещает рубаха.
Дорожишь тут и страхом, отойдя от порога.
Чем красивей соната, тем дальше от Бога
и тем ближе к земле, на которой дворняги
спят на люках, деревьев кривые коряги,
дохлый снег на карнизах и лужи безмерны,
будто кто-то терпение наше безменом
измеряет, довольно причмокнув губами.
И кубический город живёт не кубами.
С этим трудно свыкаться, но всё-таки надо.
Чем мудрее, тем меньше зрачки Леонардо
и тем больше у Троицы или младенца.
И от этих открытий ни сгинуть, ни деться.
И в Токкате не гром, а скорей «баю-баю»
«Отче наш» выпрямляет, но не нагибает.
Стало меньше себя, а Её стало больше.
«Вита» где-то вдали, зато рядышком «дольче».
Облетели шипы, но остались тут розы.
Как приятны подобные метаморфозы.
Не умирай. Хотя мы все здесь смертны.
И большей частью наши песни спеты.
Не умирай ни в двадцать лет, ни позже,
ни выше и не ниже. Дай нам, Боже,
того, что мы никак не заслужили,
но так хотели, рвали сухожилья,
и рвали письма, рвали отношенья
и унижали всех, терпели униженья
и люто ненавидели любимых,
когда за это те летели мимо.
Не умирай. Ни в двадцать лет, ни в сорок.
Пусть даже никому уже не дорог.
Пусть некому и в двери постучаться.
Дом разорен и нету домочадцев.
Не умирай. Продолговатой формы
гудят составы узловой платформы.
Покуда из окна, забросив книжку,
глядит на мир наказанный мальчишка.
Его глаза огромные, как правда,
ещё немного и не будут правы
нигде, ни в чем, а только виноваты.
Отдай ему кусочки белой ваты,
чтоб залепил он уши и не слышал
твоих советов. Умственная грыжа
пройдет, как насморк, грипп или простуда.
А ты живи. Не умирай покуда.
13 ноября 2015 г.
Один шаг
Юрий Со
Подустала душа. Истрепались сандали.
Да и нервы не тянут уже на канаты.
Видно, я не донес то, что сверху мне дали,
и в руках только пыль придорожной канавы.
Здесь не любят таких. Городские застенки
повседневны и серы, и ложно опрятны.
Слишком много пророков. И, вылупив зенки,
ни один не заметит те лунные пятна,
что в траве голубеют. Серебряный ветер
детски слабо шевелит газеты на лавке.
И таксист всех богов обитающих в свете
умоляет помочь дотянуть до заправки.
Как прекрасен мой город, но только в безлюдье.
С человеком всё плохо. Ответы, вопросы…
Лишь один только шаг – я вверху. Как на блюде,
подо мной моя улица. Как это просто.
Видно, всё же Создатель решил, что пейзажи
надо в страхе держать. Его план забавляет.
Человека слепил. Доверяет. И даже
незаметно крыло мне порой поправляет.
17.11.2016
Поезд
Юрий Со
Срывая закись, тишину и ржу,
увязнул в веренице дней по пояс.
И жизнь моя проносится, как поезд.
А я с платформы на неё гляжу,
рукой хватая собственный рукав.
Как странны сиротливые вагоны,
как далеки ночные перегоны
и как печален сумрачный состав.
И мне уже ведь не догнать его.
Проносится состав куда-то мимо
меня. И это всё необратимо.
А на платформе рядом никого.
Умчался поезд. Тишина вокруг.
Не требуя ни знака, ни поблажки
лишь носятся поднятые бумажки,
летят, печально завершая круг.
Устала, замерла уже рука.
Встаёт фигура, не прощаясь даже.
И только точка на скупом пейзаже
ещё дрожит и теплится пока.
Юрий Со
Глинозём. Космодром. Одалиска.
Уберите из этого списка
то, что лишнее или не нужно.
Наш рассудок горчит, как редиска,
да и выглядит явно бэушно.
Босоножки. Смешливость. Икота.
Убери из любимой хоть что-то.
Зачеркни то, что будет не главным
и сладчайшая сгинет забота
любоваться движением плавным.
Мутотень. Темнотища. Грязюка.
Продолжать? Но такая вот штука:
в этой жизни не главного нету.
За весельем всегда будет скука,
а за тьмой будут сполохи света,
а потом – глинозём, босоножки…
И не выйти за круг, хоть немножко.
Далеко ли судьба нас закинет?
Даже если мы мелкие сошки,
вечность примет нас в руки такими.
28.01.2016Эра духа прошла
Юрий Со
Чёрных молний над лесом гремит канонада.
Надо быть. Надо жить. Надо чувствовать. Надо
сделать край – продолжением, пропасть – началом,
воздух - берегом, если не выйдет причалом.
Спрятано солнце, как под опущенным веком.
Эра духа прошла. Время быть человеком.
Обоссаться от страха. От жути икая,
разорвать на себе всю рубаху. Такая
будет жизнь, где планету ты лично вращаешь,
где не просишь прощенья, а сам всех прощаешь.
И от памяти падают сцены кусками.
Ведь не мы этот странный проект запускали
и не нам закрывать. Что ж тогда остаётся?
Мы лишь пыль на воде, что затихла в колодце.
Чёрных молний не счесть. Надо быть. И мы будем.
Если надо забыть, мы и это забудем.
Станем небо держать, над собой балагуря.
Мы и в мокрых штанах – не матросы, но буря.
Чёрный гул не сулит, что наступит другое.
Ничего. Нам не страшно лишиться покоя.
Рыбы в тёмном пруду под луною лоснятся.
Им такие бои и во сне не приснятся.
Как дети
Юрий Со
Край земли оказался тем краем,
за которым ещё один край.
Мы рождаемся и умираем.
Небо, ты хоть не умирай…
Соль земли оказалась той солью,
пуд которой меня отравил.
Я обвыкся в прекрасной юдоли
топоров, транспарантов и вил.
Хорошо уходить на рассвете,
забывая и пряник, и плеть.
Нам сказали: вы будьте, как дети.
Это верно. Но надо взрослеть.
И ещё очень многое надо.
Знать, к примеру, куда мы идём.
Я запрыгну в огонь листопада
и останусь там глупым дитём.
До краёв переполнена карма
от приятности всяких страстей.
Даже весь распадаясь на дхармы,
не достигну всезнанья детей.
Юрий Со. февраль 2016
Всё меняется. Даже погода
стала нынче какой-то другой.
Мне взаимных страстей неохота.
Очень нужен взаимный покой.
Чтоб застыли внутри электроны.
Чтоб забыли зачем мы живём.
Чтоб предсмертную песню Дидоны
на виниле послушать вдвоём.
Время, как ни беги, не обгонишь.
Хватит молний. Сентябрь. Камин.
Я спрошу, наклонившись: «Ты помнишь?»
Ты ответишь: «Всё помню. Аминь»
И не трогая даже друг друга,
содрогнутся вдруг наши тела.
Там, внутри недоступного круга,
тишина, будто лазер светла.
Этот свет не далёк и не близок.
Он пронзает всё небо пучком.
Долго будет икать астрофизик,
к телескопу приникнув зрачком.
Этот свет все законы размажет.
Всё зальёт он. Рискни, погаси!
И взахлёб его миру покажут
операторы из Би-Би-Си.
Вот поэтому грустно чего-то.
Помашу тебе с неба рукой.
Мне взаимных страстей неохота.
Очень нужен взаимный покой.
Провода
Юрий Со
Как хотел бы писать про восторг и про шок,
про изгибы сознанья ли, тела ли.
Не пойму, то ли мимо тебя я прошёл,
то ль тебя ещё даже не сделали.
То ли карта не та улеглась на столе,
то ль колода досталась краплёная.
Я брожу в старом парке по грунту аллей.
Ты стоишь у окна удивлённая
тем, что жизнь удалась и не надо потеть
с нелюбимым, ненужным, небритым.
И уже ничего неохота хотеть,
только море у берега Крита.
Разделяет нас небо, земля и вода.
Мы друг друга не видим, не знаем.
И впустую висят на столбах провода.
Как же это случилось-то с нами?
Не трубит нам судьба, как охотничий рог.
В разных точках проснёмся мы завтра.
Я усядусь послушать тяжёлый свой рок.
Ты поставишь «Фиалку Монмартра»
Юрий Со
Спутники шпионы
Моргают звезды, уползая прочь.
Шпионят спутники за всеми скопом.
Прильнули астрономы к телескопам.
Такая ночь.
Был только серый филин потрясен
как мы с тобой в густой траве любились.
Камыш молчал. И блеск реки извилист,
сгибаясь в сон.
Раскрыла тьма над нами черный зонт
и филин скрыл ушные перепоны.
Пусть улетают спутники-шпионы
за горизонт.
Постылых будней сброшено ярмо.
Ты вышла из души своей расщелин.
Откинувшись, лежала как прощенье
за все дерьмо.
К тебе сам воздух жался, как щенок.
В такую ночь прощается безбожье
и фанатизм, и все что будет позже.
Все прощено.
Непросто в жизнь вернуться налегке.
Мне этого не позабыть покоя,
пока шуршат и клонятся левкои
в твоей руке...
17.11.2016
Деревья гнутся...
Юрий Со
Деревья гнутся и шумит камыш.
За плинтусом сидит гадает мышь
в какой из дней её таки прихлопнут.
Но разум у неё почти холопный
и мышь еще надеется пожить,
она не рвется серый саван шить.
Такая ночь...Вползает холод в щели.
Но Том уже не бегает за Джери.
Он променял глухую озверелость
на дзен и политическую зрелость
и потому на всё плевать хотел,
когда так много интересных дел,
он мог бы рассказать о них на ушко...
Часы сломались. Чахнет в них кукушка
и созерцает сдохший механизм.
Ей на боку чихать где верх, где низ.
Противна и глупа ее работа.
Она оспорит Бойля с Мариоттом,
она о Времени теперь такое знает,
что поделиться не захочет с нами.
Ей ведомо: в пространстве фокус скрыт,
о коем не додумался Эвклид.
И чтобы с тайны той покров сорвать
лет сорок надо тупо куковать…
14.06.2016
Мгновенный порез
Юрий Со
Хорошо, что тебя мне всегда очень много,
что завяз я в тебе, будто бы в мешанине времён.
Я, как беглый колодник, тобою на лбу заклеймён.
Как ни беги, к тебе возвращают дороги.
Ты в мой дом залетаешь, как странная птица.
И по книгам сверхумным так любишь пройтись босиком.
За тобою слова, устремляясь, летят косяком.
Мой паук совершенно тебя не боится.
Хорошо, что земля без тебя мелковата,
что огромное небо сужается в медный пятак.
Даже в том, что и сны меня душат щадяще, не так,
как порой до тебя, в этом ты виновата.
Ты виновна во всём. В этом сказочном лесе,
в блеске лунной дороги на медленной, сонной реке,
в многозначности божьей коровки на левой руке
и от острой осоки в мгновенном порезе.
Хорошо, что всё плохо, что чёлки качанье
мою мудрость стирает в безмозглую пыль, в порошок.
И на твой сарафан пялить зенки мне так хорошо.
Всем спасибо за снимок. Что дальше - молчанье.
Слово есть слово. Не весит нисколько. –
В стогу бытия всего лишь иголка.
Всем светлая память и вечный почёт,
кто эти стихи никогда не прочтёт.
А кто их прочёл, тому – тишина,
большая и страшная.
Только она может любую строку изувечить.
Голос есть тьма, а молчание – свечи.
То их не видно, как атомы, ядра.
То полыхают поверх канделябра.
Эти стихи тишина браковала.
Она их согнула по типу овала,
промыла, после просеяла малость.
В сите почти ничего не осталось.
То, что осталось приказано выжечь.
Строчкам таким, вероятно, не выжить.
Это тот случай, когда нету злости.
Жалко. Но все мы здесь, в общем то, гости.
Юрий Со
Не укрыться
Не укрыться в прогретости саун,
не зарыться в бессилие снов.
И дождя кришнаитская заумь
смоет часть человечьих основ,
но не все. Она что-то оставит,
чтобы завтра опять выйти вслед.
Посмотри, как завис над кустами
фонарей обездвиженный свет.
Это крах обличительных знаний
и последних приютов ума.
А в тени обступающих зданий
уже бродит дворняга-зима.
В этих арках гриппозные страхи
вылетают сарказмом ворон.
Металлической стружкой их взмахи
с четырех наступают сторон.
Посмотри, это всё-таки было.
Это будет и дальше, пока
город наш то смеясь, то уныло
крутит пальцем своим у виска.
юрий со
Ухожу назад,
отметая грусть.
У меня есть сад.
Я туда вернусь.
Аист на столбе
и паук в сети.
Говорю себе:
надо бы дойти.
Я пытался жить,
просто жить, вообще…
Больше мне спешить
не к кому уже.
Там в моём саду
запустенье всех
истин. Я найду
тишину, не смех
и не голос, что
звал меня всегда.
Я ушёл в ничто,
но вернусь сюда.
Мой закончен пир,
был и свет, и слизь.
Извини уж, мир.
Не серчай, не злись.
Вновь корчую быт,
словно дровосек.
Просто я привык
умирать за всех.
Так судьба и рок
перекосят рот.
Кто-нибудь в свой срок
за меня умрёт.
Юрий Со
Она закрывает глаза...
Она закрывает глаза и перед ней плывут
контуры тех, кто пуст, хотя они рядом живут.
Струи солнечных дней, снега, ливня, других погод
перетекают из «деньденьской» прямо в «годскийгод».
Город, люди, да просто жизнь распадаются на
то, в чём уже пропала правая, левая сторона,
где уже не поймёшь кто же лодка, а кто весло,
где мораль неясна, превратившись в «доброизло».
И она плотней закрывает глаза, ведь они
вход туда, где куски её жизни торчат, как пни,
потому, что деревья все спилены той рукой,
которая не посадит новый лес (а на кой?)
Значит, там, меж пней гнилых, придётся сажать самой
то, что, поднявшись, уже не даст вернуться домой.
Она открывает глаза. Руки убрав с лица,
видит, как «мирчужой» переходит в «мирбезконца»,
а потом и в «мирбезначала». Кончен список бед.
Она встаёт поливать цветы и варить обед.
Снегопад. Царское Село
Юрий Со
Здесь даже время замедляет ход.
Спешит дьячок, весь в белых спорах,
и купола Софийского собора
теряются в снегу, как пешеход.
Вот мальчуган с заснеженной спиной
кряхтит, с трудом вытягивая сани.
Спешат на литургию прихожане.
Я не спешу. Мой Бог всегда со мной.
Снег падает и мир предельно свят.
Он белый, а глаза закроешь — синий.
Как хорошо, что я живу в России,
где даже белый снег мне брат и сват.
Я и не знал, что это близко так.
И дело не в наличии собора,
а в том, что не было и нет того забора,
что разделяет милость и пустяк.
И я свои собравши пустяки,
бросаю их в чернеющее небо,
смешаю покаяние со снегом,
колокола и телефонные звонки.
Снег падает, а я стою под ним.
Покоем, словно стронцием пронизан.
И мальчуган, улыбчив и капризен,
на мокрой шапке поправляет нимб.
Оставьте в покое Иисуса Христа
Юрий Со
Предрождественское не всем.
Кто же из нас тех страниц не листал,
готовясь к подарочной дате.
Оставьте в покое Иисуса Христа.
И деву Марию оставьте.
Пусть отдохнут. Пусть побудут одни
в тепле от дырявенькой шали.
Пытались они убежать от резни.
Выходит не убежали.
Пусть спят. Не орите. Не надо молитв,
воплей, прыжков, пьедестала.
Он спит не ахти. И животик болит.
И мать очень сильно устала.
Ведь им, как и нам, предстоит уцелеть.
А это удел не для слабых.
Среди человеков, песков посередь,
на Свет им идти, как на запах.
Мальчик уснул. Словно стая волков,
ищут солдаты младенца еврея.
Волхвы подождут. Не пускайте волхвов.
Потерпят с дарами. Не время.
Не время орать. Но время любить.
И время отмыть свои лица
да в них заглянуть, чтобы снова забыть.
Забыть, но никак не забыться.
Он спит. И Мария продрогла до пят.
Скользят по соломе пятна рассвета.
Телята в яслях удивленно храпят:
меняет наклон свой планета.
От нашей Ему только малая треть
отмерит судьба окаянна.
Нам предстоит только раз умереть.
Ему умирать постоянно.
Разговор с пауком
Юрий Со
Не первый день я за тобой слежу.
И твой покой тревожить не намерен.
Кто нам с тобою жизнь намерил,
тот пусть и рвет. Я просто посижу.
Мух нет. Зима. И все к тому идет,
что грустную увидим мы картину.
Назло всему ты вяжешь паутину,
в надежде, что добыча попадет.
Ты вяло ползаешь в моей горсти.
Я тоже плел какие-то тенета
и жертв ловил. Теперь уже их нету.
И ничего не хочется плести.
Я, как и ты, любил ловить живьем
неосторожных обитательниц эфира,
опутывать их с нежностью зефира.
Все съедено. И мы с тобой вдвоем.
Хотя, приходит тут ко мне одна
и тычет в паутину сигарету.
Я не гоню ее. Но знаю, что за это
ее, как муху, ты б испил до дна.
Ты научил меня спокойно ждать
невесть чего, невесть зачем. И с краю
на все глядеть. Лишь лапы потирая,
надеяться на неба благодать.
В каком-то смысле мы с тобой одно.
Уж как-нибудь перезимуем вместе.
Ты в ожидании от паутин известий,
я в ожидании луча в окно.
"Бумага терпела, велела и нам..."
Денис Новиков. 1988
Нас разлучают. Но не различают
причин и следствий. Небу дела нет
какими будет вынесен плечами
медлительный и тягостный рассвет
или закат. Мы все уже мишени.
В стекле троится только мой оскал,
который выдираю из зеркал,
чтобы твое увидеть отраженье.
Нас разлучают. Голос мой охрип.
Свисают слов постылые муляжи,
по телу холод стелется и даже
твердеет воздух, собираясь в крик,
который никогда не разнесется
ни в тишине, ни в песне удалой,
ни шепотом. Лишь серою золой
осядет где-то на воде колодца.
Вбирай меня скорей в свои ладони,
и в тамбуре глаза во тьму упрячь,
не выпуская из гортани плач,
пока я уменьшаюсь на перроне.
Беседа с Антонио Вивальди
Юрий Со
В уютной Вене, где ты дуба дал,
напрасно я свой справочник листал.
То кладбище засыпали к херам,
поставили какой-то жирный храм,
имеющий похожесть с булавою.
Ты покачал бы рыжей головою,
когда б узнал. В постсмертной жизни
по счастью нет чужбины и отчизны.
Я сел в кафе среди других гостей,
всего в ста метрах от твоих костей,
укрытых под асфальт уже навек.
Ты столько раз тащил меня наверх,
оберегая от дерьма и фальши,
выталкивая в свет, а может, дальше.
И там, где не был ни один живой,
меня хранил мелодии конвой,
не подпуская ни святых, ни пошлых,
ни ушлых. В захламленных бошках
ты выметал, подобно сквозняку,
все, что мешало твоему смычку,
и все, что с небом говорить мешало,
не оставляя ни обид, ни жалоб,
ни даже страха. Так легко. Не знаю,
легко ли было. Ты давно не с нами.
Не подойти и не задать вопроса.
Поверх голов плывет кончерто-гроссо.
И я по Вене без воды плыву.
Лишь потому наверно и живу,
что не один, а нас довольно много.
Нам и просить-то нечего у Бога,
поскольку все уже сполна дано.
Осталось только оглядеться. Но...
Пора назад. Пора домой, в Россию.
Там холодно и сыро. Но красиво.
Мой город на Венецию не тянет.
И хоть воды — не вычерпать горстями,
другой простор. Все очень уж большое.
И я не знаю, это хорошо ли.
Какая есть. Другой найти не смог.
«Ведь это твоя Родина, сынок».
Расскажи мне...
Юрий Со
Отраженья в пруду кривобоки.
Солнца диск ослепительно жёлт.
Атеист, расскажи мне о Боге.
Ближе всех ты к Нему подошёл.
Крот, поведай мне правду о небе.
Ту, что с глиной и ливнем лакал.
Надо жить под землёю, как в склепе,
чтобы кожей узреть облака.
Расскажи о любви мне, актриса.
Ты играла её много раз.
Почему у тебя, в виде приза,
свет и счастье не брызжут из глаз?
Ничего мне никто не откроет.
Видно, страшен подобный секрет.
Выйду в поле земного покрова,
раз покрова надмирного нет.
Плач по увядшему цветку
Юрий Со
Увядает цветок на окне.
Поливал и лелеял. Напрасно.
Ведь недавно он цвел темно-красно.
Видно, что-то сломалось во мне.
Или нечто подгнило в душе.
Может, что-то и в мире подгнило.
Или просто пора наступила,
что расти неохота уже.
Я, конечно, куплю себе новый,
а тебя на помойку снесу.
В этом каменном, людном лесу
твоя смерть не затронет основы
бытия и сознания. Она
незамеченной будет в скрижалях
у людей. И поэтому жаль их.
Ты один. Мы одно. Ты одна.
Как мне нравились листья твои,
молчаливо открытые миру.
Наполнял ты покоем квартиру.
И жилось нам неплохо двоим.
Но теперь ты рассыпался в прах,
только жалкая горстка осталась.
А подумать, так свет, а не жалость
уношу на помойку в руках.
Что ж, теперь я один. Как-нибудь
мы еще с тобой встретимся в месте
удаленном весьма, чтобы вместе
снова двинуть в назначенный путь.
Что-то случилось
Юрий Со
Что-то случилось. Наверное, жизнь.
Сколь ни крути ты и сколь ни ершись,
только крупнее прорехи у сети
той, что забыта на солнечном свете
кучкою бурой, гнилой, никакой...
Что-то случилось. Возможно, покой.
В нем уже нету ни встреч, ни разлуки.
Гнутся секунды. Отсутствуют звуки.
Не разобрать где до гроба любовь,
где гроб от любви. Их оба готовь,
поскольку стремленье вырваться «над»
уходит в натянутый кем-то канат.
Что-то случилось. Наверное, свет.
Больше не будет существенных бед.
Я не попал в диксиленд поколенья.
Пересекаю черту поклоненья
чему бы то ни было. Это меня
не вылепил скульптор, гордость храня.
Что-то случилось. А может и нет.
В свете рекламы и в звоне монет,
в скуке музейной и в шумном вокзале
я, словно снег в кипятке, исчезаю.
В небо не смотрит усталый народ.
Больше не нужен мне ваш кислород.
Я больше не муж, не отец и не брат.
Что-то случилось. Я этому рад.
Весенняя ночь на шоссе
Юрий Со
В такую ночь, чуть лязгая костями,
выходит на асфальт заблудший дух.
И в свете фар он полными горстями
швыряет ужас. Не кричит петух.
Рассвет не скоро. Будто из солонки,
крупицы жути сыпятся на мир.
И шарит телефон в бензоколонке,
вмиг поседевший опытный кассир.
На них выходит из кустов собака
и шаг её уверен и когтист.
И льет горючку мимо бензобака
похолодевший в ужасе таксист.
А фары пляшут, освещая вербы
и белые пушистинки на них.
Последний снег уже без сил и веры
покорно тает и давно поник.
А на шоссе летят, сверкая, фуры.
И пахнет пашней что лежит вдали.
Весна идет. И, роя амбразуры,
подснежники скребутся из земли...
Ты не бойся...
Юрий Со
Ты не бойся, уйду незаметно и тихо.
Исчезать я обучен туманом с реки.
Не смотри мне вослед. Сладко спи, Эвридика,
или, как там тебя… Мои сны далеки
от тебя, от меня, от всего, что могло бы
стать родным, но не стало. Я снова иду
по дороге беспамятства. Злые циклопы
одноглазых признаний притихли в саду.
Ты не бойся, дорогу я помню. Дорога
пролегла, как обычно, меж «здесь» и «туда».
Я тебе оставляю не так уж и много,
но, возможно, не мало, поскольку всегда
не к «кому-то» иду, а скорей, от «кого-то».
Не вперёд, к новым видам, скорее – назад,
к тем глазам, что исчезли давно из киота
и теперь там другие, чужие глаза.
Разгрести головешки, чтоб ярче горели…
Бесполезное дело. Обученный ум
так порою ленив. Из дырявой свирели
выдувается ветром не песня, но шум.
Этот шум я уже узнаю издалёка.
Мы с ним много зарыли блескучих имён.
И одно затвердили довольно неплохо:
не бывает плохих и хороших времён.
Времена либо есть, либо их уже нету.
Если есть – открывай свою дверь и иди.
Если нет – те, кто волоком тащат к ответу,
далеко не утащат. Вся жизнь впереди.
Свет нашей речи...
Юрий Со
Огромная, страшная осень
туманом ползёт ко двери.
Душа замирает. Не бойся.
Ты ком проглоти. Говори.
Всё кончилось, чтобы начаться.
А в доме разбито стекло.
В нём нет никого. Домочадцы
сбежали туда, где тепло.
Всё просто. Но нету простого,
когда запустение здесь.
Осталось одно только слово
и надо его произнесть.
Ни сроки, ни сил твоих малость
не значат уже ничего.
Одно только слово осталось,
а всё остальное мертво.
Здесь нет ни любимых, ни пришлых.
И некого бить и лобзать.
От мира осталась лишь притча
и надо её рассказать.
Кому? Этим кованным тучам?
Воронам, что мчат на погост,
где ветер в припадке падучей
кусает свой собственный хвост?
Кому? Есть ли смысл перечить
всему, что не то и не те…
Таков, видно, свет нашей речи,
чтоб вспыхнуть в любой пустоте.
Открытка из Сна
Юрий Со
Это больше и дальше, чем жизнь. Это даже
больше смерти и того, что меж ними.
Это сон на посту. Задний фон в том пейзаже,
где нет человека. Осталось имя,
да и то - ненадолго. Вот ручей кудлатый.
Бревно перекинуто кем-то через.
И человек, будто зверь, выставляет лапу,
долго смотрит вверх и сжимает челюсть.
Выходит луна и всё становится древним,
как песни шумеров и крики майя.
Серебряный свет, ловко скользя по деревьям,
падает, сам же себя поднимая.
А человек садится на берег. Руками
он закрывает лицо. Ему плохо.
Под ним, в земле, кроты разрыдались. Кругами
в ручье от ужаса бьётся рыбёха.
Шорох ветвей становится громче. И волки
бросают овцу, уставясь на север,
где огненный шар, срезая берёзы и ёлки,
беззвучно взлетев, зависнул над всеми.
Свет мира
Юрий Со
Библейский свет захочешь, не найдешь.
Свет мира не в сияющем ковчеге.
Он в желтых фонарях и мокром снеге,
и во дворе, когда ко мне идешь.
Я различал его за сто шагов.
Он разрезает ночь, как белый лазер.
Из всех щелей его огонь вылазил,
глаза освобождая от оков.
Остановлюсь, перчатку теребя,
и замолчу, как обомлевший инок,
когда ты проплываешь меж снежинок,
как-будто нету тела у тебя.
И упадет крыло на снег с плеча,
блеснет луны серебряное блюдце,
я даже побоюсь тебя коснуться
руками, что горят, как два луча.
Ветка сирени
Юрий Со
Ветка сирени по мутной реке проплывала.
Бросил ли кто, а может, и ветром сорвало.
Странно, как мало нам надо, чтоб в мысли о вечном
прыгнуть с разбега в порыве азарта беспечном.
Ветка сирени. Такая же, в сущности, малость,
как и всё то, что от нас на поверку осталось.
Ну, а любовь? Она тоже, отдавшись потоку,
вдаль уплыла, не к закату, так может к востоку.
Веткой сирени любовь обветшала, размокла.
И почему-то с тех пор не стучит в наши стекла.
Бессмертна любовь. Как гладко звучит и красиво.
Но входит жизнюга и тычет в лицо свою ксиву
и сообщает, что вас здесь «ваще» не стояло
и мозг накрывает ватным, тугим одеялом.
Люби, если можешь. Гадай, крути своё блюдце.
И надо прожить целый день и умом не свихнуться.
Ветка сирени по мутной реке проплывала.
Бросил ли кто, а может, и ветром сорвало...
Оборвала тишина на полуслове...
Юрий Со
Трудно быть. Не быть гораздо легче.
(впрочем, сей вопрос пока открыт)
Курит папироску человече
у разбитых (но не им) корыт.
Ныть и вякать как-то не солидно.
Почему-то с некоторых пор
смотришь вдаль, но ничего не видно,
а вблизи лишь стены и забор.
Это странно. Как венцу творенья,
мне преграды эти – ерунда.
Но мешают взлёту сила тренья,
сила притяженья… Так всегда.
Я люблю беспомощность паденья.
Есть в ней что-то от волшебных снов.
И готов давно, хоть каждый день я,
падать камнем с собственных основ.
Жаль, основы ветхие, как глина.
С них расквасить морду мудрено.
И асфальт так мягок, как перина.
Быть, конечно, очень трудно. Но
оборвала тишина на полуслове,
развернула неба синеву.
И иду я с замираньем крови
с наступившим днём на рандеву.
Гамлет. Примирение
Юрий Со
Крушить легко. Остановиться трудно.
Почти нельзя. Не пей вина, Гертруда.
И ты, старик, не открывай свой яд.
Покамест твой не обезумел взгляд,
плыви, Лаэрт, плыви как можно дальше.
Здесь истину не отличить от фальши.
По сути, некому уже их отличать
и незачем. На всем лежит печать
кладбищенской какой-то безнадюги.
Триумф олигофрена и бандюги,
а в залах притаился, будто вор,
судьбы неотвратимый приговор.
Здесь все сулит кровище и беду.
Давайте вас отсюда уведу.
И без меча мы только прах и тени.
Мы сядем за столом, в тени растений
и все забудем. Гамлет в маск.халате.
Офелия в своем промокшем платье.
Оживший Йорик фруктов принесет,
а Призрак длинный тост произнесет.
И будет долго танцевать Полоний,
покуда его хмель и сон не склонят.
Горацио прочтет свои стихи,
а Розенкранцу все простят грехи.
И каждый будет весел, чист и рад
на ярко-алый поглядеть закат.
В сторонке, от морского щурясь блика,
седой могильщик усмехнется тихо.
Он помнит как стенала Эвридика.
Да... В этой жизни сплошь неразбериха
Стихи о любви без химии
Юрий Со
1.ОНИ
Итак, предположим, что человек есть ошибка
творцов. Те, взглянув, пригорюнились, но не шибко,
и решили, мол, ладно, пусть уж будет как будет:
то ли святые, то ли выродки, то ли люди.
Их переделывать – хлопотно, да и толку ли?
А ликвидировать – дело, вобщем, недолгое:
Клик - и нет их. Таков закон и таков обычай.
Можно кого-то взамен из бурды нахимичить.
2.ТЫ
Ты кашляешь и дрожишь. Это осень. Простуда.
Малина. Мёд. Погружаешься в сон и оттуда
вздыхаешь. Снова рецепты ищу в интернете.
Потому, что врачей боишься ты, словно смерти.
Любой эскулап для тебя, как посланец ада.
Чужие страхи есть то, с чем считаться бы надо,
даже их поберечь. Свечу не зажечь без спичек.
Кто мне тебя, вот такую, ещё нахимичит…
3.Я
Вечереет. На Мойке голуби точат лясы.
В воде канала фонари, как жёлтые кляксы.
Иду себе. Медленно думаю свою думу.
Навстречу ангел в сером плаще. Смотрит угрюмо.
Нимб в пыли. Хлюпает носом своим то и дело.
Спросил он: «Как дела? Мне не звони. Надоело».
Давно привык к их упрёкам, нытью и мимике.
Забудем. Тоже мне, небожители… Химики.
Маленькая смерть
Юрий Со
Спокойно так, как не было в помине.
Смеркается. Дрова горят в камине.
И я горю. Точнее, - догораю.
Вот потому я выбор презираю,
что выбор — это маленькая смерть.
Как ни беги, ты можешь не успеть.
И что ни выбирай — бежишь за тенью,
чтобы увязнуть в слов хитросплетении,
тех самых слов, что долго выручали,
но это было только там, вначале.
Теперь слова и выбор мало значат.
Ты снова чист, как-будто только зачат.
И никому уже не объяснить,
что порвана невидимая нить
меж мной и мной. Мы разные, но вместе.
И даже если проживем лет двести,
не сложимся мы никогда в одно.
Смеркается. Сирень скребет в окно.
Спокойно так, что хочется застыть,
жить правильно и соблюдать посты.
Не для души, тогда хотя б для вида
любить свои нелепые обиды.
Но не затем сирень вздыхает часто,
чтобы ты замер в ожидании счастья.
Ведь счастье незаметно, словно воздух.
Его не видишь - но, ударят в под дых,
и с камнем в реку бросят - вот тогда
заметишь воздух. Жаль сомкнет вода
свои круги. И не с кем поделится
тем, что на миг успело приоткрыться.
Ночь на вокзале
Юрий Со
Хорошо угасать поздно вечером,
когда всё утомилось. Диспетчеры
отправляют последний состав.
На перроне, людей не застав,
одинокая бродит ворона.
За тележками, дальше перрона,
семафоры моргнут на путях.
На скамеечке бомж на локтях,
приподнявшись, отрывисто харкнет.
Пассажир, уезжающий в Харьков,
удаляется в поисках крова,
чтобы там до начала второго
свой транзитный разглядывать сон,
не снимая часов и кальсон.
Мы стоим в полуночном вокзале.
Все, что тайное, то не сказали.
Все, что явное — сказано до.
Мы бормочем сплошное не то.
И не там опустили мы руки.
Как контузия, близость разлуки
обеззвучила наши слова.
И клонится твоя голова
не ко мне, а куда-то в предвечность.
Мы хороним былую беспечность,
чтобы тут же, как можно скорее,
неприступнее стать и мудрее,
превратить наши нервы в цемент,
и застыть, как литой монумент.
Туман
Юрий Со
Туман над рекою в низовье
неслышно и верно ползёт.
И птицы, как в Средневековье,
важнее, чем сам их полёт.
И то, что мы рядом, важнее,
чем космос, что звуков лишён.
Пусть кутаюсь туго в кашне я,
пусть прячешься ты в капюшон,
пусть лица впервые без грима
уже отошли от земли.
Стоим мы, как два пилигрима,
которые всё же дошли.
Мы вместе. И всё это – мы ли?
Дрожим, прирастая к пальто,
которые, вышли живыми,
откуда не вышел никто.
Плевать, что любовь - это вспышка
и скоро погаснет в ночи,
что встреча – всего передышка.
Нам хватит. Не бойся. Молчи.
Пусть наши тела – послесловье
к роману, что писан не весь.
Мы выжили в Средневековье.
И как-нибудь выживем здесь.
Черный грач
Юрий Со
Пускай меня услышит черный грач
на ветке засыхающего клена.
Пускай расскажет мне районный врач
как жизнь прожить не больно и влюбленно.
Пускай меня научат облака
прозрачности неслышимых созвучий.
И круглость куполов, что так легка,
пускай меня спокойствию научит.
Пускай меня поднимет суховей
над лугом, где пасется чья-то лошадь.
И мокрый суетливый воробей
пусть семечко мне на ладонь положит.
Пускай у церкви злые старики
ругнутся, предрекая лихо.
Я покажу им семечко с руки.
Они поймут и усмехнутся тихо.
И черный грач подхватит на крыло
все, что не удержали эти руки.
Я невезуч. И все же повезло
земли услышать сладостные звуки.
Потерянная в коридорах лета
Юрий Со
Ты где? Бросаюсь я ко всем,
кто еще здесь. Но нету мне ответа.
В зеленых коридорах лета
ты затерялась. Кажется, совсем.
Туда мне хода нет. Но ты
другое дело. И другое тело,
которое ты догола раздела,
и отпустила в травы и цветы.
Нет, до тебя мне не добраться.
Там, в закоулках клевера и ржи,
как выдох, незаметная лежи.
И хватит. Так куда же, братцы,
мне подевать бесформенный кусок
души, - он спущен, будто шина.
И память кожи, злобная вражина,
припоминает твоей кожи сок.
Нет, мне не нужен этот жухлый нимб
героя, сбитого касаньями твоими,
я не готов сойти с ума во имя.
Не знаю даже, что мне делать с ним.
Я не пойду ни в церковь, ни к врачу
в надежде, что на солнечных просторах
ты там, в своих зеленых коридорах,
забудешь как я тут молчу.
Три ненавистных женских вопроса
Юрий Со
ВОПРОС ПЕРВЫЙ: Сколько у тебя было женщин?
1 вариант:
Милая, ты что ж такая нервная?
По зову сердца ты, конечно, первая.
Все до тебя лихими были стервами.
Мне даже это вспоминать срамно.
Уж если что-то осознать дано -
твою единственность, поверь мне. (но...)
2 вариант:
Пустейшая субстанция — количество.
Сколь ни было — все были Их Величества.
Ты тоже. Ничего здесь личного.
В тебе нет ни фига от них отличного.
И был бы я последний идиот,
не взяв, что в руки мне само идет.
ВОПРОС ВТОРОЙ: Ты меня любишь?
1 вариант:
О, да и yes! Мы понимаем оба:
люблю тебя, практически, до гроба.
Мне не найти и сотой доли слов,
чтоб объяснить тебе мою любовь.
Я без тебя — безмозглое бревно.
С тобой я — лодка, плот, корабль. (но...)
2 вариант:
В любовных битвах, жертвуя собой,
оттуда выполз я едва живой.
Уж и не знаю что внутри осталось...
И лет так... (много) милым не икалось.
Страстей пригорки слишком уж покаты.
И лень мне. Извини. Уж чем богаты...
ВОПРОС ТРЕТИЙ: Ты где?
1 вариант:
Я здесь, с тобой. Уже настолько рядом,
ни словом нас не разделить, ни взглядом.
Лишь благодарность возношу судьбе
за то, что я с тобою. (и в тебе)
Когда бы знала как же я давно
тебя ищу по белу свету. (но...)
2 вариант:
Так где же я? Хорошенький вопрос,
и до ответа я, как видно, не дорос.
Наверное, я там, где никогда не буду.
Опять иду к придуманному чуду,
которое рассыпется в руках
и разнесется пылью в облаках...
ЭПИЛОГ
Любимые, в незнаньи жить давайте.
И три вопроса нам не задавайте.
Коль не хотите на душе морозов,
вообще не задавайте нам вопросов.
На этом посылаю свой поклон.
Ну, и "Зенит", конечно, - чемпион!
Ты умничаешь, попивая чай,
и улыбаясь, будто невзначай,
толкуешь мне про личное пространство.
От этих слов мне хочется просраться.
Уж лучше ты меня не огорчай.
Пространство это дохлое табу.
Напоминает онанизм и ворожбу.
Твой муж и босс, все ведают отлично:
пространство не бывает личным.
Как исключение, разве что в гробу.
Тебя прогнать пора бы мне давно.
Ты смотришь идиотское кино,
где Русь слезлива, как деваха из алькова.
Иди и плачь на фильмах Михалкова
и Глазуновым восхищайся. Но
верни сейчас же книжицу Басе,
она тебе ума не принесет.
Там, среди спа-салоновых простраций
не забывай, что личное пространство
бывает лишь у личностей. И все.
Сегодня вороны...
Юрий Со
Сегодня вороны не слишком крикливы
и белым цветком обозначился вьюн.
А узкие листья изогнутой ивы
повисли над озером. Лето. Июнь.
Наверное, мудр тот, кто это придумал,
кто сам не живёт здесь, но помнит о нас.
Как троица, встали у леса три дуба.
Там был и четвёртый, но высох, угас.
Кто ветки его карандашным огрызком
лишь только наметил, потом обломал…
Не страшно к нему подойти слишком близко.
Срок жизни любой возмутительно мал.
Кто нас охраняет с невидимой вышки?
Мы пленники разума, но без оков.
Мы даже не гости, а лёгкие вспышки,
как танец над садом ночных светляков.
Я тоже пылаю и крохотный свет мой
пока ещё теплится в чьих-то руках.
Дойти до заката и встать до рассвета,
чтоб оба зрачка растворить в облаках.
Вечер на 16-й линии
Юрий Со
Осень бестактна в своём наважденьи,
которое, хоть и ужасно, - моё.
День всё слабее. Огромнее тени.
Всё медленней фильм. Монохромней житьё.
Цвет. Он не исчез, но в тайном испуге
лишь спрятался в серое, желтое и
на разграбление ветру-хапуге
отдал любимые страхи мои.
Желчь фонарей, словно свет на допросе.
А улица кажется частью сетей.
И красный огонь в моей папиросе,
как отблеск из зарева прежних страстей.
Свет – это просто безмозглых фотонов
поток, да и всё. Он угробит меня.
Вода и любовь. А я их потомок.
И просто иду в угасании дня.
Вечер. Сентябрь. Мне шлют сообщения.
И жизнь продолжает свой мёд и свой яд.
Время просить у себя же прощения
за список грехов, что ещё предстоят.
Сквер
Юрий Со
Город, город. Окна, окна.
Фонари. И в лужах сквер.
В нем часовенка промокла
под дождями высших сфер.
Время серо. Время дико.
И тягуче, как кисель.
Улеглась легко и тихо
в лужи зданий акварель.
На стене атлантов морды
перекошены слегка.
И шумят ветвей аккорды
на органе сквозняка.
У атлантов жизнь не сахар,
станешь злее и грубей.
Ветер ухал, ветер ахал,
возмущая голубей.
Ветер треплет, как игрушку,
унося газету в грязь.
Семенит домой старушка,
на часовенку крестясь.
Затерялась моя вера.
И зачем искать пример?
Нет божественней примера,
чем промокший этот сквер.
А ветер...
Юрий Со
А ветер всей своей оравой
уводит, не даёт уснуть,
григорианские хоралы,
сумев в снежинки запихнуть.
Размеры луж внушают трепет.
Течёт и вьётся их нутро.
Февраль в сыром своём отрепье,
упрям, как нищие в метро.
Из талых вогнутых воронок
вода течёт, как в полусне.
На ветке мудрая ворона
картаво мыслит о весне.
И людям хочется скорее
попасть домой, согреть еды.
И корчатся на батареях
промокших башмаков ряды.
Об этом помнят...
Юрий Со
Весёлых мыслей яростную прыть
однажды чёрный лёд остудит.
Я тут. Я есть. Меня могло не быть.
Меня когда-нибудь не будет.
Об этом помнит сухостой травы,
который дети поджигают.
И гниль в реке из огневой листвы,
она теперь совсем другая.
Об этом знает спившийся дьячок,
чей стол псалтири подпирают.
И грустный недоношенный бычок
об этом помнит, умирая.
Об этом знает яблоня в соку.
И даже, выцвевшего цвета,
упавший дом, лежащий на боку,
Он помнит. И не только это.
А мы не помним. Небо нам простит
за то, что мы глухи и слепы,
за то, что чистый свет не обрести,
за то, что помыслы нелепы.
Рука, которая забирает
Юрий Со
"...the hand that takes."
Laurie Anderson
Мы — листва и трава. Просто всход.
И не важно араб или арий.
Все мы ляжем в тот пухлый гербарий,
из которого выход и вход
перепутан не тем, кто листает,
а другим, кто на полку кладет
эту книгу. Лишь сторож уйдет,
лист сухой из нее вылетает.
Поднимите меня. Я готов,
молча, бухнуться в новую повесть,
где чиста не душа, тогда совесть.
На ветвях, среди свежих листов
хорошо начинать свое тленье.
В безразмерном лесу бытия,
среди смертников тех, что как я,
меж страниц обретут поселенье.
Да, готов. Но колышется, медлит
та рука, что уже занеслась
надо мной. Велика ее власть.
Я застрял между стонами медных
труб оркестра, что тупо играет
марш молчанья. Ему не успеть
эту ноту до срока допеть.
И ладонь надо мной убирают.
Ночной стоп-кадр на Фонтанке
Юрий Со
Фонтанка плещет, словно суп из миски,
которую по лестнице несут.
Сжирает ночь лепнину. И изыски
модерна больше тянут на огрызки,
среди которых торопливо ссут
дворняги и затурканные киски.
Среди желтушных, длинных фонарей
трепещутся, легки как из батиста,
сквозные пятна окон и дверей,
где спят жильцы с повадками зверей
и звери спят, унылы и когтисты,
на горожан похожие скорей.
Слоятся тучи серы и волнисты.
Луна глядит затравленным зверьком.
А у Николы курят вкруг таксисты,
устало матерясь, как модернисты.
Кариатиды кашляют тайком,
потрепанные, но еще плечисты.
Я ненавижу и боюсь свой город.
Вот так же бьется в ломке наркоман.
И я готов бродить, поднявши ворот,
или стоять и проклинать, как ворог.
Засунув банку «Невского» в карман,
застыну кадром между фотостворок.
Пейзажная лирика...
Юрий Со
Пейзажная лирика. Лирик во тьме
запутался в веток густой бахроме
и падает нежно в безмолвия шахту,
но вновь попадается в лапы ландшафта.
Пейзажная лирика. Лирик орёт.
И в свете луны перекошенный рот
стонет в бессилии. Гроздья рябины
плечи сжимают, как лифта кабина.
Лирик стоит посреди косогора.
Слово, его инструмент и опора:
цифра в таблице, как натрий и кальций,
слово стекает водой между пальцев.
Пейзажная лирика. Дивное диво.
Можно сказать: посмотри как красиво...
А можно упасть, как подкошенный, ниц.
Не в силах пейзаж удалить из глазниц.
«...трава проступает бесшумна как вера
а из оврага тянется туман
луны напополам порезанная сфера
дорогу озаряет и лиман
чуть дальше слышно шорохи из плёса
и всплески рыбы на тугой воде
и сонных рыбаков светляк от папиросы
во мгле заметен рядом и нигде...»
Здравствуй, это я
Юрий Со
Это я. След от буквы на обороте
чернового листа. Тот делец, что без дел.
Тень от тени в тени глухих подворотен.
Скрип качелей, в которых никто не сидел.
Это я. Бравый голос экскурсовода
с катеров, что ползут по каналу гурьбой.
Гул метро. Красный отблеск светодиода.
Пьяный врач, недовольный страной и собой.
Это я. Календарь, на котором все числа
только красные. Дождь на дрожащих листах.
Полусонный крупье, что играет нечисто.
Сбитый голубь, который доходит в кустах.
Это я. Меня изготовили много.
Хватит город заполнить и даже страну.
То торжественно так, то явно убого
дали жизнь. И, скорее всего, не одну.
Красивая женщина
Юрий Со
Скоро дождь. В небесах собирается
серых туч грозовая военщина.
В старом парке с собакой играется
безнадежно красивая женщина.
Я смотрю на неё из укрытия,
пожирая глазами движения...
Скоро мир будет ливнем укрыт. И я,
как и небо, застыл в напряжении.
Ничего никогда не узнаю я,
как она оказалась под тучами,
что вот-вот, всё лишая сознания,
смоют город ручьями могучими.
Я ведь ею любуюсь, не именем.
Не нужны мне анкетные данные.
Под такими же громкими ливнями
чье-то имя твердил лишь недавно я.
Скоро дождь. Жизнь сегодня участлива.
Улыбаюсь я, как деревенщина.
В старом парке с собакой так счастлива
безнадежно красивая женщина.
Моя деревня
Юрий Со
Где в Черном озере отражены деревья,
торчит курган. За ним моя деревня.
Здесь половина тех, с кем я знаком,
на кладбище теперь лежат рядком.
В саду я с ними водку пил в обнимку.
Они поют на черно-белых снимках.
Теперь молчат. А я еще пою
и фотографии все реже достаю,
поскольку расстояние все ближе
меж нами. Время нас оближет,
как кошка провинившихся котят.
Живых за все, наверное, простят.
И, может быть, давно уже простили,
вот только впопыхах не сообщили.
Конечно, все мы в этой жизни гости.
И это понимаешь на погосте.
Еще на крыше, в лифте, в самолете,
в густом лесу и в лестничном пролете.
Но мало что-то где-то понимать,
как мало водку пить и обнимать.
Вообще, всего на этом свете мало.
Перекрутило все и все переломало...
Но облака все так же далеко,
и так же в чудо верится легко.
Желтая бабочка
Юрий Со
Желтая бабочка в дом с утра залетела,
как письмо или тайного мира привет.
Пусть летает. Какое мне, вобщем-то, дело?
На послание это не будет ответ.
Вот садится она на поверхность любую -
для картины давно приготовленный гвоздь.
Я её отпущу, а пока полюбуюсь.
Красота в этом доме нечаянный гость.
Было время, когда ты вот здесь, у оконца,
взгромоздившись с ногами на кресло моё,
затихала на миг и июльское солнце
освещала бесцветное это жильё.
Где теперь ты с ногами сидишь я не знаю.
И кого содрогаешь молчаньем своим...
Может, там обрела, чего не было с нами.
То есть, то, что не вынести даже двоим.
Что ж, забудем. Наш поезд давненько уехал.
Перепрели обиды, стенания, шок.
Твоей маечки летней лимонное эхо
в моем доме порхает. И мне хорошо.
Значит, где-то ты помнишь. И может, когда-то
ты покинешь сомнений последнюю пядь.
Расшвыряв все обузы, все сроки и даты,
в моё кресло с ногами взберешься опять.
Мы падаем
Юрий Со
Мы падаем, любимая, мы падаем.
То фарами сверкая, то лампадами,
то разрываясь, словно фейерверк.
Мы падаем отчетливо наверх.
Мы будем старыми и толстозадыми.
Когда-нибудь, мы вспомним как мы падали
и были пальцы крепче всех замков.
Мы падаем всерьез, без дураков.
Внизу твои одёжки поразбросаны.
И ты смеешься, потрясая космами.
Мы делали такое много раз,
но падая, взлетели лишь сейчас.
Телами нам потеть не обязательно,
мы падаем вдоль мира по касательной.
И мёртвой кожей снизу простыня.
Когда-нибудь забудешь ты меня...
И в паузе между громов раскатами
кому-нибудь шепнешь ты: милый, падаем.
Но это будет после, не сейчас.
Мы падаем. Не отвлекайте нас.
Из октября
Юрий Со
Жёлтый плащ октября мне на плечи надели
и узлом завязали. Стынет земля.
Дни плывут без тебя (а теперь уж недели),
словно лодки с разбитого корабля.
Где-то там, далеко, слышен прошлого скрежет.
Слово «мы» теперь заменяю на «я».
Режет слух с непривычки. И пусть себе режет.
Став чужой, ты теперь уж точно моя.
Вот теперь мне никто больше не помешает
там остаться с тобой, откуда никто
не заберёт. Тишина. Она обещает,
что всё растворится. Останется то,
что криком не крикнуть и вздохом не выдохнуть,
что дадено небом и небо возьмёт.
Зал памяти крепок, отсюда не вытолкнуть.
И это надёжней, чем губ твоих мёд.
Я запру тебя в клетку из света и правды.
Никто не узнает какой ты была.
В этом зале врагов не держу. Все здесь рады.
Мы у входа оставим наши тела.
Черные молнии
Юрий Со
Чёрных молний над лесом гремит канонада.
Они снова за нами идут. Значит, надо
сделать край – продолжением, пропасть – началом,
воздух берегом, если не выйдет причалом.
Спрятано солнце, как под опущенным веком.
Эра духа прошла. Время быть человеком.
И воздушного змея во тьму отпуская,
разорвать на себе всю рубаху. Такая
будет жизнь, где планету ты лично вращаешь,
где не просишь прощенья, а сам всех прощаешь.
И от памяти падают лица кусками.
Ведь не мы этот странный проект запускали
и не нам закрывать. Что ж тогда остаётся?
Мы лишь пыль на воде, что затихла в колодце.
Чёрных молний не счесть. Надо быть. И мы будем.
Если надо забыть, мы и это забудем.
Станем небо держать, над собой балагуря.
Мы и с жутью в глазах – не матросы, но буря.
Чёрный гул не сулит, что наступит другое.
Мир предельно осмыслен, раз нет в нём покоя.
Рыбы в тёмном пруду под луною лоснятся.
Им такие бои и во сне не приснятся.
Август
Юрий Со
Ненастный август. Лес под ветром гнётся.
Вороны громко кликают беду.
Она ушла, но может быть, вернётся.
И вот тогда я точно пропаду.
Там пропаду, где от восторга жарко,
и к небесам возносится кровать.
За это даже дуба дать не жалко,
Поскольку больше не за что давать.
Такая ночь – подарок для немногих.
Мы обезумем с часа до семи.
Переплетутся наши руки, ноги.
Переплетутся души, черт возьми.
Я пропаду в изгибах её тела,
В безвольном опусканьи её рук,
которые, взлетая оголтело,
сжимают плечи и сползают вдруг.
Я пропаду. Она и не заметит.
Счастливые бездушны к шалашу.
Шепнёт мне, растворяясь в бледном свете:
«Неплохо было. Ладно. Ухожу.»
Пустое утро. Кошка к миске жмётся.
Готовит день свой скромненький гламур.
Она ушла, но может быть, вернётся.
Пока живу – надеюсь. Да, Мур-Мур?
Дзенское
Юрий Со
Сельский почтальон с утра напился.
Валяется велосипед в кустах.
Разлетелись квитанции, письма.
Брошена сумка, вся смята, пуста.
Лежит он в траве. Глаза открыты.
А рядом бродит глупая овца.
И к моим ногам летит открытка
с видами города Череповца.
Песнь о свободе
Юрий Со
Свобода. Её нет «в», но всегда есть «за».
Это, как звук, его не видят глаза,
но слышит ухо, понимает слеза.
И мозг забывает, что есть тормоза.
Свобода – порох, но утрачен запал.
Красотка, с которой не переспал.
Или спал, но не помнишь. Злобный оскал
и рамы пустые разбитых зеркал…
Свобода – это независимость от
желаний, людей и других забот,
когда есть кожа, но отсутствует пот.
Мотор полыхает, но закрыт капот.
Свобода – это тонкая кожура
занавесок, что отделяет с утра
терпкий дым твоих сновидений костра
от гавканья злобных псов внутри двора.
Свобода – братство птиц, людей и горилл,
где каждый ноет: «Я же вам говорил».
Это скрип половиц, дрожанье перил,
когда она уходит. Холод перин.
Свобода. В центре ты. Остальные вне.
Ты во льдах. Остальные горят в огне.
Или: ты живой, а другие во сне.
Все за огромной стеной, а ты в стене.
Я самого себя не узнаю.
Поскольку смерть чужою не бывает,
я многих потерял. И не в бою.
Их смерть меня туманом накрывает,
в котором растворяется Итака,
как знак забвенья множества имен.
Но мне не надо никакого знака.
Все знаки это кровь и ложь знамен.
Вот я вернулся. Кружат те же птицы
над мысом. Я стою, как гость.
То от меня сумело возвратиться,
что временем изглодано, как кость.
Мне нечего сказать своим вассалам.
Не отличу я друга от врага.
И мудрость больше не ищу с кинжалом.
Я зря пришел на эти берега.
Здесь надо мной не чайки, а вороны.
Пора и мне обрадоваться им.
Уже скрипят уключины Харона.
Не возвращайтесь, мертвые, к живым...
Не возвращайтесь к тем, кого потоки
безжалостного времени снесли,
и не понять где предки, где потомки,
где боги неба, где рабы земли.
Без осадки плывёт бригантина в родной Зурбаган.
Сквозь портовый туман пробирается пара
тех любовников, что между дымом и паром
балансируют, каждый в кармане сжимая наган.
В сквере старый шарманщик грустит, подсчитавши барыш.
Осознав, что напиться сегодня не хватит,
он уходит в туман и идёт, как по вате,
волоча инструмент, в окружении шпилей и крыш.
Уходи, музыкант. Здесь не место для тех, кто сгорел.
Видишь там, у столба, Себастьян умирает.
Так сегодняшний день, даже в близости рая,
будет только одною из многих вонзившихся стрел.
Курят лучники, стрелы готовя свои для друзей.
Королевство свернулось калачиком в яме.
В этой серой, и полупустой панораме,
счастлив только профессор, шагая на службу в музей.
Он тушит окурок, словно давит на кнопку
дверного звонка, и гордо сообщает:
«Завтра я начну жить по-новому»
Я хотел ему сказать, что это так же
невозможно, как дышать по-новому
или ходить по-новому (спиной вперёд
или боком) или глотать по-новому.
Но я промолчал. Жить по-новому – это
означает ещё больше взрыхлить свои беды.
Это так же означает, что из трёх нитей,
на которых держится твой мир, ты отрезаешь
две. Жить по-новому это бить молотком
по пальцам, в которых нет никакого гвоздя.
И ещё это напоминает попытку спеть арию
Риголетто, когда рот битком набит бисквитом.
Это всё равно, как требовать у матери, чтобы
она запихнула тебя обратно в утробу, но
только вместе с телевизором, свежим
завтраком по утрам, кем-то постиранными
носками и любимыми шлёпанцами.
Я должен был ему так же сказать, что
жить по-новому это идиотизм и дохлый
номер. Но не сказал. Потому, что
завтра я начинаю жить по-новому…Маршрут
Юрий Со
Мне давненько судьба накартавила
три простые, но ясные правила,
как заклятье на свежей крови.
Наблюдай. Расставайся. Живи.
Повезло мне, видать, со столетием.
Расплатился я с ним двумя третями.
Вот осталась последняя треть.
Вся в тумане и не рассмотреть.
(Как достали сограждане вы меня.
Те, кто жаждет восторгов, как вымени.
Я бываю дурак, но не шут.
И не я избираю маршрут)
Мне б изречь надо что-нибудь вечное,
очень светлое и человечное…
Типа: «Человек – это звучит гордо»
Или: «Счастье есть, оно не может не есть»
«Человек создан для счастья, как птица для
полёта». Редкий идиотизм. Даже стихотворенье
рассыпалось от такого дерьма.
Пойду, вымою руки.
Не хватает мне твоих истерик,
порванных в осатаненьи платьев.
Горестных, но пламенных проклятий
от русалки, брошенной на берег.
Как умела ты испортить вечер.
И на локоть ты с попытки первой,
хохоча, наматывала нервы,
их бросая крыльями на плечи.
Я встаю, налью две чашки чаю.
Нынче тишина. Событий скудность.
Мне твоя звериная паскудность
так нужна, и я по ней скучаю.
С новой дамой жизнь не та, конечно.
Тихая. И знает себе цену.
Жду, когда ж она устроит сцену.
Видимо, придется ждать мне вечно..
Принесла мне сорока на длинном хвосте
два привета с небес, только оба не те.
Нынче с небом уже ненадёжная связь.
И не ждёшь уже чуда, за дверь соберясь.
Покидая свой дом, просишь лишь одного,
чтобы снова однажды вернуться в него.
А вернуться зачем? Чтобы дом не упал,
чтобы лампы ночной не затухнул накал,
чтоб вольфрамовой нити худой волосок
осветил это место хотя бы разок.
Если мир есть театр, сегодня он чист.
И на сцене остался последний артист.
Он и текст позабыл, тот что все говорим.
Ему жизнь полосует лицо, словно грим.
Перед зеркалом он повторяет кривым:
хорошо бы назавтра проснуться живым!
И здесь не верю я в исповедальность.
Природе и стихам плевать на данность.
Они под кожу лезут, как проказа,
не ведая согласий и отказа,
словно лишай на свеженькой коре.
Так и рождается стихотворе...
Легко писать. Но грустно быть поэтом,
ведь и в стихах не рассказать об этом.
Секрет сей знает, разве, рентгенолог
или убийца, что срывает полог,
придя за спящей жертвой на заре.
Так и рождается стихотворе...
После такого выспишься не скоро.
Когда б вы знали из какого сора
вылазишь, чтобы в еще больший сор
свалиться и собой закрыть зазор
между небесным и земным каре.
Так и рождается стихотворе...
Стоишь, мишенью закрывая лоб,
за линию перевалиться чтоб,
и там, за ней наперекор судьбе
выводишь кровушкой: «Я памятник себе...»
И не найти укрытий в словаре.
Так и рождается стихотворе...
Уж лучше кризис жанра на дому,
в прокисшем обществе любовных неустоек.
Я - глупый серый принц картонных новостроек.
И мой предел – нажраться одному,
поскольку весь каркас заржавлен и нестоек.
Смотри, о небо, вот он я, твой сын.
Увы, ни образом ни вышел, ни подобьем.
По людям злым я не хожу. Хожу по добрым.
И гордо я шагаю в магазин.
Тобою, небо, вряд ли буду здесь подобран.
2.
Ноябрь. Застывает в жилах лимфа.
Офелия, ты помяни в молитвах, нимфа,
в своих чертогах золото-сусальных
стоглазые кубы районов спальных,
где люди так спрессованы удачно,
словно песчинки на кругу наждачном.
Среди проспектов, скрипов и акцентов
я всажен между трёх торговых центров
и к центру собственной души не выйти.
Хоть прыгай, хоть скачи – не хватит прыти
хотя бы редко дотянуться к звёздам,
поскольку внутренний уран весь роздан,
и тот уже давно не излучает.
А жизнь не учит, только поучает.
Офелия, о нимфа, помяни ты
кто незаметны и незнамениты,
кто не сказал, не спел и не поверил,
кто плыл, не став ни ангелом, ни зверем,
кто был, избегнув и молитв, и рыка,
ни то, ни сё. Ни мясо и ни рыба.
Кто избежал почёта, пули, нимба.
Всех помяни в своих молитвах, нимфа.
Улетает мой выдох в родные пенаты
вместе с ветром, что будто доносчик гнусав.
И мои убежденья (семейства пернатых)
разлетаются, перья свои разбросав.
Я любуюсь тихонько подобным разбегом.
В нем любая серьезность похожа на фарс.
Мне, как видно, уж больше не быть человеком.
Попрошу чтоб отправили пылью на Марс.
Ну, а если не примут на Небе претензий,
я готов и обратно проделать скачок.
Буду майским жуком над кустами гортензий
дожидаться рябого мальчишки сачок.
Церемония была проста.
Осень. Долгого дождя завеса.
Ямка. Целлофан. Слеза. Лопата.
Ритуал вполне себе приличен.
Да и сам покойный был когда-то
словно Будда - тих, меланхоличен.
Он сидел, устроясь на окне,
с накрепко закрытыми глазами,
но не спал. Казалось часто мне,
что его миропорядок замер,
или время крутится назад,
или мир коту не интересен.
У него был свой и рай, и ад,
там, - внутри не спетых песен.
Он чужих на дух не принимал,
норовил свинтить от них подальше.
Видно, кот получше понимал,
правду отделив от фальши.
Как и я, он когти убирал,
хотя с миром все-таки не ладил.
Людям никогда не доверял.
К ним не лез. И на диван не гадил.
Кот смотрел на нас издалека,
из такого, кажется, Далека,
что порой и миска молока
не могла вернуть его до срока.
Я хотел бы тоже быть котом.
И не то, чтоб люди надоели.
Утомляет жрать открытым ртом
то, что там, на небе не доели.
Потому и грустно мне, когда
под дождем, торжественным, как месса
Лупит громко дождь по крыше,
в прах разбита тишина.
В этот вечер встреча свыше
нам с тобой предрешена.
Ты плывешь, как строгий айсберг,-
провинился типа сам...
Десять раз звонил на Viber
и пятнадцать - на WhatsApp,
всю дорогу СМСил,
бомбардировал «емейл»...
Если б не был мир так тесен,
встретить вряд ли бы сумел
вновь тебя. Спасибо богу!
Рад безумно, не лукав.
Прогоняй свою тревогу -
вот тебе моя рука!
Три дня без любимой. Это недолго
Что за напасть... Всего-то три дня.
Шепчу твое имя. Не мучайся только.
Не дай мне упасть. Увидишь меня.
День уже прожит. А если иначе,
Иссяк срок на треть. Тогда не судьба.
Кто же поможет. Никто не заплачет.
Не дай мне сгореть. Жизнь — это борьба.
В чем этой пытки Сама я не знаю
конечная суть? Ты мой или нет.
Рвутся все нитки. Что будет с нами?
Не дай мне уснуть. Кто даст ответ...
ОНО:
Я ангел-хранитель .Я урна для снов
и ящик для просьб. Потрясатель основ.
В меня можно верить, а можно послать.
Я необходим, как дорожная кладь.
Лишь тем помогаю, кто сам не жилец,
кому без меня — очевидный конец.
К тому же, признаюсь, любовные узы
профиль не мой. Нет противнее груза.
Никто им на Небе заняться не хочет.
Поэтому зря ваше сердце клокочет.
Нет меня там. Нет меня здесь.
Сами,
ребята,
Вы кру чи вай тесь
2.
Ты кашляешь и дрожишь. Это осень. Простуда.
Малина. Мёд. Погружаешься в сон и оттуда
вздыхаешь. Снова рецепты ищу в интернете.
Потому, что врачей боишься ты, словно смерти.
Любой эскулап для тебя, как посланец ада.
Чужие страхи есть то, с чем считаться бы надо.
даже их поберечь. Свечу не зажечь без спичек.
Кто мне тебя, вот такую, ещё нахимичит…
3.
Вечереет. На Мойке голуби точат лясы.
В воде канала фонари, как жёлтые кляксы.
Иду себе. Медленно думаю свою думу.
Навстречу ангел в сером плаще. Смотрит угрюмо.
Нимб в пыли. Хлюпает носом своим то и дело.
Спросил он: «Как дела? Мне не звони. Надоело».
Давно привык к их упрёкам, нытью и мимике.
Забудем. Тоже мне, небожители… Химики.
Я в этой жизни много собирал
людей и слов, грибов и поцелуев,
начальства гнев и оторопь холуев,
угар объятий и страстей аврал.
Мир воет, словно сбитый самолет,
что в город «Всё» заходит на посадку.
Я, молча, рву тугую полосатку,
чей аромат любой растопит лед.
Мир обезумел. И мое нутро
частенько от бессилия лютует.
Но я беру антоновку литую
и бережно кладу её в ведро.
Я не ищу, и значит не найду.
А тишина для каждого так близко.
Мы все уже занесены в те списки,
кого сорвут, как яблоко в саду.
Частенько дождь. Сижу в саду у клена.
Пытаюсь вспомнить: папенька, Верона...
Была какая-то особенная боль,
которая свербит, как в ранке соль,
какие-то слова, видений комья.
Звук, запах, тон. Я ничего не помню...
Лишь неразборчивая, муторная взвесь.
Не понимаю для чего я здесь?
Хожу и жду, беседуя с другими,
которые свое забыли имя.
И я забуду. Вот уже забыла.
Какой же смысл, если что-то было,
все смыть, как-будто пыль с оконца?
Нехватка памяти. Нехватка солнца.
Здесь нету ада. Впрочем, нет и рая.
Сижу в саду и снова умираю.
Не от давления в пустой крови.
А от потерянной в пути любви.
Как орган из собора, вознесся буфет.
Безголоса распластана пыль по паркету.
Я пока что живой. И, подобно буфету,
возношусь к потолку. Здесь меня уже нет.
Я в полголоса жду и в полсилы дышу,
в полнакала меняю друзей и работу.
Раздвигаю привычки в треть пота.
В четверть бега к любимой спешу.
Соль земли я уже нализался до дури.
И свет мира прожег мне дыру в простыне.
Братцы ангелы, не заходите ко мне.
Здесь вам нечего делать в натуре.
Лучше к тем поспешите, кто рвется вперед.
Им надежды и силы немного подбросьте.
Ну, а здесь вы теперь как ненужные гости,
лишь теряете время. Оно ведь не ждет.
Я когда-то любил вашу светлую рать.
Эти крылья ко мне прикасались вальяжно.
А теперь мне присутствие ваше не важно.
Мне свое бы присутствие не растерять.
И за год сто раз доходил я до точки.
Не проклял людей, но боялся за них.
Растил свою дочь. И растил свои строчки.
И всякую тварь я жалел за троих.
Мне множество раз так хотелось Вам в рожу
(помягче сказать) возвратить все дары,
которые душу содрали и кожу.
Но я всё терпел. И терплю до поры.
Да, было несладко. Местами погано.
А в мире творился лихой раскардаш...
Рука не искала меча иль нагана,
а только искала простой карандаш,
который прирос ко мне хваткой литою,
собой заменяя и требник, и ствол.
Я Вам доказал, что чего-нибудь стою.
Теперь Ваша очередь. Карты на стол.
С городом слиться возможно, бухнувшись в ступор,
или если застыть и стоять неподвижно,
будто стоп-кадр, где замер летающий лыжник.
Или как кондор смотрит с уступа.
Здесь луна разрывает весь мозг, как шутиха.
По ночам тут модерн переходит в барокко.
Здесь не принято громко вещать о пороке,
разве только с врагами, но тихо.
Даже небо и тучи страдают бронхитом.
Кормят здесь соловьёв исключительно басней.
Тут любить тяжело, ненавидеть опасно.
Здесь удобней всего быть гранитом.
Быть – вообще нелегко. Тут всё дело в погоде.
Видишь тень? Это было вчера пешеходом.
Он ведь тоже застыл под сырым небосводом.
Их здесь много. Они не уходят.
Разбегается небо бездонным закатом
и на красном ликует оранжевый слой.
Тарахтит тракторист на пригорке покатом
и костер опадает на землю золой.
Не к добру это небо сегодня застыло
и удавка грозы обхватила дубы.
Налетают порывы, срывая стропила.
И березы сухие скрипят, как гробы.
Скоро все это будет подвергнуто грому
и уже не поймешь где тут верх, а где низ.
Ошалелые куры бегут от погрома,
прячась в щелях и дырах заброшенных изб.
Мы стояли с тобой под дырявым навесом
и сжимал твое тело тугой сарафан.
Разметалась прическа твоя мелким бесом.
И сулили нам бесы привычный обман...
Возвращение в Ноль
Юрий Со
Возвращение в ноль совершается так.
Человек на углу, на стене, на диване
или просто на нервах начнет раздевание,
бестолковые звуки мурлыча не в такт.
Он спокоен, поскольку снимает с себя
не портки, не бельишко, а что-то иное,
что застряло и стихло, как эхо лесное,
между створками сна. И губу теребя,
он с себя отрывает еще одни губы
и от глаз отделяет другие глаза
и слова отдирает. Все врут словеса.
Человек озирается. Это, скорее, привычка
убеждаться, что ты еще здесь, не истек
словно годности срок. Это просто исток
возвращения. Тире. Запятая. Кавычка.
Или, может, пробел. Потому, что пора
голубеть среди неба, дрожать среди ждущих,
где Вечность людей будто семечки лущит,
где в ноль возвернуться настала пора.
Возвращение в ноль совершается здесь.
Не в тесных чертогах больного сознания,
а в городе N, где обветрены здания,
и мир умещается в шепоте весь.
Как завидно моё одиночество.
С рыбаком я без имени-отчества
вдоль по озеру в лодке гребу.
Капли с вёсел блистают монетами
там, где слёзы должны быть, но нету их.
И стекают к малькам, в их гурьбу.
Я и думать не думал, как здорово
разделить себя разом, но поровну
между небом, землёй и водой.
Раньше всё ты одна забирала бы,
оставляя мне ломку и жалобы,
плюс зажатое в горле: «постой».
Не беда, что уже подморозило.
Снова, молча, гребу через озеро.
Дальше, дальше от той пустоты.
Я плыву в этой лодке и кажется,
облаков кем-то взбитая кашица
улыбается. Прямо, как ты…
И это никогда не даст покоя
ни в клочьях сна, ни в зелени левкоя,
ни в динамитном тиканьи часов,
когда случайно видишь вдруг такое,
что вспарывает солнце над рекою
и небо запирает на засов.
В такие дни и радуга квадратна,
и люди не видны, а только пятна.
И кажется, зря кислород глотал.
Мир убирает всё, что нам понятно
и время, нехотя, течет теперь обратно,
смывая самый крепкий пьедестал.
И только музыка уходит в бесконечность.
Но красота – удержанная вечность.
А вечность пару жизней подождёт.
Любимая, мы падаем в беспечность,
лакаем звёзд серебряную млечность
и прожигаем смерти чёрный лёд.
Тестостерон проклятый. Или привычка.
Или, может, любовь. Ни одна отмычка
дверь к тебе не откроет. Прёт электричка.
Окурок потух и отсырела спичка.
Отсырела земля, пахнет дело зимой.
И погода дрянь, ведь даже и ей самой
надоела сырость. Здесь идти по прямой
разве только по лужам, и то не домой,
а куда-нибудь вдаль. Может, в лес или в сад.
Отдались на две ненависти, но назад
не во времени, так во мне. Дорогу в ад
не отличить от дороги к морю. Висят
те же тучи и те же летают птицы.
Тот же запах твоих духов и корицы,
те же огни на воде и те же лица.
И та же надежда, что всё может сбыться.
Забубённые песни тревожат, но мало.
Как и поиски той, что простит и поймёт
или сделает вид, что всегда понимала,
что прощала. А это так сладко, как мёд.
Я измажусь тем мёдом по самые уши.
И пускай пузырится и брызжет враньё.
Не спасайте, пусть тонут во лжи наши души,
их уже не отмыть. Ни мою, ни её.
Кто-то гасит на ветках упругую зелень.
По чуть-чуть отрезается свет вечеров.
Словно зверь, выползает туман из расщелин,
и Аид на реке отгоняет коров.
Я люблю этот ужас последнего краха,
когда жуть кислотой разъедает глаза.
Только там, за чертой абсолютного страха,
видно то, что иначе увидеть нельзя.
Молодая, энергичная особа спросила меня
сегодня, блеснув озорными зелёными глазами:
«Чем для Вас являются стихи?». Мог соврать
или отшутиться, но сдуру сказал ей правду:
«Мне проще объяснить, чем стихи для меня
НЕ являются. Они не являются посланием к
человечеству. Я его никогда не видел, не знаю,
не представляю и познать не рвусь. Они так же
не являются средством улучшить человека.
Человека ни одно произведение ещё не
исправило. Это всё романтические фантазии.
Человека может улучшить только он сам.
Искусство (а также природа, любовь, напасти)
лишь создает ему условия и всё. Ещё они
не являются средством самовыражения. Ибо
самовыражение есть удел бездарей. Мастер
не знает, что это такое, ибо изначально в нём
находится. (так рыба ничего не знает о воде).
И, наконец, стихи не являются поводом
для пьедестального тщеславия. Это иллюзии.
Не человек выбирает себе бессмертие,
а бессмертие выбирает себе человека.»
"Вы можете всё это записать?" - спросила она.
"Нет, ни за что, никогда" - не моргнув, соврал я.
Звук прошлого я все же не унял.
Иду в нем, как по зарослям репейным.
Я тоже был счастливым и семейным
и с дочкой в парке по утрам гулял.
Я тоже был пригоден для житья.
Всеяден, вселюбив и всепогоден.
Я был для всех и для всего пригоден.
Везде, всегда, и все это был я.
Два раза в этой жизни умирал,
в объятиях подкравшейся крамолы.
Но ни полслова так и не промолвил
Тот, кто меня два раза не забрал.
Любовь и страх. Их атомная взвесь
умела сделать тело невесомым.
Я не спешу смешаться с глиноземом,
еще ведь с вами не смешался весь.
Теперь об стену головой не бьюсь.
И часто небо не вверху, а снизу.
Бессрочную туда мне дали визу.
Поэтому я неба не боюсь,
и время гну. Но оставаясь тут,
я с дочкой вновь вступаю на дорожку,
держа ее горячую ладошку.
Так и иду, пока не позовут.
Привет тебе, город фонтанов и лёгких одежд,
где бурые камни помнят крахи любых надежд,
где бродят тени цезарей, гениев и невежд
и виниловый голос певца по-прежнему свеж.
Мой привет вам отсюда, где царь поставил оплот
империи духа. Дух, витая среди болот,
освятил булыжник и сваи дубовых колод.
Город взмыл из земли, но в землю вогнал свой народ.
Вам привет мой, создатели пиццы и макарон,
из города, где полно царей, но пустует трон,
где каждый нищий много мудрее, чем ваш барон,
поскольку связан с крестом чуть меньше, чем с топором.
Этот странный город стерпеть очень многое рад.
Здесь царил дивный гений и полный дегенерат.
Здесь палач палачу верный друг, товарищ и брат.
И вестибулярный у каждого слаб аппарат.
Привет вам отсюда, из города снов и воды,
где волны речные любые смывают следы,
где разве, что чайки теперь соблюдают посты.
И в лужах блестят фонари и сиянье звезды.
Художник
Юрий Со
Платформа. Июль. Человек с этюдником
идет из вагона по направленью к стогам.
Садится. И, долго роясь меж тюбиков,
что-то там ищет, кисти бросая к ногам.
Наконец, достаёт губную гармошку.
Часа полтора играет мотивчик хромой.
Глядит на часы. Поспешая немножко,
идет на платформу и уезжает домой.
А потом перестал бояться чёрных котов,
ночных звонков и вопросов подруги:
«Ты как?» Отвечал без запинки: «Всегда готов»
И не прятал в карман дрожащие руки.
Ещё научился с людьми говорить спиной,
не поворачиваясь. Даже молча.
И даже не я, а тот, кто когда-то был мной.
Мой взгляд стал рыбий, но всё же не волчий.
И даже не взгляд, а отблеск морской,
как в мутной реке глаза крокодила.
Странная жуть иногда набегала тоской.
Топталась у ног. Потом уходила.
Теперь моя память стала, что воздух, легка.
Раньше была неподъёмна, как глыба.
Я погружаюсь. Мне падает издалека
свет где-то сверху. Я – донная рыба.
« ... оставшись без сердца и нервов,
без крови какой-то там группы,
узнай; ты здесь явно не первый.
Видишь, валяются трупы.
Тебе там местечко найдется.
Этот пейзаж не обманчивый.
Что говоришь? Не поется?
Страшно? Тогда поворачивай.
Тут каждое слово культями
выводят, сдыхая от смога.
Здесь ходят кружными путями,
точнее, ползут. Если смогут.
Вот это твоя голубая
мечта. И послушай старуху.
Тут строчка и фраза любая
прихлопнет тебя, словно муху.»
Монолог убитого Авеля
Юрий Со
Попав на небо и боясь невольно,
не понимая здесь ни бэ, ни мэ,
я написал в коротком резюме:
«Лежу убит. Спасибо, что не больно.»
Я лишь пастух. Пытался скот лечить.
Потел на солнце. Ягоды рвал в кущах.
Похож на вас, на мертвых и живущих.
Хотя отсюда их не различить.
Теперь я тут. Но не проходит дня,
чтоб не заметить; лучше вы не стали.
Вы столько жгли, казнили и пытали,
что снова убиваете меня.
Живете тьмой. И это не смотря
на ваши святцы, храмы и вериги.
Я просто персонаж из толстой книги,
которую читали люди зря.
И мое тело среди прочих тел
торчит, словно ступенька или свая.
Я лишь глаза плотнее закрываю,
чтобы не видеть ваших славных дел.
Я просто жил. Наверно, это грех.
Не стоила игра сожженных свечек,
сожженных хат и воплей человечьих.
Над каждым нож заносит имярек.
Что ж, оставайтесь, милые друзья.
Сомнения меня уже не мучат.
Смерть ничему вас, видно, не научит.
Ни ваша, ни, тем более, моя.
Темнота – не отсутствие света
и не чернь непролазная где-то.
Это яркость. Настолько безмерна,
что сожжёт даже камень, наверно.
Кто-то кутает нас слепотою.
Это кажется нам темнотою.
Одиночество – не один. Меньше.
Человек, он чем громче, тем мельче.
Это – средство вернуться в утробу,
предназначенье похерить чтобы.
Это тихая форма протеста
против мира, где нету нам места.
А любовь есть тишина и темень,
и одиночество. Только с теми,
кто одинок ещё безнадёжней,
с кем покоя уж вряд ли найдёшь ты.
И любовь потому нас так манит,
что свобода сладка на аркане.
Прощай, мой день. Да, ты не стал судьбою.
Жизнь не взорвал и не открыл собою
каких-то тектонических ворот,
в которые безжалостной толпою
грядущее влетит. Наоборот,
ты был, как голос в хоре, незаметен.
И потому так дорог мне и светел,
что не хочу ни бед, ни катастроф.
И затихаю я, как ночью ветер,
среди бесхозных и привычных строф.
В одиннадцать я выхожу из дома,
чтоб обойти владения свои.
Попрятались пройдохи-воробьи.
Спешит мамзель, порывами несома.
В двенадцать я вернусь. Мне хорошо.
И от покоя я почти прозрачен.
Мой ветхий мир нигде не обозначен.
О чем мечтал, я кажется, нашел.
В двенадцать тридцать явится Лили.
Не сбившись от режима ни на йоту,
летит ко мне, внутри своей «Тойоты».
Исчезнет утром, растворясь вдали.
Прости, Мечта, злой юности подруга,
Прости нас всех за то, что так живем.
За то, что мир хоронит нас живьем
и никуда не выпрыгнуть из круга.
Мистер Тёрнер, я кажется, слышу
перегар парового буксира.
В красно-жёлтом закате и выше
обреченные слабость и сила.
Мистер Тёрнер, а как Вы узнали
про такие заветные вещи,
что я тоже, как водится с нами,
был таскаем буксиром зловещим?
Но тащили меня не канаты
и не угольный катер, а пальцы
той, которая… Что уж... Так надо.
Никакой не поможет тут панцирь.
Сколько обнято трепетных талий.
Всяко было. Восторги и вздохи.
Я ведь тоже устал от баталий.
И меня бы куда-нибудь в доки…
Мистер Тёрнер, замолвите слово
за того, чьи мечты мелковаты.
Мои атомы явно готовы
раствориться в той плазме заката.
Я любви выворачивал камни,
насладиться не выпало дёрном.
Закатайте меня в жёлтый кадмий,
заберите меня, мистер Тёрнер.
И я проснусь в ночи, поскуливая сдуру,
ловя, как рыба ртом, всемирную культуру.
Я отдышусь едва. И вспомню, где я, кто я.
Так странно, я один. А ведь ложились двое.
А новый день кричит в вороньей перепевке.
И Тадж-Махал плывёт, блистая в Малой Невке.
Зачем меня копьём придурок в латах
упорно тычет прямо в левый глаз?
Спалил бы гада. Только есть приказ
принцессы – не убий его. В крылатых
моих движеньях крылья лишь обуза.
Я чувствую себя, как крошка мышь.
У женщины на привязи стоишь
и очень скоро хлынет кровь из пуза.
Я не могу сойтись с ним в этой схватке.
Придётся сдохнуть за… Чему не рад.
И этот молодой дегенерат
героем станет. Я ж сгнию на свалке.
Любовь? Нет, просто красота скорее
и глубже бьёт, чем острое копьё.
Красивая. Бессмертие моё
безпафосно предвижу на заре я.
Как всё-таки герои туповаты!
Как вдохновенны глупость их и пыл…
Его ещё до боя я забыл.
Герои ведь не сильно виноваты.
Драконов красоте не обучают,
она у нас содержится в крови
и нами движет. Значит, не реви.
Невеста – смерть. И скоро повенчают.
Кромсай и режь меня, ума палата.
Коли в глаза. Я с места не сойду.
Она красива… И свою беду
я унесу, не тронув эти латы.
И я рычу, но тут стою, как свая.
Окрашу красным сломанный осот.
Здесь красота едва ли мир спасёт,
пока крылатых люди убивают.
Сверкает мой джип. Обновился айфон.
Вхожу в милый дом, громыхая ключами.
Ни небу, ни людям я не докучаю.
Сравнялся с пейзажем. И я уже фон.
Не то что бы умер. Не то что бы жив.
А просто дополз к тишине и покою.
И часто блаженство нисходит такое,
что я не дышу, крылья в шкаф уложив.
И лишь иногда что-то булькнет в крови,
щекой осязаю межгрудную впалость.
Она улыбалась во время любви.
Она улыбалась.
Спасибо, Всевышний, за то, что простил,
что я уцелел от былого сюрпляса,
когда полосуешь и душу, и мясо,
и рушится все, что так долго растил.
Спасибо Тебе и за то, что везде
сумею прожить, не бросая подпругу.
За то, что без дрожи встречаю подругу,
которая статна, мудра и т. д.
Обратно под нож Ты меня не зови.
Оставь же хоть эту посильную малость.
Она улыбалась во время любви.
Она улыбалась.
«Ненависть – это постыдное чувство»
Так твердили школа, церковь, искусство.
Был добродушен. Так учило стадо.
Подставлял другую щёку, раз надо.
"Ближнего возлюби." И я пытался.
Чуть без зубов и без глаз не остался.
К людям любовь огромная, острая,
если один на безлюдном острове.
А если рядом хоть один двуногий,
выбираешь ни одного, чем многих.
«Человек нуждается в человеке.» Дудки.
Он нуждается в сне. И проститутки
гораздо честней, чем вожди народов,
которым место лишь в цирке уродов.
Это знамя брехнёй и кровью сшито.
Ненависть – это, скорее, защита
одного от безумия всех. Нету
всеобщего счастья. Белого света
хватает лишь на одного. И это
то немногое, отчего планета
ещё не взорвалась. Живя на грани,
ненависть не сбережёт, но не ранит.
И с нею чуть дольше ползти до гроба.
И я из двух зол выбираю оба,
поскольку выбора нет и не будет.
Ненависть есть то последнее в людях,
что отпущено свыше. То, что сниже,
так никогда и не станет нам ближе.
Привычно крадусь по судьбе, словно вор.
А это так сладко - уйти без обиды.
Среди этих лиц я толкался для вида,
но вид оказался лишь видом во двор.
Возьми меня, дождь. Я умею хранить
нелепые тайны и скрытые смыслы,
их ровно нести, как несут коромысло,
и сбросить, когда обрезается нить.
Возьми меня, всё! Я любил Божий свет.
Но так и не смог озарить им квартиру,
в которой мне нечем ответствовать миру.
Он знает, куда мой засунуть ответ.
Любимая, я продолжаю гореть,
поскольку другого уже не умею.
Я – щебень на склоне холма. Ты – камея.
Немного нам шансов увидеться впредь.
Я-то знаю прекрасно — это иллюзия.
Это просто круги на воде голубые.
Это давних июлей глухая контузия
из бездонности выплыла здесь не впервые.
Это скоро пройдёт. Поболит и отпустит.
Буду снова угрюмым вещателем строчек,
изрыгателем истин. Шиповника кустик
вдруг вонзится в меня, отпускать не захочет.
Буду мудрым, как тролль. И по звёздным законам
стану слово судить беспощадно и долго,
чтобы сжечь сам себя, обернувшись драконом,
и простить всех подряд, кто любил и не только.
Паутина блестит, и паук поспешает.
Летит эскадрилья стрекоз из ольховника.
Здравствуй, детство. Иду я на выход с вещами.
А вещей — только ты, да иглы шиповника.
Такое могло быть в пруду, в озере, в заводи,
не важно. Над водой однообразно кружатся
водомерки. Дрогнула вдруг кувшинка, это
тритон, нырнул и её хвостом случайно задел.
Ближе ко дну, среди ила роятся икринки
карасей и лягушек. Тритон, погружаясь, видит,
как в воду заходит лохматый монах с ведром.
Тритон наблюдает. Монах набирает воду.
В это лето слишком много движения и звуков.
То колокола гудят, пугая рыб, то монахи что-то поют.
То стрекозы до полночи трещат и спариваются.
Осторожный тритон снова уходит на глубину.
2.
Это могло быть в пруду, в озере, или в реке,
не важно. Там над водой однообразно
бегут водомерки. Кувшинка вздрогнула, это
тритон её вдруг случайно лапой задел.
Ближе ко дну, среди ила роятся икринки
плотвы и лягушек. Тритон наблюдает,
как в воду входит лохматый монах с синим ведром.
Отплыл тритон. Монах набирает воду.
В это лето слишком много движенья и звуков.
То колокол вдруг загудит, то монахи
что-то поют, то стрекозы гудят до упада.
Хвостом шевельнув, тритон уходит на дно.
3.
Может, пруд или озеро, воды затона…
Водомерки творят здесь движенье одно
над водой. И шершавая лапа тритона,
потревожив кувшинку, уходит на дно.
Там, на дне, среди ила и рыбьих икринок,
погруженный в себя, погрузится тритон
в созерцанье того, как нестриженный инок
входит в воду с ведром, приподнявши хитон.
В броском мире живых всё звенит этим летом.
Где-то колокол, где-то стрекоз хоровод.
Кто-то падает ниц, осенив себя новым заветом.
Кто-то движет хвостом, затаясь среди вод.
Так бывает. Элвис любил маму.
Однажды она умерла. В яму
её закопали. Бедный Элвис
глотал таблетки, вино и «Бейлис».
Часто плакал, ругался с женою.
Жил в доме за высокой стеною.
Бывал грубым и настороженным.
Клубничным питался мороженным.
Он пел красивые песни. Много
денег на них заработал. Строго
говоря, стал лучшим в мире.
Скончался от запора в сортире.
Там, в шкафу, костюм из звёздной пыли
оставил Элвис. Его любили.
2.
А Винсент любил краски. Кисти он меньше
любил. Кисть – скучный посредник между
палитрой и белым холстом. (как глаз между
воронами и пшеницей) Однажды Винсент
шёл домой и встретил знакомого мальчика,
которому дал поиграться своим пистолетом.
Случайный выстрел. Винсент, держась за живот,
упал на дорогу, в пыль. Потом поднялся, вздохнул
и полетел прямо в Лувр, разбрасывая на поля
свои памятники и письма к любимому брату Тео…
3.
В этот год Бах заметно сдал. Обе ноги
за органом не слушались. Под вой пурги
лежал наверху. Часть крыши (или крышки
гроба, шкафа…) качалась. Внизу детишки
орали громко. Бах не боялся гроба,
но боялся щекотки. Вошла особа
отдалённо похожая на икону.
Вместе они напели его «Чакону»
и ещё «Only you». Потом отворила
она окно. Молчала. Не говорила.
Слова все закончились. Пришла тишина.
Человек и гостья смотрят во тьму окна.
Есть такая черта, за которой все лица
удивленно правдивы, как лица котят.
И так трудно опять в своё тело вселиться,
что вселяются души куда захотят.
Есть такая секунда, вослед за которой
время больше не хочет бубнить свою роль.
И тыняются души людей, как актеры,
чей театр уехал без них на гастроль.
Есть такая любовь, от которой не лечат.
До такого лекарства никто не дорос.
И халат её в ванной по-прежнему клетчат,
и засохли на зеркале брызги волос...
«Я ухожу» - они говорят. Если бы так.
Тогда не вопил бы, не ёрзал каждый пустяк.
Уходишь? Блеск! Только всё забери без остатка,
чтоб ни черта не валялось, даже осадка.
Чтоб на полках не оставалось ни атома
и чтобы ни рая не ведать ни ада мне.
Всё уноси. Только это выйдет едва ли.
Таких обещаний нам, увы, не давали.
«Я ухожу» - они говорят. Что ж, идите.
Ладно. Торты не ест настоящий кондитер.
Да и сапожник своих сапог не имеет.
Мёртв пианист, который играл как умеет.
В детстве легко: там все были дяди и тёти.
«Ухожу». Никуда вы уже не уйдёте.
Здесь вы, со мною. Толпитесь нудно, постыло.
Буду таскать вас теперь, пока не остыну.
Вечер. Ветра незримая пасть
колышет и небо, и стебли травы.
Как бы мне незаметно украсть
у времени твой поворот головы.
Как замедляется мир, когда
ты роняешь волосы мне на плечо.
Мне бы запомнить. Через года,
чтоб ты их роняла ещё и ещё.
Я рассыпаюсь. А ты крепка.
Время. Оно тебя не берёт никак.
То, чем была здесь моя рука,
это просто тепло на твоих руках.
Виктор Тихомиров-Тихвинский
Безумие творящей: ненавижу!
Что принесла - с собою забирай.
Восторг придёт-поклонники оближут
И плюнут вслед, когда помчишься в рай.
Кричала ты, меж губ вздувалась пена,
И дверь стонала, как-то по-людски.
Тебя навеки засосала сцена
И я рыдал под занавес тоски!
В любви признавшись белокрылке встречной,
В Сибирь уеду к ней, в такую даль,
И вдруг пойму на станции конечной
В какую снова вляпался печаль.
Волью в себя спиртное из бокала,
Да старикам певучим подпою.
Пускай судьба, что роль свою сыграла
Теперь идёт доигрывать мою.
Болит душа - одна сплошная рана.
И как она отчаянно болит!
...И кто бы знал, что тот пацан с экрана
Здесь водку пьёт и матом говорит.
Вероятно, я полноразмерная мразь и подонок.
Средь стволов я пьянею, как раньше пьянел от девчонок.
На камнях у ручья до красна проглядел свои зенки,
а твои гладко-белые не вспоминаю коленки.
Я люблю свою жизнь, то унылую, то суетную.
Ты нужна мне вдали. Ну, а я тебе нужен вплотную.
А вплотную мне воздуха мало, и я удираю.
И дыханье твоё, словно сеть паутины сдираю.
Это, как ни крути, очень плохо и больно. Но честно.
А честность есть жалкий наркоз, не общий, так местный.
Я застрял навсегда в этой снежно-березовой роще.
Не люби меня. Нет. Подыщи себе что-то попроще.
Коротай с ним и день, и глухую, безлунную ночку.
Это будет надёжней и правильней. Я в одиночку
буду с небом молчать, с этим серым, бездонным и древним.
И замру среди темного леса, прикинувшись древом.
Время — то место, где времени нету и места.
Медленно вверх. Вот так поднимается тесто,
так обновляется лес, голубеет вода.
«Не знаю...» - вздыхает она и выходит на свет.
И голос далёк, как из детства шуршанье конфет
или ветер раскачивает провода.
Время — то место, где вмиг замедляется время.
В том запахе йода, в зелёнке и в детском креме,
в чародействе всей мишуры новогодней.
«Так тихо...» - она говорит и роняет платок.
Он падает. Тут же срывается с ветки листок
из школьного сада, влетая в сегодня.
Время — то место, где завершается трение
тела о душу. Они с потоками времени
идут на посадку и с фронта, и с тыла.
«Где ты?» - спросил он и камушек в воду забросил.
Жаль, что опять опоздал на полжизни с вопросом.
Она на траву улеглась и застыла.
Я любовник. Самый обычный. Без изюминки,
но бываю смешным. Она врач и график её
работы не поддаётся логике. Она вполне может
примчаться в пять утра. Пахнет лекарствами
и набрасывается на меня, как хирург на аппендикс.
Иногда приезжает на выходной, говоря мужу, что
едет с подругой в сауну, а муж заботливо кладёт
ей в сумку баночку датского пива, которую я
нагло выпиваю. Ей пеку яблочный пирог.
Я любовник. Со мной не положены душевные излияния.
Немного говорит о сыне, никогда о муже и много
о работе. Я хорошо знаю всех её больных, которых она
ловко изображает в лицах. Порой кто-то из них умирает.
Она приезжает измотанная и тихая. Мы занимаемся любовью
при свете потому, что обоим страшно. А ещё, говорят,
у врачей иммунитет на смерть. Не у всех, вероятно.
Иногда её нет несколько недель. Я жду. Умею ждать.
Это немногое, что я умею делать хорошо. Впрочем...
Идет дождь. Он долгий и мелкий. Всё нереально далёкое.
Видимо, от того, что нет у меня никакой любовницы,
да и яблочный пирог не умею печь. Просто дождь...
Вот мы и встретились. Боже, так тихо,
даже секунды не пробуют тикать,
и шорохи атомов в теле слышны.
Не спрятаться здесь от такой тишины.
И мне не дойти до промокшего поля,
до лодки, до леса. Только до боли
добраться легко, ибо боль и судьба
всегда неразлучны, как хлеб и косьба.
Я задержусь тут. А вы продолжайте.
Почаще меня забывать обещайте.
Я остаюсь. Вы управитесь лихо
и без меня. Здесь страшно, но тихо.
Да и знакомо. У кромки воды,
похоже, мои не примялись следы.
Побуду еще. Пережить хватит сил
все то, что на милой Земле упустил..."
Не расскажу как тормозит планета,
когда ты входишь. Не узнаешь это.
Неповоротлив, словно бы из жести,
любуюсь на твои слова и жесты.
И задыхаюсь сразу, как астматик,
когда, смеясь, ты голову лохматишь
и напеваешь тихо при ходьбе.
Я ничего не расскажу тебе.
Ты не узнаешь как я глуп бываю,
когда ко мне бежишь ты из трамвая,
вся белая на белом же снегу.
И надо б рассказать. Но не могу.
Я не могу назвать такие вещи,
которые мне подарила вечность
и вечность их обратно заберет.
А потому я залеплю свой рот.
И буду долго во дворе кругами
топтать наш снег усталыми ногами.
Это были стихи без вкуса и цвета.
Может, жалобы. Может, посланья туда,
где слепые вершители дарят билеты
на ближайшие к милому счастью места.
В тех стихах ковыляли вялые рифмы.
И размер, как пьянчуга, явно хромал.
И сомненья над ней кружили, как грифы,
а словарный запас был презрительно мал.
Она днем разносила тощую пиццу
для студентов, детей, секретарш, докторов,
чтобы ночью в стихах от нас устремиться
в мешанину своих торопливых миров.
На постели под лампой, в мятой сорочке,
пробиваясь, как червь, сквозь сумятицу дней,
она прижималась к серенькой строчке.
Видно, ангелы просто забыли о ней.
Всё плотнее огни не задернутых окон,
всё огромнее утро в холодной росе.
И другой организм покидает свой кокон,
чтобы тихо сгореть, удивившись, как все.
Коль направо пойдёшь, попадёшь в лапы смерти.
Путь налево вообще не ведёт никуда.
Если прямо, так сгинешь в такой круговерти,
где, родившись, уйдёшь, не оставив следа.
Да и что есть следы? И кому это важно?
Бедный путник не хочет дорог выбирать.
Он из рук выпускает кораблик бумажный
и ему всё равно где и как умирать.
Ему разницы нет меж границей и краем,
между криком извне или криком внутри.
Мы камней не кидали, но их собираем
и они нас ведут, будто поводыри.
Значит, вот оно что… Думал, будет изящней.
Ну, там пламя, которым наотмашь клеймён,
или огненный меч, по загривку разящий…
Оказалось, - лишь песенка детских времён.
С городом слиться возможно, бухнувшись в ступор,
или если застыть и стоять неподвижно,
будто стоп-кадр, где замер летающий лыжник.
Или как кондор смотрит с уступа.
Здесь луна разрывает весь мозг, как шутиха.
По ночам тут модерн переходит в барокко.
Здесь не принято громко вещать о пороке,
разве только с врагами, но тихо.
Даже небо и тучи страдают бронхитом.
Кормят здесь соловьёв исключительно басней.
Тут любить тяжело, ненавидеть опасно.
Здесь удобней всего быть гранитом.
Быть – вобще нелегко. Тут всё дело в погоде.
Видишь тень? Это было вчера пешеходом.
Он ведь тоже застыл под сырым небосводом.
Их здесь много. Они не уходят.
Плач по увядшему цветку
Юрий Со
Увядает цветок на окне.
Поливал и лелеял. Напрасно.
Ведь недавно он цвел темно-красно.
Видно, что-то сломалось во мне.
Или нечто подгнило в душе.
Может, что-то и в мире подгнило.
Или просто пора наступила,
что расти неохота уже.
Я, конечно, куплю себе новый,
а тебя на помойку снесу.
В этом каменном, людном лесу
твоя смерть не затронет основы
бытия и сознания. Она
незамеченной будет в скрижалях
у людей. И поэтому жаль их.
Ты один. Мы одно. Ты одна.
Как мне нравились листья твои,
молчаливо открытые миру.
Наполнял ты покоем квартиру.
И жилось нам неплохо двоим.
Но теперь ты рассыпался в прах,
только жалкая горстка осталась.
А подумать, так свет, а не жалость
уношу на помойку в руках.
Что ж, теперь я один. Как-нибудь
мы еще с тобой встретимся в месте
удаленном весьма, чтобы вместе
снова двинуть в назначенный путь.
Ух! стены комнаты вдруг исчезли. Но как?
Потолок улетел, небо всё в облаках
и серебряный луч сверху падает на
белый, нетронутый мной, кусок полотна.
Из грядущего вышли и встали все тут
те, которые живы и те, кто уйдут.
Тут и жены, и дети. Как страшно смотреть.
А вот жизни моей распоследняя треть.
Это что за старик мочит в пиве сухарь,
на последний медяк закупив киноварь?
Этот нищий, больной озирается кто?
Неужели же я? Нет, не так и не то…
Здесь ошибка, наверное. Слушай, старик,
на тебе и глаза, будто сдавленный крик.
Запах масла льняного, прокисших супов.
Твои руки, как сучья. И рот без зубов.
Я не верю, старик. Я ведь много добьюсь.
Подожди хоть секунду, к тебе прислонюсь.
Погоди. Подкосились колени и я
припадаю к тебе. Но ты мудр, как змея.
И ни словом любым, и ни взглядом косым
не коришь. Обнимаешь. Кто здесь блудный сын?
В этом городе люди речисты,
подозрительны, редко плечисты.
Предпочтут фейхоа черносливу.
Склонны к танцам, футболу и пиву.
Как хотите, здесь что-то нечисто.
В этом климате, малопригодном
для людей, хорошо земноводным.
Здесь приятно быть камнем, сосной.
На мосту, пятясь к ветру спиной,
поперхнувшись гудком пароходным,
человеку непросто. Одной
только чайке известны секреты
как с ума не сойти. Но запретны
разговоры над гладью речной.
2.
Ботинки тяжелы от снега талого.
Названия улиц тут внушают страх:
Бармалеева, Подрезова, Плуталова...
Не ходите, люди, здесь впотьмах.
Все дома в прогоркло-желтой краске
застарели, как остеохондроз.
Стекла стонут от трамвайной тряски,
пропуская в комнаты мороз.
Во дворах, в парадных и на крыше,
на свинцовом небе, да и выше,
ангелы нечасто проживают.
Их метель, как «Зингер» прошивает,
так что силы нет уже на взмах.
Не ходите, люди, здесь впотьмах.
З.
В Михайловском саду гуляет призрак.
Им детишек пугают капризных.
Гордый видом. И взгляд своеволен.
То ли бывший монах, то ли воин,
то ли принц. А это все признак
нехороший. Возможно, когда-то
перепутались цифры и даты,
переставились ночи и дни.
Вехи нашей судьбы — не солдаты,
не всегда ходят строем они.
Вот и вышло, что бродит дворами
дух, застрявший между мирами.
То к ограде ажурной прильнет,
то из пушки в двенадцать пальнет.
4.
Девушка, сидящая с планшетом,
возле сфинксов, под зонтом, одна,
не заметит: поднимается со дна
невских вод, переливаясь светом,
полная и страшная луна.
Там, вблизи плавучих ресторанов,
верфи, доки, пять подъемных кранов
зажигают дружно фонари.
Девушка и сфинксы. Вот их три.
Кто из них из Верхнего Египта?
Чьи глаза древнее манускрипта?
Только в них, прохожий, не смотри.
Ибо ты очнешься не в квартире.
И тогда вас будет тут четыре.
5.
В Эрмитаже был один старик.
Приходил он лишь на выходные.
Волосы копною, как парик...
Он в голландский зал шел напрямик,
где холсты встречали, как родные.
Иногда он что-то бормотал,
покрываясь потом и румянцем.
Может быть, в незримом танце
с ним сомкнулись малые голландцы.
Неизвестно что происходило там.
Хорошо ли старику иль плохо,
но картины Питера де Гоха
с ним вели свой тихий диалог.
Но о чем, - никто понять не мог.
6.
Не разговаривайте с незнакомцем,
что бродит в переулке Соляном.
Он плохо выбрит и разит вином.
Стихи читает. Щурится на солнце.
Еще его встречали на Разъезжей,
да и на Лиговке прохожих он пугал.
Бывал избитым гопотой заезжей.
Сидел в участке. Плакал и икал.
Он мог часами говорить о лесе,
пока за ним на черном «мерседесе»
не приезжала юная жена.
И публика была поражена:
зачем в столь удивительном разрезе
паскуда-жизнь вот так искажена...
7.
Время сжигает само себя,
в пыль растирая людей и камни.
Замрешь на мосту. Всплеснешь руками,-
лодки секунд отплывают, гребя
в разные стороны, без оглядки,
без направления, в любом порядке;
только лишь весла в глазах рябят.
Плавают листьев сырые останки
поверх отраженных в воде оград.
Это на Мойке ли, на Фонтанке,
в тайге, в горах, на глухом полустанке...
Для времени нет никаких преград.
Как нету и страха, когда ты снова
гибель секунд превращаешь в слово.
8.
В комнатах, похожих на пасьянс,
доминирует албанский ренессанс.
Мебель — марсианское барокко.
И хозяйка вся без возраста и срока
верности. В окно видна Нева.
Вечереет. Можно разглядеть едва
жухлые огни речных трамваев,
что под мост вползают, убывая.
По углам нахохлились слова.
Время злобно руки умывает
и хозяйку нежно убивает.
Взгляд ее, как первая глава
из житий, которых не бывает.
Осторожно, двери закрыва...
9.
Костры. Жгут листья возле сада.
В дыму растаяла ограда
и птицы кружатся в дыму.
Но в штопоре не только птицы.
Холодному и ясному уму,
протезы скинув, надобно молиться,
чтоб от аорты отогнать комок
и в горло запихать глоток
уже не кислорода, но озона.
Поскольку тут совсем другая зона.
Здесь не работает естественный отбор.
Костры смешали срЕду и средУ,
и шустрый Дарвин, получив отпор,
как бомж, лежит в Таврическом саду.
10.
Легко любить на Крюковом канале.
Здесь каждый дом, словно пенал в пенале
и твердая, студеная вода,
которую дожди и снег пинали,
винтами рыли катера, когда
туристов и пьянчуг возили.
А в Мариинке ставили Россини,
Сквозь стены тенор долетал сюда,
перша и тая на гнилом ветру,
подобно шарканью метлы под аркой,
где дворник слал проклятия Петру
за гиблый климат, ведь большим подарком
считается здесь солнце, не подагра...
Друг к другу жмутся пары, как к костру.
11.
Она стала влюбленности пищей
с застывающей в венах кровищей,
с приоткрытым от нежности ртом.
Ничего она больше не ищет
и сегодня живет как «потом».
А «потом» - это тоже химера, -
тяжела, но нужна, словно кладь.
Вечерами, при свете торшера
с твердой ловкостью акушера
заползает желанье желать.
Захлебнуться любовью. Тогда,
содрогаясь до крика, до ора,
в свое тело вернётся не скоро.
Если стоит вернуться туда.
12.
По жухлым улицам разбросаны там-сям
сливные люки, словно бородавки.
Зудит, в подпевке птичьим голосам,
гусиная кожа Лебяжьей канавки.
Здесь просто мечтать, но надеяться трудно.
А близость воды навевает одно:
желанье, как лист дрейфовать беспробудно,
Уткнувшись когда-нибудь в самое дно,
где в обществе местных мальков и тритонов
свернуться икринкой под сенью травы.
И влиться, проплыв между ям и затонов,
в дремотное жерло свинцовой Невы.
И там, среди барж и якорных стонов,
очнется другое создание. Не вы.
13.
Еще чуть-чуть. Еще совсем немножко,
слетит цинизм, подобно тапочку с ноги.
Жаль, солнце, как слепая хромоножка,
способно только нарезать круги.
И с каждым кругом тишина нужнее,
короче речь, прощания нежнее,
а встречи нежелательней. Тогда
повиснут, словно патлы, провода,
упав на Землю. Связь теперь меж нею
и нами возможна глоткой и спиной.
И хорошо, что крепок шар земной.
Не доверяясь ни врагу, ни другу,
мы все давно толкаемся по кругу
от Петроградской до Сенной.
Зеленые рукава
Юрий Со
« And I have loved you so long...”
Greensleeves
город где в каждом дворе абрикосы
где эта улица где этот дом
где эта девушка в городе том
нету ответов только вопросы
видимо все это там и осталось
где головою безвольно прижалась
бежали в потемках из школьного сада
там платье твое разорвала ограда
свисали лоскутья забрызганы кровью
как будто ты вышла из средневековья
крылом поднимались качаясь едва
зеленых разорванных два рукава
которые так до сих пор не пришиты
бьют по глазам и лишают защиты
прощаясь надолго с душой или с телом
что же я сделал или не сделал
тлеем мы тихо а может горим
в кого превращает нас времени грим
зачем эти сейфы коды пароли
если свои позабыли мы роли
и тело твое не найти в груде тел
да и театр давно опустел
но где-то лежат как под снегом трава
зеленые длинные рукава
первой ступени. А это не очень-то просто,
слыша как ты старательно в ванной поёшь.
Недавно еще я бы скинул одежды коросту,
не сумев умертвить ниже пояса дрожь.
Милая, этот дом на канале и эта квартира,
этот гулкий подъезд — все не стало моим.
По-кошачьи легко, с ловкостью дезертира
Оставляю то место, где плохо живется двоим.
Я любил твою спину, когда ты курила на кухне.
Человек без лица все равно, что река без воды.
И твой мир без меня в одночасье не рухнет.
Мир вообще очень крепок, особенно, если в нем ты.
Милая, я так трудно учился тебя не обидеть,
что теперь ничего не умею и только бегу.
Не хочу здесь любить, не могу ненавидеть.
Ты во мне вместо крови. И я ничего не могу.
Уходить — это дар. Это вовсе не страшно.
Даже чуточку жаль, что сегодня ты так хороша.
Здравствуй, мир без тебя. И приятно, и важно,
что еще не затерлась на подушках душа.
Милая, я намерен твой сон не тревожить
и ночными звонками не стану тебе докучать.
Мою память давно уже надо стреножить,
чтобы день без тебя, словно праздник встречать.
Что там потом, за этими вокзалами?
Я не смогу переродится заново,
покуда эту душу не сносил.
Я сам в себе, как день солнцестояния,
и всё своё забыть не в состоянии.
Ведь я не знаю, сколько хватит сил.
И я не знаю, много ли терпения
у тех, кто уменьшает силу трения
меж мной вчера и мной уже потом.
Мой сад затих. И я в нём не безделица.
Кругом летит листва. И мне не верится,
что всё пройдёт. Я думаю о том,
точней, о тех, кто не увидит этого,
в зал не войдёт, тряся в дверях билетами.
Нас всех давно оставили одних.
Во времена грядущие и оные
мне нравятся химеры заоконные
и то, что я – всего одна из них.
Стою на Обводном. И руки в карманах.
Здесь плещет в граните тугая вода.
По горло я в клятвах, по пояс в обманах.
И всё, как всегда.
Спасибо за то, что струилось упрямо
и стало холодной и мутной водой.
Молчанье отца. И за трепетность мамы.
Уходим. Постой…
Я прожил сто жизней.Вставал я и падал.
И тянутся дни, как во тьме провода.
Что ты ещё хочешь? Чего тебе надо?
Гранит и вода.
Я частенько молчу, словно статуя в нише.
Извинение мира — улыбка твоя.
Этих слов тебе больше никто не напишет.
Никогда и нигде. Только я. Только я.
Мы две жалкие рыбы в оторванном трале.
Пустота. Мы с тобою застряли в любви.
Ни людей, ни зверей. Всех влюбленных убрали.
Никого не осталось. Лишь мы. Only we.
Ясное утро буддиста
Юрий Со
Махнуть рукою утренней звезде
или ветвям, что треплются, как знамя.
О чём просить, когда я точно знаю:
рай там, где я. Мне хорошо везде.
Прости, мой мир, что я лежу в саду,
а не крушу кувалдой идеалы,
что простелив под сливой одеяло,
я не ищу покоя, но найду.
Свет утра прост, как будто детский смех.
И до того всё это ясно видно,
что мне порой бывает даже стыдно
за то, что свет не может быть для всех.
Он от людей упрятаться горазд.
Оно понятно. Но несправедливо.
И я молчу. Я собираю сливы,
как камни собирал Экклезиаст.
Сияет утро, как в воде коралл.
Мимо меня шагают по дороге
вожди, жрецы, кумиры и пророки…
Идут туда, откуда я удрал.
Блестит роса на сливовом листе.
Как хорошо, что мне идти не надо.
Дороги все ведут в чертоги сада.
Рай там, где я. Мне хорошо везде.
Моя милая, странная, дальняя...
Нелегко нам междусобойничать.
Ты, как книга ручного издания,
как загадочный Кодекс Войнича.
Без меня мои щёки ты трогала.
Ничего не дала, кроме тела.
Я глотал твою книгу, как впроголодь.
А мою ты читать не хотела.
Моя глупость исповедальная
до тебя не сумела пробиться.
Ты такая же странная, дальняя,
как в серванте стеклянная птица.
Я листал манускрипт твой, вычитывал
и пытался понять те каракули.
Рвал глаза пятернёй нарочито я.
Они падали на пол и плакали.
Не прочёл твоих строк я. Поэтому
и своих уж давно не читаю.
Пью вино с голытьбой и поэтами,
закрываясь людьми, как щитами.
Я весь живу. Здесь, в Северной Пальмире
мне хорошо, словно мишени в тире
или в большом костре карандашу.
Мерцаю и горю в своем пунктире,
прерывисто, но все-таки дышу.
Я весь молчу. Молчанье в этом мире
правдивей и честнее слов в псалтире.
Хоть золотом молчанию не стать.
Приятней мне стихи шептать в сортире,
а не кого-то в чем-то убеждать.
Я весь уйду. Ни в букве, ни в цифире,
ни в крохотной бактерии в кефире
я не оставлю даже и следа.
И лишь тебе в космическом эфире
звездою подмигну я иногда.
Она черновики в руках листает
и чёрные стихи свои читает,
в которых о любви ни слова нет.
Её миры темны, как ночью сажа.
Сама, как будто чья-нибудь пропажа.
Поэтому она не любит свет.
Я прикоснуться к ней боюсь и только
молчу как линь, не зная даже толком,
как звать её. Меня пронзает ток.
Она читает, будто умирает.
И уходя, стихи все забирает.
Но я украл один таки листок.
«…я черная поэтка,
зовусь Чернова Светка.
И черными ногтями я в душу влезу к вам.
Во мне есть часть от зверя.
Я никому не верю,
особенно поэту, к чьим липну я словам.
Особенно такому,
который незнакомый,
но кажется знакомым и пялится на грудь.
Я никуда не денусь.
Конечно же, разденусь.
Но не сейчас. Не завтра. Потом. Когда-нибудь.
Он будет меня тискать,
Дышать вплотную, близко.
И станет мне противно и страшно на душе.
Потом я возликую.
Бери меня такую.
Бери меня и ладно, и подавись уже…»
Я ухожу, нырнув в броню пальто.
Вот нежности осталось лишь на то,
чтобы шепнуть, поспешно убегая:
мы кончились, как фильм. Ты, дорогая,
не думай, не печалься и не злись.
Как два дыханья мы пересеклись,
перемешали вихри кислорода
и разлетелись. Матушка природа
свое берёт. А повесть старовата.
И мы опять ни в чем ни виноваты.
Легко и крепко совесть засыпает.
Снег дворик и машины засыпает...
В белом легком пуху и дорога, и в зеркале рыльце.
Пел то в хоре, то без, не боясь остановок в пути.
Мне хватало небес. От людей, по привычке, укрылся.
Значит, так и запишем: придется к ним снова идти.
Где ни жил, каждый кров, будто женщину, гладил руками.
И любил повседневности вялотекущую рать.
Разбросал всё, что есть — самоцветы и пыльные камни.
Значит, так и запишем: придется их снова собрать.
Так и жил. Много ран, но по счастью, немного увечий.
Не всегда понимал ни благую, ни гадскую весть.
Мир прекрасный меня потихонечку расчеловечил.
Значит, так и запишем: я был и, пока ещё, есть.
Я человек эпохи мезозоя.
Мое лицо кривое и косое
и ветками исполосован рот.
Я вижу этот мир наоборот.
В нем снова то, что некогда украли,
там без трусов иду и без морали,
с дубиной прячась в желтом камыше.
Упругий, осторожный и вообще...
Я часть реки и дальний отзвук грома.
Там на базальте я лежу, как дома,
не в силах от восторга замолчать.
Я возвращаю разума печать
диодами сверкающему миру.
Напрасно надо мной встает Нибиру
и зря зовут к себе ребята в белом,
чтоб я расстался с волосатым телом.
Самосознание мое босое
задержится навеки в мезозое.
Уж лучше изойду в грехе поллюций,
чем лягу на ступеньки эволюций.
Я встану грязный, дикий и нагой
на монитор немытою ногой.
Пока сошедшие со звезд народы
не выгрызли моей земной природы
себе опять твержу: не забывай ты,
пока в тебя не влили терабайты
дерьма межгалактических проблем,
я есмь и всё, я волчью ногу ем
и не порву мою земную нить.
Таких, как я, вам нечем заманить.
Не знаю нот. Не знаю колесо я.
Мой хрип потерян в глине мезозоя.
Исполинский лопух двух стрекоз в тени приютил.
Над осокой июня нерезкость поплыла.
Восемь утра. И солнце свой прибавляет фитиль,
зеркала растворяя и всё, что в них было.
Ее ушам так нужен говорящий,
живой, а не сыгравший в ящик,
Звук сам протопчет к ней дорогу.
Ее губам необходимо много:
в ключицах ямка, сильная рука
и в рытвинах от горести щека,
которая мягчает, удаляясь
во тьму. Еще нужна ей завязь
цветков, что вырастают в сливы.
И птицы, чьи беседы так крикливы,
что воздух превращают в гам.
И музыка нужна ее ногам.
Они ведь ей даны не для движенья,
а для того, чтоб силу притяженья
попрать и напрочь изувечить.
Ее рукам необходимы плечи,
чтобы за ними пальцами могла
погладить два растущие крыла
и в них надолго головой зарыться,
пока не сядет на окно жар-птица,
не добрым светом озарив лицо,
пока разлука всходит на крыльцо.
Ее груди нужны прикосновенья,
что душат, как библейские знаменья,
взрывчаткой тлея ниже живота.
Еще нужна ей слабость, но не та,
что мнёт, а та что распрямляет
и, как хирург, сомнения удаляет.
Ее глазам нужны мои глаза,
которые уперлись в телеса
обоев, стен, картин, балконов,
складов, платформ и перегонов,
в безжизненную серость монитора,
в трехцветное мерцание светофора...
Глаза все видят в сутолоке дня,
за исключением той, что ждет меня.
Она уже знала: птицы не долетели.
И говорила об этом ровно, без запятых.
Но больше её зрачки уже не потели.
Голос совсем не дрожал, как раньше. Просто затих.
Мы могли бы быть вместе. И, кажется, были.
Ладони её раздвигали, как тюль, горизонт.
Она возникала из снега, ливня и пыли.
И надо мной раскрывала себя будто зонт.
Она входила. Музыка падала на пол.
И на потолке проступали ворота зари.
Пахло приливом. Я не забыл этот запах.
Только молчал, вместо того, чтоб просить: говори…
Там, где она обитает, сильным не выжить.
И озеро снов рассекает пустая ладья.
Можно полнеба отрезать, сбросить и выжечь,
но там её нету, а есть только осень и я.
Идем мы в парке Третьего (Четвертого ли?) Рима.
Молчим. И жизнь любого из людей неповторима.
Провёл её ты во дворце, а может за сараем,
мы все здесь кое-как живём, а после умираем.
Нас отвезут в ничто на лодках или в экипажах.
Зачем Создатель не остановился на пейзажах?
Густая тьма. В начале было… Снова
вернёмся: тьма у тьмы внутри. Ни слова
больше. Уж лучше не закончить фразу,
чем врать. В начале было всё. И сразу.
И навсегда. Без времени и места
мир шлифовали кванты и стамеска.
То, что наш свет внутри себя не светел,
нам незаметно. Гейзенберг заметил.
И песнь луча на черепичной крыше
мы не расслышим. Бах зато расслышал.
Величие небес и низших мидий
мы не увидим. Но вот Босх увидел.
Да, все колокола по нам звонят, но
неслышимое ближе и понятно
скорее, чем звучащее в пределах
двора напротив. В этом всё и дело.
Свет бьёт из света. А из тьмы ни разу
не бьёт. Вначале было всё. И сразу.
Жизнь хороша, покуда скоротечна.
Однажды было так. И будет вечно.
2.
«…даже не сомневаюсь, что человеческий разум скоро сделает людей счастливыми и совершенными, иначе нельзя. Это будут сказочные дни…»
Из письма N к NB
Браво, война, - в каске, в шлеме, в шапчонке.
Время чудес, - жалкому мужичонке
сделаться Рэмбой. Кривая ухмылка.
Селфи у пленных. И, цвета обмылка,
зенки навыкат. Любая девчонка
с гранатой в трусах – твоя. Мужичонка
становится викингом. Здравствуй, война.
И снова Кортес направляется на
запад, - по морю, по полю, по снегу.
Ракеты Помпея в серое небо
взлетают, как птицы. Дария танки
давят мозги, города, полустанки.
И крестят напалмом спины народов
святые бойцы крестовых походов.
И харкают кровью в римской когорте,
от хлора, запёкшегося в аорте.
Здравствуй, война, подруга мужчин.
Можно хоть сдохнуть без груза причин.
Смерть не страшит, только если беспечна.
Однажды так было. Так будет вечно.
3.
«…как-то стыдно признать, но у меня нет ни одного идеала, за который можно умереть…»
Из письма N к NB
Женщина продолжает любить, даже
когда уже ненавидит. Она же
любит ушами, но чаще губами,
ибо когда все преграды упали,
губы не врут и захват их - пышный.
Мужчина хорош лишь, когда он бывший,
реже будущий. Остальные мало
умного скажут. Раскрывши хлебало,
они с каждым словом всё незаметней
становятся и смешнее. Их бредней
не слышно. Мужчина, набитый пошлым,
есть образ без будущего, но с прошлым.
А те из них, кто чего-нибудь стоят,
скорее сдохнут одни, чем устои
сдадут. Дальше - хуже, а может, - проще.
Тела бесполые, будто бы мощи,
пройдя обновленья четыре круга,
по-прежнему будут искать друг друга,
таская любовь, хоть та и увечна.
Так было однажды. Так будет вечно.
4.
«…страшно представить себе древние времена. Эти бесконечные войны, покорения, миллионы богов и их жертв, инквизиция, костры… Как хорошо, что этому больше не бывать. Ведь так?»
Из письма N к NB
Глубокая осень. Ветер по краю
поля летит. В деревнях, замирая,
жизнь ещё теплится. Но ненадолго.
Пали последние яблоки. Только
антоновка держится. Дров штабеля
уже поредели. В конце ноября
ледок на крыльце и на лужах ледок.
Молчат трактора и не виден ходок
на стылой дороге. Только кобыла
вдали на пригорке. Всё, что здесь было
и всё, что осталось, - всё, будто призрак
себя самого. Природы капризы
свелись до тупого дождя. И серость
лениво множит себя, будто ксерокс,
печатая дни, вечера возле печки,
скрип половиц, колыхание свечки.
Кажется всем, с убыванием света,
что больше вовек не будет здесь лета.
Это сомнение глупо, конечно.
Однажды так было. Так будет вечно.
5.
«…они мне говорят, что надо просто жить. Но я не знаю, что это такое…»
Из письма N к NB
Мы не умеем умирать. Не учат
такой науке, как не учат тучи
ползти по полусфере небосвода.
Или рожать детей - сама природа
за нас исполнит. В чём-то это правда.
Природа нам во всём помочь бы рада.
Вот резвый бег привычной круговерти
вдруг замедляется. И ангел смерти,
как акушер, рассказывает байки
про то, да сё. Ослабевают гайки
креплений меж душой и бренным телом.
Расслабься. Ничего не надо делать.
Уже всё сделано давно и спето.
И жуть отхода на лицо надета.
Прозрачно-восковой покой скитальца
рот накрывает и сгибает пальцы.
И нет нужды кричать или ругаться.
Одновременно благодать и гадство
окутывают словно пояс Млечный.
Однажды было так. И будет вечно.
6.
«…к примеру, Лазарь. Интересно, он обрадовался ли своему воскрешению? И каково ему было дальше жить с тем, что он там увидел или не увидел…»
Из письма N к NB
Она отводила глаза, а после
курила и, молча, ложилась возле,
одеревенев в неудобной позе,
будто бы он не заслуживал воздух,
которым дышала она. Он так же
долгое время считал. Но однажды
воздух закончился. Он среди ночи
вскочил озадаченный, но не очень.
Она спала, плотно сунув ладони
под голову. Но в предутреннем звоне
воздуха не было. Было другое.
Он встал и нашарил тапок ногою.
Она лежит, в сон себя погружая.
Красивая, как всегда. Но, чужая.
Её он не знал и сейчас не знает.
Зачем он всё это запоминает?
Просто конец. И даже решение
давно уже здесь. Но воскрешение
может ли стать остановкой конечной?
Однажды так было. Так будет вечно.
7.
«…в России как-то особенно широко устаёшь, по всем четырём измерениям сразу. Не очень-то патриотические мысли»
Из письма N к NB
Умерший не тот, кто в гробу. Кто рядом,
тот умер. Бьёт смерть не косой, но взглядом
по тем, кто остался, кто едет дальше.
Можно подделать всё и вся. Но фальши
в смерти не сыщешь. Всегда натуральна
и точно по графику. Пунктуальна.
Свет расплывается в теле, как батик.
Надежды скрипят и падают. Хватит.
Душу свою на коленях облазил
в поисках смысла. Довольно. Я – Лазарь.
Мой взгляд из глазниц вытекает на щёки.
Жил, как умел. Но всё же прощёлкал
что-то решающе важное. Это
бинтами на мне замотано, где-то
там, между пелёнами и ключицей,
должно, но не бьётся белою птицей.
Меня вызывают. Но я не пойду.
Я воздуха шарик, застывший во льду.
Я человек. Не свеча, не подсвечник.
Так было однажды. Так будет вечно.
ЭПИЛОГ
Надо ль теплу целиком отдаваться…
Ветки все в инее и минус двадцать.
Время забросить все умные книжки,
выйти во двор, где галдят ребятишки.
Мой дом облепили чёрные галки,
на трубах согревшись. Лыжные палки
возле подъезда. И солнце, как лазер,
глаза ослепляет насквозь. Я – Лазарь.
Всё помню. Я был в Гефсиманском саду.
Меня вызывают, но я не пойду.
Жил и живу, каждый день умирая.
Не поплавок я, что между мирами.
Не символ. Не знак. Я больше не в теме.
Порой тяжело, но всё же я с теми,
кто утро вдохнет. Став дымом и газом,
я счастьем своим несчастьям обязан.
И лишь потому помню имя своё,
что где-то из окон Кармен мне поёт.
Я только ходок, прохожий и встречный.
Так было однажды. Так будет вечно.
Мне сказали: забудь, это все лицедейство.
Но забыть не выходит. И длятся бои.
Этот мир безразмерный тащу я из детства
в наши дни, в ваши дни и, конечно, в мои.
Мне сказали: уймись, здесь чудес не бывает,
не берут эти раны зелёнка и йод.
Я в трамвае трясусь и мне в этом трамвае
карту звездного неба кондуктор суёт.
Мне сказали: терпи, это все не надолго,
страх ухода гораздо длиннее, чем жизнь.
Я всего лишь живу как умею. И только.
И упасть не успею при крике: ложись.
Она танцует под дождём. Она танцует.
Прихватывает волосы и держит над собой.
Наклоняется, отбрасывая ногу назад, потом
кладет ладони себе на грудь и кружится,
погружённая в свои движения напрочь.
Ей бы сбросить килограммов двадцать,
а лучше тридцать. Да и с усиками надо что-то
делать. Лак на ногтях рук облупился и
на толстых ступнях тоже. И вообще, зеленый
лак давно не носят. Волосатые подмышки
напоминают об одесских докерах. Случайно
она улыбнулась и показались серые неровные
зубы, мелкие, как у юной акулы. Она лихо
отбрасывает костыль и прыгает на носках,
её огромные груди ходят ходуном. Водители
притормаживают, а их жёны, сидящие рядом,
довольно улыбаются, кивая на танцовщицу.
К ней подходит худой рыжий парень. Они
обнимаются, целуются со смаком и уходят.
И я бы мог… На фига глазел на Леонардо,
читал сонеты Данте и слушал клавесин Вивальди?
Заместитель Зимы принимает меня в кабинете
очень старого парка, в котором даже при свете
видно плохо. Снежинок свисает над ним макраме.
Заместитель Зимы не читает моё резюме
и в глаза не глядит. Я из тех, у кого вместо глаз
что-то вроде открыток с пейзажем. Они каждый раз
меняются сами. Сегодня – это просто дома.
Может, жёлтые окна, а за ними сходят с ума.
Может быть, это крыши. И небо, как алюминий.
Заместитель Зимы взял карандаш (думаю, синий)
и написал: «Отказать». Потом откинулся в кресло.
И вдруг осветилось лучом здесь и время, и место.
Шевельнулись, как волосы, ветки и снег с них попадал,
а в тело воткнулся декабрь, как в грядку лопата.
Посыпались вдруг, будто песок из дырявых корзин.
странные виды, давние сцены из прожитых зим,
люди, слова, детские предновогодние страхи,
руки любимой, лыжников энергичные взмахи,
ёлки огни, метель, чей-то голос забытый из тьмы…
Встал и тихо направился в снег заместитель Зимы.
2.
Уже давно и, кажется, надолго
я разучилась громко ненавидеть.
Теперь я ненавижу очень тихо.
Да и кого? Того бухого дылду,
который, из меня еще не вынув,
уже нашаривает на полу кроссовки?
Мне снится, будто я не родилась,
что поломалась тайная машинка,
которая заведует рожденьем.
И я осталась там, на тех складах,
где души в трехлитровых банках,
как светлячки, закрыты в ожидании
удобных для рожденья тел.
И я лежу на этих длинных полках,
довольная, что обо мне забыли...
Приснилось, будто удалось подслушать
двух ангелов случайный разговор.
Они присели как-то на скамейку,
что возле магазина, за углом.
Один был ученик, другой его учитель.
И тот что старше говорил вот так:
«Таков закон, дурацкий, но надежный:
кто прожил жизнь, её во всем кляня
и в нас ежесекундно сомневаясь,
тот в следующей жизни станет древом.»
И я подумала, когда они ушли:
как много все же на Руси деревьев,
какие здесь кругом огромные леса,
и нету им ни края, ни конца.
3.
Девочка в платьице летнем
прыгает шагом балетным,
косичку во рту прикусив.
Неровный деревьев курсив
под ветром к земле наклонен,
рябина, береза и клен.
Ветер, как вздох исполина,
шепчет ей: «Капиталина...»
И в воздух уносит её,
все ставни сорвав и белье,
и скатерть унес со столом,
и ветви сорвал со стволов.
А тучи клубились над ней
и рыбы притихли на дне
холодной и мелкой реки,
где физикам всем вопреки
в небо уносится Капа.
Дождь на ладошки ей капал.
Стало невидимым тело,
вскрикнуло и улетело...
2016Пиши и помни - всё не зря!
Владимир Изумрудный
Слова раскрошены на знаки,
Разбита цепь, нестроен ряд,
Злым рифмам нынче не до драки,
Они на лавочке сидят.
Поэт устал, стал сыт, спокоен,
Здоров, любим и потому
Отбросил стрелы-буквы воин...
В кого стрелять? На что ему?
Недавно Музу хоронили,
Как пух легка, как снег бела
Она лежала... Волки выли,
Рассевшись "крУгом" у села.
И та луна - зрачок поэта,
Что к звёздам отворяет путь,
Ушла в туман, рыдала где-то,
Слезой рождая сон и жуть...
Возьми перо, очнись, скотина,
Вставь многоточие в строку;
Корабль летит, блестят дельфины,
И ждёт Ассоль на берегу,
Хватай её и - ветром в горы,
В глубину вод, в дремучий лес...
Раздай добро - пусть злятся воры,
Что всё транжирит старый бес.
Пусть лишь дорожная аптека,
Фонарик вместо фонаря,
Вставай, поэт, опора века,
Пиши и помни - всё не зря!
2017Время действия - там
Юрий Со
Время действия – там. Место действия – всюду.
Тема – вновь убедиться, что ты ещё жив.
Так отмыть свою память, как моют посуду,
или нож отчищают, разбой совершив.
Время действия есть вереница сигналов,
вереница следов, что оставил не ты,
но в тебе и с тобой. Так из тёмных подвалов
проступают твои и чужие черты.
Это – место бесчувствия. Только не сразу,
по шажочку в тебе умирает дитя.
Выпадаешь из чуда, как доски из паза
и выключаешь свой свет, во тьму уходя.
В этом ужаса нет. Миг внутри шевелится,
превращается в век, превращается в свет.
Хорошо ль вам, мои отлетевшие лица?
Я вас помню ещё. А вот вы меня – нет.
Время действия – мы. Место действия – правда.
Тема – выжить, себя отгружая в ничто.
Нам на этой земле не скажу, что не рады,
но пока ещё терпят, неясно за что.
Я должен был попасть на сотворенье мира
и в Гефсиманский сад, чтоб быть помазан миром,
потанцевать гавот там, где Версаля клумбы
и землю увидать на кораблях Колумба.
Я опоздал везде. И это очень глупо.
Не написал в тоске: «…любовь ещё быть может…»
Не пал в бою шумерском, где сдирают кожу.
Не падал наземь при посадке анунаков.
И в камне не ваял ацтекских тайных знаков.
Увы, мой свет и мрак по сути одинаков.
Всё было без меня. Я опоздал родиться.
Клюю своё зерно, как клеточная птица.
Не важно, как поёшь, трусливо или смело,
а важно, что плывут по морю каравеллы
и где-то с дуба рвёт друид свою омелу.
Может, вечность похожа на станцию «Дно»
или «Мга». Много разных лиц, но ни одно
не смотрит вперед. Только себе под ноги.
Их одежды неотличимы от многих
других. Люди идут и падают, чтобы
подняться, идти, упасть. Молча, без злобы.
Может быть, вечность – вода, что бьётся о борт
лодки. Или заброшенный аэропорт.
Или маяк, что светит в пустыне Гоби.
Или птица двуглавая, слепы обе.
Может, саженец, ждущий тепла и влаги.
Может, вечность – просто слова на бумаге.
Я открываю глаза, окна и двери.
Город сияет, словно в стеклянной сфере.
Вечность в белом плаще и с кашлем надсадным
тушит бычок и покидает мансарду
в окно, где таджики с трудом, еле-еле,
всю кровлю меняют вторую неделю.
«…осторожно ступая, выходите Вы
из дождя, из тумана, из палой листвы.
Воздух осени с Вами всегда заодно,
расстилает над Вами своё полотно.
И ни словом сказать, и ни жестом взмахнуть.
Вы, земли не касаясь, продолжите путь.
Вместе с глазом исчезните за горизонт,
и вдали растворится Ваш аленький зонт.
Я останусь стоять, тишиною прибит,
и пальто застегну, опершись о гранит»
Раскосая деваха Божью милость
звала, шепча свои псалмы в рапан.
Она здесь зачала и разродилась,
ребенок где-то в трюме запропал.
Босой поэт бубнил стихи о смерти,
рукою к юнге проскользнув в штаны.
Торгаш слюнявил доллары в конверте,
которые здесь даром не нужны.
Здесь без работы гнил гробокопатель,
зрачками шаря по сплошной воде.
Сосал здесь рыбьи кости председатель
каких-то банков, фондов и т. д.
Никто уже не задавал вопросов.
Гроссмейстер проститутке ставил шах.
И бойкий, но свихнувшийся философ,
нам вдохновенно толковал о вшах.
Монахини в своём тщедушном теле
носили неизвестно чьих детей.
Их все уже давно переимели
и больше не считали за людей.
Наш путь лежал не краток и не долог.
Мы шли на зюйд. Потом уже на вест.
От голода икающий астролог
пытался втюхать мне нательный крест.
А в темном трюме без конца орала
толпа, не в силах более молчать.
Конкистадоры или либералы,
среди дерьма их трудно различать.
Там, между бочек в темноте слоистой,
попавшую им в руки на беду,
два бугая терзали феминистку,
которая здесь перешла в вуду.
Вдруг капитан (Петров, Мурадов, Лившиц?)
Поспешно вышел к носу корабля.
И юнга, с мачты кое-как спустившись,
ему шепнул на ухо: там земля.
Но капитан, он ведь великий дока.
И с ясностью, присущей лишь ему,
он понимал что хорошо, что плохо,
а что совсем не нужно никому.
И наш корабль тихо развернулся
и удалился в синий океан.
Никто из нас на землю не вернулся.
Земли ведь нету. Это всё обман.
Закрома грусть-тоски распакованы
и сентябрь, прощаясь с оковами,
распрямляет два жёлтых крыла.
И краснеет, подняться готовая,
Приоратского замка стрела.
Вот поэтому ветер и бесится,
по аллеям неся околесицу,
замирает в холодном пруду.
Прыть осеннего первого месяца
ускоряет себя на ходу.
Вот и Павел стоит в изумлении.
Если были, пропали сомнения:
шарф на шее уже проступил.
И мангалов зазывное тление
размешалось с дымком бензопил.
И бросает здесь под ноги пачками
листья виды видавшая Гатчина.
Остановимся. Просто замрём.
Сентябрём все ботинки испачканы
и забиты глаза сентябрём.
А я стал прослойкой меж стулом и небом.
Лёг словно мост между прошлым и прошлым.
Вот так и лежу. Не корми меня хлебом,
дай пострадать. Это выглядит пошлым.
Я стал умудрён. Извергаю советы.
Цинизму и желчи сам потакаю.
А чем я не стал? Я не стал твоим светом.
Страшно, но к этому я привыкаю.
Я свою суету никому не отдам.
Меня слишком уж много замешано там,
в этой мути шального замеса.
Если даже мой день был бесцветен и пуст,
ничего. Незаметный, но правильный куст
есть частичка огромного леса.
Понимаю. Бесчисленность сереньких дней
не козырная карта в юдоли теней.
Но другой не имею награды.
Мои дни – распоследняя в вышних броня.
И никто, и ничто не спасёт там меня.
Чем богаты, пардон, тем и рады.
Я тащу свои камни. Бросать не хочу.
И пусть небо удерживать не по плечу,
я дойду, хотя явно не первый.
Валунами своими кровавлю ладонь.
Сам разбрасывай камни. А наши не тронь.
А то, знаешь, уж очень я нервный…
Мне тридцать восемь. Это уже не возраст.
Это диагноз. Мой муж постоянно на работе
и вечером пытается рассказать, чем он там
занят. Но мне плевать. Главное, зарабатывает.
Он ест суп с громким прихлёбом и когда-нибудь
я грохну его сковородкой. Этот день всё ближе.
Моя дочь полная идиотка. К тому же дурнушка
(в папу, и тут напортачил) Она изъясняется
на языке, который уже превратил остатки её
мозга в смердящую на солнце медузу. Она
трахается с каким-то прыщавым жлобом, (который
каждое предложение начинает: «Э- э-э, я как бы…»)
и снимает это на айфон. Я смотрела. Дилетанты.
Мой начальник хороший мужик и поэтому его
скоро снимут. Пришлют самовлюблённого мудака
в дорогом костюме. Он провоняет свой кабинет
эксклюзивным одеколоном, от которого у всех
будет мучительная аллергия. Откуда их берут?
Мой любовник никакой. Просто человек
с членом. Перед тем, как лечь, он смотрит
на себя в зеркало и спрашивает с придыханием:
«Он большой?». Я ничего не отвечаю и становлюсь
на четвереньки, чтобы не видеть его.
Все будет хорошо. Но это враки.
Туман густеет. Бегают собаки,
лишившись ориентиров и мослов.
Себе признайся, избегая слов,
а так — штрихами на листе бумаги.
И ты увидишь — рушится ограда
когда листает время часослов.
Живи. Не важно для чего, но надо.
Не важно с кем целуешься протяжно.
Не важно где. Да и зачем, не важно.
По сути важным остается лишь одно;
бокал на блюде, полутемное окно,
в которое ползет легко и влажно
туман. Так выглядит предвечность.
Рисуй как есть. Снует веретено.
А впереди всезнания беспечность.
Где-то молнии плещут в озоне,
прорастает трава на газоне,
на веревке трепещет бельё.
Я один в охраняемой зоне.
Охраняю молчанье моё.
Ветки жгут. Подстригают кустарник.
Эхо слов и пустых, и бездарных
чьи-то головы клонит в туман
и замком запирает амбарным
двери в поле и вход в океан.
Этот голос в часах что-то крутит,
чью-то волю сгибает, как прутик,
чьи-то судьбы, как фантики, рвёт,
покрывает мурашками груди
и на праздник без даты зовет.
Жаль, ни хуже, ни лучше не стало.
Что-то небо моё подустало.
Что ж, бывает. Простим и его.
Дым струится. А это не мало.
Это большее, чем ничего.
Человек может прожить без еды 30 дней.
Без воды 3 дня. Без воздуха пару минут.
Я живу без тебя всю свою жизнь.
Поначалу было легко. Времени впереди
предстояло так много, что ты была просто обязана появиться.
А пока, я обнимал других, говорил им всякие приятности.
Но ты не появлялась. Иногда я видел в толпе, на улице
какие-то знаки того, что ты рядом: голубь врезается мне в лоб,
падает снег в сентябре, неземная красотка вдруг кладет мне руки
на плечи и говорит: «Этот город…», гаишник останавливает меня
на скорости 140 и, повертев документы, отпускает восвояси…
Потом я начал беспокоиться. Поэтому женился на женщине,
до такой степени не похожей на тебя, что ты должна была бы
немедленно появиться и забрать меня. Но ты не появилась.
(с женщиной я расстался и очень плохо помню её, как и она
меня) Потом был достоевский период: я её не заслуживаю.
Затем оскаруайльдовский период: она меня не заслуживает.
После этого пришёл период кафкианский: оно того не стоит.
Тебя по-прежнему не было. Отдав должное возлияниям,
тихой ненависти к человечеству, высокой ненависти к искусству
и смешной ненависти к соседям, я всё ещё ждал…
Время шуршало мимо меня сиренью и снежинками.
И вот вчера проезжая Дерптским переулком я вдруг увидел тебя.
Ты стояла в летнем платье и ловила машину.
Я даже и не притормозил.
Дорога ложка…
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
