Михаил Матусовский -100 лет

Не ищите ландышей в месяце апреле
поёт ЛЮДМИЛА СЕНЧИНА

Не ищите ландышей
В месяце апреле ,
Не трясите яблонек,
Если не созрели,

Не тревожьте попусту
Тихий лес спросонок,
Не ходите к проруби,
Лед покуда тонок.

С нелюбимой до свету
В поле не бродите,
Раз цветы оборваны -
Ягодок не ждите,

Не хвалитесь дружбою,
Если не сдружились,
Не спешите с песнями,
Если не сложились.

У поэта была дочь Елена - родилась в 1945, умерла в 1979 в возрасте 33 лет.
Отец похоронен рядом с дочерью.

Матусовская Елена Михайловна , искусствовед-американист, художник, поэт. Родилась в семье поэта М.Л. Матусовского . В 1964–1969 училась на историческом факультете МГУ. По окончании работала экскурсоводом в музее изобразительных искусств им. А.С.Пушкина. В 1974–1979 вела исследовательскую работу в секторе классического искусства Запада в ВНИИ Искусствознания. В 1978 защитила кандидатскую диссертацию. Опубликовала статьи Эндрью Уайес и традиции американской живописи (1974), Уистлер и французские импрессионисты (1976), Американские примитивисты 17–19 веков (1977), Роберт Генри и «школа мусорных вёдер» (1978), Эдвард Хоппер (1882–1967) (1978). На стажировке в США зимой 1978–1979 собирала материал для книги, завершить которую ей так и не пришлось. Она умерла в 33 года, но её труды, зрелые и независимые, свидетельствующие об огромной эрудиции, основательно вошли в историю русского искусствоведения. Свои стихи опубликовала при жизни лишь однажды – в 1963 году. Публикация в альманахе День поэзии 80 и книги Очерки об американской реалистической живописи 19–20 века (1986) и Стихи и письма (1994) вышли уже после её смерти.
Её стихи: www.poesis.ru/poeti-poezia/matusov/biograph.htm
Стихи Елены Матусовской.
Содержание

«Мне пенье не давалось с детских лет...»
Больные дети
Случай
Предостережение
Приворот
«Есть мастера, в лицо самих стихий...»
«Живописцы должны умирать к девяноста...»
«Поэты не приходят в одиночку...»
Болезнь осенью
Письмо
«Клеймо профессии, не обжигая метит...»
«Я осознать сумела вдалеке...»
Гадание
«Я не желаю умереть во сне...»

Мне пенье не давалось с детских лет, –
Не то, чтоб наступил медведь на ухо,
Но так и не раскрылся мне секрет
Взаимосвязи голоса и слуха.

Мне их соподчинить не удавалось,
Как видно мне поэтом не бывать,
Поскольку испокон веков считалось,
Что правильно певцом поэта звать...

Когда весь класс разбив на голоса,
Учитель детским пеньем правил нежно,
И хор взлетал, покорно и прилежно,
К алфонам, к аркам, к сводам, к парусам,

Когда он тонким шёлком вышивал
Мелодию «И мой сурок со мною»,
И за собою душу вызывал
Слезою вылиться, и стать бесплотной снова, –

Тогда, помедлив начинать урок,
Чтобы не портить стройного звучанья,
Меня – пока не прозвенит звонок –
Просил учитель сохранять молчанье.

И, бессловесно сидя в стороне
В пространстве гулком актового зала, –
Я мучилась от чувства, что во мне
Прекрасная мелодия звучала.

Но, только лишь, смущенье поборов,
Я эту песню подпускала к горлу,
Мелодия, как скрип плохого горна,
Каким-то хрипом наполняла рот...

С тех детских, тенью отлетевших дней
В себе я ощущаю ту же муку,
Как музыка сокрытая во мне,
Напрасно жаждет воплотиться звуком.

Как приливает кровь к моей щеке,
Как учащается сердцебиенье,
Когда вступает внутренний оркестр,
Давая знак душе к началу пенья.

И слышу я в тот просветлённый миг,
Ради которого живу на белом свете, –
Мелодию в растеньи и в предмете,
Гармонию, которой полон мир.

Но только лишь осмелится рука
Начать пером движение привычно, –
И за пером ползущая строка
Хрипит фальшиво и косноязычно.

Больные дети

Больные дети не играют,
а, тихо сидя в стороне,
как бы невидимо сгорают
в неосязаемом огне.

Как строго предписал режим,
размеренно и осторожно –
вся жизнь их хрупкая лежит
между «нельзя» и «невозможно».

Словно упорный педагог,
долбящий тупо суть предмета,
им мир преподаёт урок,
что на земле им места нету,
что даже жук и муравей
возникли с целью и со смыслом,
а им смириться надо с мыслью
о непричастности своей
всему, что бегает, летает,
что продолжает вид и род,
что вырастает, расцветает
и, в свой черёд, даёт приплод.

Как рано пожелтевший лист,
до срока предсказавший осень,
они есть вечный знак вопроса –
ужель Господь несправедлив?
Когда болезнь их отмечает
своей ласкающей рукой,
отрада тихого прощанья –
им как награда и покой.

Не упрекая, что возмездье
настигло их за чей-то грех,
они беседуют о смерти
как о прогулке и игре.
И в тот короткий, куцый век,
что скроен вкривь и не по росту,
на их недетские вопросы
их детский ум даёт ответ.

И понимаем мы в смятеньи,
всё меряя на свой аршин,
что, может быть, здоровье тела –
причина глухоты души?
Что в мире есть такие двери
от тайн – небесных и земных,
которые Господь доверил
и приоткрыл для них
одних.

Но тщетно к ним идти с вопросом.
Как первый снег, как лёгкий дым,
они уходят. И уносят
ту тайну, что открылась им.

Случай

Однажды ты спросил – как выглядит судьба?
Я, подивившись странному вопросу,
промолвила: «Она простоволоса,
изнурена, устала и слаба.
Представь, унылой, пыльною тропою
с неотвратимой силою тупою
идёт безумица, а следом мы толпою.
И наша исступлённая мольба
в ней разума и чувств не пробуждает.
Она, глазными бельмами блуждая,
бредёт, незряче вглядываясь вдаль,
неведомо зачем, давно забыв – куда.
Но дан и ей утешный, редкий дар.
Скажи мне, кто от дурочки добился
любви? Кто ко греху склонил, шутя?
За платье ветхое оборванной дебилки
рукою крошечною держится дитя.
И мать глядит счастливо и влюблённо
с улыбкой просветлённо-удивлённой,
как бы услышав сердца смутный зов,
когда весёлый, быстрый, словно лучик,
дождливым днём прорвавшийся сквозь тучи,
златоголовый, ловкий мальчик – Случай,
её безумный привлекает взор.
Но ты, мой друг, конфет не шарь в кармане.
На сладкое не падок этот мальчик,
его не приманить и не поймать.
Он зол, несправедлив и слеп, как мать.
В неё и своеволен, и опасен,
но всё же обольстительно прекрасен.
И в некий, неизвестный, светлый час
он сам лицом капризным обернётся,
и, ослепляя, нежно улыбнётся,
внезапным счастьем одаряя нас.
А ты, молясь за светлую минутку,
не забывай особо поминать
бездомную, измученную мать,
ведущую бездумного малютку...

Предостережение

Сынок, не раздави
жука и муравья,
и не прерви
существованье крапчатой коровки,
чтоб чьим-нибудь движением неловким
не оборвалась также жизнь твоя.

Представь: однажды летом, поутру, –
другой, тебе неведомый мальчишка,
соскучившись весь день сидеть над книжкой,
Иную ищет для себя игру.

Теперь попробуй, разгляди ребёнка,
взгляни-ка вверх, да придержи кепчонку:
за облаками скрылась голова,
громоподобны детские слова...
Он более на месте быть не может.
И там уже примяты дерева,
где след пролёг от пятилетних ножек.
Смотри, сейчас он на поляну выйдет.
Шагнул – и не взглянул.
(а взглянет – не увидит).
Одно движенье – и средь бела дня
нет ни тебя, ни дома, ни меня.
Сынок, шагай, да выбирай тропинку,
не мни цветок, и не ломай травинку,
и резвость бега умеряй слегка,
чтоб обогнуть ползущего жука.

Приворот

Где рябин промёрзли тонкие стволы,
там для птиц накрыты звонкие столы.
Я по снегу – след-вследочек прохожу,
будто строчку на платочке вывожу.
И, пока никто не видит, поутру
я рябины наломаю-наберу,
и ломая, загадаю про тебя,
чтобы ты меня измаялся, любя.
Унесу я в переполненной горсти
столько ягод, сколько можно унести, –
столько, сколько унести с собой смогу, –
остальное на ходу не сберегу.
И за мною, когда к дому побегу,
след кровинками проляжет на снегу.
То не ягоды покатятся на снег –
это ты вчера поранил сердце мне...

Дома влажную рябину поскорей
уложу в тепло сухое батарей,
а потом, – как будто вправду невзначай,
приглашу тебя я вечером на чай.
Я поставлю кипятиться кипяток,
шерстяной накину с розами платок,
горький чай я из рябины заварю, –
и над ним наворожу – заговорю.
Будет вьюга за окошком завывать,
будет друга всё подруга зазывать.
Если выпьет он дурманный чай зимой,
Сразу сделается он навеки мой.

Есть мастера, в лицо самих стихий
Глядящие бестрепетно и смело.
Им кисть мала – им нужен мастихин,
Им тесен холст – им нужен свод капеллы.

Какая боль их души опалила,
Какое знанье жжёт сознанье их,
Но, вдаль вперяясь, очи исполинов
Не замечают мелочей земных.

Рука тонка и осторожны пальцы,
Былинке каждой – место и почёт.
Как бережлив и как подробен Палех,
Как скрупулёзен мелочей подсчёт.

Дрожит стекло. И, сотрясая стены,
Собою воздух наполняет бас,
Но нежно ноты вышивает тенор
И тихим счастьем наполняет нас.

Звучит оркестр торжественно и мощно, –
И благороден и велик рояль,
Но и пастушьей дудочкою можно
Заставить слёзы светлые ронять.

И для объятья бытия мирского,
И для понятья времени глубин
Не меньше дальнозорких телескопов
Согбенный микроскоп необходим.

И открывают малые предметы,
Которые не значат ничего,
Важнейшие законы и приметы.
Устройство мира. Жизни существо.

И длится миг, и застывает время.
И дремлет космос, и цветут поля.
И в твари открывается творенье,
И в капле отражается земля.

Миры погибли. Яблоки созрели.
Одновременность эта неспроста.
О, дай мне Бог такую зоркость зренья,
Чтоб рассмотреть строение листа!

Пусть остылой жизни чашу
Тянет медленно другой...
А.С.Пушкин

Живописцы должны умирать к
девяноста –
не ране,
не согнувшись спиной и не ослабевши
рукой,
в окруженьи холстов, ожидающих золота
рамы,
и вульгарных натурщиц и смазливых
учеников.
Только старость даёт эту неутолимую
страсть
к молодому лицу и податливой плоти
предмета.
Миг схватить на лету, и не дать ему
в Лету упасть,
и навек сохранить, и найти ему прочное
место.
Только старость даёт ненасытность
голодному зренью,
собирая глазами земную последнюю дань, –
а ласкающей кисти ту трепетность
прикосновенья,
когда телом иначе уже не дано обладать.
Только старость даёт однозначную
точность движенью,
когда кисти закон не измерен,
неисповедим,
когда жизнь отступает и меркнет пред
изображеньем, –
потому
живописцы
должны доживать
до седин.
А поэт – это мот, он часов и минут
не считает,
трудной краски не мнёт и не давит его
мастихин.
Презирает предмет, а женщиной –
лишь обладает,
или время вдыхает, а выдыхает стихи.
Только юность стремится так жадно и
нетерпеливо
все вопросы задать.
И уйти, не дослушав ответ.
Книгу жизни листая, вперёд заглянуть
торопливо,
И, случайно обмолвившись, выразить
время и век.
Только юность умеет поставить в конце
многоточье,
и провидческой болью небрежно
оброненных строк,
вдруг, беспечно и весело, гибель себе
напророчить,
и исполнить пророчество в точно
намеченный срок.

Поэты не приходят в одиночку.
Как страшно с наступленьем темноты
незащищённо чувствовать спиною
враждебное зиянье пустоты.

В созвездии навек находит место
и яркая, и малая звезда.
И только одинокая комета,
поранив небо, сгинет навсегда.

Лишь так даётся века покоренье,
когда, пластая крылья на лету,
вожак ведёт по курсу поколенье, –
и даже слабый держит высоту.

В чём дело? Может это страх полёта,
Поскольку у детей, рождённых тут, –
и крылья почему-то не растут,
и трудное дыханье узких лёгких.

Лишь вверх пойдут, – и, как от астмы серы,
одышкой небо разрывает рот,
а, может быть, – совсем наоборот –
такая разряжённость атмосферы,
что воздуху не выдержать полёт
тяжёлых тел?
Но вот ночная мгла
меня скрывает от людского зренья,
и два тяжеловесные крыла
я трудно расправляю для паренья.

С усилием невысоко взлетаю
и криком призываю пустоту,
в надежде, что вдали увижу стаю,
и место среди равных обрету.

Болезнь осенью

Размешивая чай, серебряная ложка
Прозрачный звонкий стон исторгнет из стекла,
В ногах на плед легла теплом урчащим кошка,
А за окном дождём и ветром дышит мгла.

В окно стучит листва. Прохладно и тревожно
Из приоткрытой щели гнилью пахнет сад.
Чуть приподняв стакан на блюдце осторожно
И два глотка глотнув, несу его назад.

Закутать плечи в плед, озноб одолевая,
От кончиков волос до кончиков носков.
И ягод сладкий хруст на дне спитого чая,
И дальний бой часов и ближний стук висков.

Сквозь полутон – вопрос, не разобрать ответа,
Горячий лоб висит, как нимб, над головой.
И мерный звук дождя в знак окончанья лета,
Прощания с травой, цветами и листвой.

Назойливый сверчок – свидетельство уюта,
Примета доброты, покоя и тепла.
И в этот тихий час покажется кому-то,
Что жизнь не началась, хотя уже прошла.

Слегка дурманит сон, озноб уже улёгся.
И лёгкая слеза повторит ход щеки,
И, ухо обогнув, нечаянно прольётся,
Едва-едва смочив подушку у руки.

Письмо

Милый, скошена трава,
отсвистал стручок акаций,
зелень кое-где, едва
стала жёлтым пробиваться.

Дуб и ель
в горьковатый дым одеты, –
значит расчертил июль
путь от середины лета.

Седина твоя опять
Веет призраком над нами.
Если только начинаем,
Может поздно начинать?

Клеймо профессии, не обжигая метит.
Грязь под ногтями оставляет труд,
На трубочисте – вечно копоть труб,
Назойлив педагог – все для него лишь дети.

Увы, наверно, слишком поздно
Поэзия мой посетила дом.
Наверно, я давно сроднилась с прозой
Иного дела. И с иным трудом.

К строке короткой непривычны руки,
Не став словами, рвётся мысли нить...
Служители моей сухой науки
Не «я», а «мы» привыкли говорить.

Как бы загородить себя пытаясь,
Спрягают оскоплённые слова:
«Мы думаем», «мы знаем», «мы считаем», –
Вот формула безличья какова.

Свой мозг живой до донца иссушая,
Глотками маленькими знания испить, –
И скромно в тень пред теми отступить,
Чьи тени мы тревожим и смущаем.

Над пыльными страницами согнуться,
Чужих судеб дыханием дыша,
На все застёжки плотно застегнуться,
Чтоб под пером не ожила душа.

И потому с горящими щеками
Я долго жду, склоняясь над листом,
Не новой рифмы, не строки чеканной,
А смелости и чистоты простой.

Присветно и прилюдно обнажиться,
Бесстыдно, как наедине с собой.
И этим право выкупить у жизни
На то, чтоб звать поэзию судьбой...

Поэзия – не лёгкой музы путь,
Не окрылённость ритма и размера,
А головокружительная смелость
Себе в глаза до донца заглянуть.

И, эту смелость обрести пытаясь,
Всё тверже, всё упорнее шепчу
Не серое: «мы знаем», «мы считаем»,
А дерзкое «я вижу», «я хочу».

Я осознать сумела вдалеке:
Что мы не только говорим и пишем, –
Нет, мы творим, и видим сны, и дышим,
Нет, мы живём на русском языке.

1979


Гадание

Как мы стремимся будущее знать,
предугадать, хотя бы на минуту
всё, что грядёт, и всё, что не минует,
как благодарны за малейший знак.
Нас прямо разбирает нетерпенье,
как любопытство маленьких детей,
ступающих на шаткие ступени
неосторожной ножкою своей.

Нас призывает левая рука
разглядывать сумбур неясных строчек,
как будто по листам черновика
разгадывать природы быстрый почерк.

О, несомненно, верим мы в прогресс,
и в торжество науки, но, однако,
волнуют нас созвездья Зодиака
и грозные пророчества небес.
И вдруг приобретает новый вес
наивный стиль гадательного слога:
казённый дом, червовый интерес,
свиданье – со слезами, или без, –
пиковое письмо, удар, дорога...

Но, если впрямь, сочтя мою мольбу
И просьбу убедительной и веской,
Господь решит отдёрнуть занавески
и мне открыть грядущую судьбу, –
о, как я отвернуться поспешу.
Чтоб не увидеть даже малой доли,
К глазам плотнее приложу ладони,
и со слезами горько попрошу:
«О, Господи, всерьёз не принимай
ребёнка любопытное дерзанье.
Нет хуже и страшнее наказанья.
Не будь жестокосерд – не отнимай
великий и любовный дар незнанья».

Он умер во сне. Такой смерти
Можно позавидовать...»
Из разговора

Я не желаю умереть во сне,
или в наркозе, или без сознанья.
Уйти, как провалиться в душный снег –
без памяти, без голоса, без знака.

Не надо мне поблажки забытья,
ни снисхождения, ни облегченья.
Не скрою – я всегда страшусь мученья,
но более – страшусь незнанья я.

Дай, Господи, мне мужество посметь,
дай страшную, трагическую радость, –
зови как хочешь – карой иль наградой, –
в сознаньи полном, честно встретить смерть.

Я не хочу лететь в конце пути,
словно слепец, не видящий ступени,
смешно и жалко. Только постепенно,
уверенно хочу по ним сойти.
Хочу узнать, кто производит вычет
меня из мира. Что там – тьма иль свет,
хочу следить все грани, все различья
меж тем, что было жизнь и тем, что будет смерть.

И, может быть, в минуту расставанья,
в слабеющем дыханьи бытия –
и цель, и боль, и смысл существованья
с последним вздохом распознаю я.

Елена Матусовская.
Стихи и письма. Изд-во «Деком», Нижний Новгород, 1994.
Американская реалистическая живопись. Очерки. М.: Искусство, 1986.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 23.07.2015. Михаил Матусовский -100 лет