***
— Поедешь, Даниил, со мной в город, — сказала бабушка, и сердце мое возликовало.
Кажется, в тот день я наконец-то уразумел, зачем оно вообще дано человеку.
Ну, конечно же, для радости.
Руки, они даны для того, чтобы работать и есть, ноги, чтобы ходить на рынок, в лавку и молельню, голова, чтобы запоминать молитвы и всякие премудрости, рот, чтобы заставлять друг друга что-то делать и изрыгать проклятия, а сердце господь бог даровал каждому для радости. Для чего же еще?
***
… спросил я тихо, не глядя на бабушку, потому что боялся обозлить ее своей радостью. Бабушка никогда сама не радовалась и не очень жаловала тех, кто радовался чаще, чем она.
— Человек, Даниил, — поучала старуха, — приходит в мир для страданий. Кто не страдает, тот не человек.
Бабушка, конечно, хватила через край. Я, например, не страдал и тем не менее был не птицей, не собакой, а человеком.
***
Хороший парикмахер, если он и ослеп, бреет лучше, чем плохой, но зрячий. У ремесла, позвольте вам заметить, свои глаза и уши.
***
Мы лежали рядом, и я слышал, как колотится его сердце. А может, это стучали сразу оба: и его и моё. Здесь, в прогретой тайной и солнцем тишине, этот стук был похож на щебет двух невидимых птиц, одуревших от счастья.
***
… той радости, от которой накануне по телу разливалась сладостная пьянящая лёгкость, я уже не испытывал, что-то ушло, вытекло – как будто треснул кувшин, полный мёда, и вязкая струйка поползла со стола вниз, просачиваясь в щели между половицами, и никакими силами её оттуда не выцарапаешь, не выколупаешь, хоть все ногти обломай. В моей голове шмелями гудели всякие мысли, они не жалили, но от их гуда ломило в висках.
Я вдруг почувствовал, что всегда бок о бок с радостью, как слепой с поводырём, ходит ещё что-то, смутно угадываемое и безымянное, может быть, жалость, может быть, вина, а может быть, совсем другое.
Всю дорогу я мысленно оправдывался перед Пранасом, будто обманул его, или выдал доверенную мне тайну.
***
– У каждого из нас своя тюрьма…
***
И мы снова заночуем на чердаке, прижавшись друг к другу, как прошлой ночью, и над ами будут летать мыши, и звёзды будут заглядывать в затянутое паутиной окно, и сны приснятся такие, где все тюрьмы открывают ворота и все узники встречают своих сыновей.
***
И ещё подумал, как легко потерять друг друга в городе. Там у нас в местечке, всё у всех на виду – если даже очень захочешь, не спрячешься, какой-нибудь голодный петух тебя всегда выдаст, а здесь… Здесь перемахнул на другую сторону улицы – и поминай как звали, ищи не ищи, кричи не кричи – ничего не поможет. Река подхватит тебя, понесёт, накроет волной, и только рябь останется в глазах, одна рябь, и только.
***
– …наказывает человека за доброту, если, кроме неё, у него за душой ничего нет.
– А что у него должно быть за душой?
– Сила, чтоб защитить её. Доброта без силы, как мужчина без женщины, – ничего не родит.
***
В парикмахерской все знают, как и к кому попасть, как просить, как подмазать… Совет умного человека не повредит.
***
В темноте она всегда добрела. Только при свете была сердитой. Боже правый, если бы всё время жить в темноте, в которой можно не стыдиться ни своих слёз, ни своей доброты!
***
Дед рассказывал, будто в давние времена кто-то уронил слезу в раскалённый песок, и слеза проникла сквозь толщу земли, и забил в том месте родник, ибо ни одна слеза на свете не проливается даром.
А ещё он рассказывал, будто обессиленный путник воткнул в песок свой посох, и посох стал вдруг расти и расцвёл, и вознёсся до самого неба, а ветки на нём усыпались волшебными плодами, ибо посох тот был не простой, а посох надежды.
Куда бы ты ни шёл, говорил дед, далеко ли, близко ли, подхвати с собой не обыкновенную палку, а возьми с собой посох надежды.
***
Я шёл и думал: неужели ни жизнь человека, ни его смерть, ничего не могут изменит на свете? Неужели?
***
– Ты только послушай, папа, что Даннил говорит, – пожаловался на меня Шимен.
– А что он говорит? – Доктор сунул Шимену под мышку градусник. – Плохие слова?
– Нет. Он говорит, будто не умрёт и станет птицей. Ведь не может, папа?
– Практически не может, – произнёс Иохельсон. – Глотать не больно?
– Всё равно стану. – Я и не думал сдаваться. Ты будешь, Шимен, лежать на католическом кладбище, а я взмою над тобой и зальюсь жаворонком.
***
… был старец-слепец с молодыми, как у юноши пальцами, и слухом горлицы. Господь бог даровал его рукам и ушам вечную молодость, а все остальные члены состарил. Никто с ним не мог сравниться ни в Иудее, ни в Египте. Когда вороны, предвестницы зла, пролетали над ним, они сгорали в воздухе и пепел их носился над шатрами.
– А отчего они, реб Лейзер, сгорали?
– От его игры. Она испепеляла зло, ибо была сильной и жаркой, как пламень.
***
– Я могу тебя научить только тому, чего музыкант не должен делать.
– А чего он не должен делать?
– Во-первых, он не должен завидовать другому. Разве деревь завидуют друг другу? Каждое растёт и шелестит своими листьями. А чей шелест более приятен Господу, не их забота.
Во-вторых, – Лейзер хрустнул пальцами, музыкант не должен делить любовь между музыкой и женщиной, ибо обе они ревнивицы и наполовину не согласны.
И в-третьих, тот кто играет, не может быть пьяницей. Моль ест платье, а брага – душу. Плохо, очень плохо, когда скрипка плачет пьяными слезами. Ты меня понял, голубчик?
– Понял, – сказал я неуверенно. – У меня не будет женщины.
***
– Не беда. Вещи – дело наживное, – сказал могильщик. – Разве в них счастье? Я, наверно, всю жизнь без вещей.
– И счастливы? – тихо спросила Сарра.
– День счастлив, другой – несчастлив. Человека не надо баловать. Счастье его только портит.
– Счастье портит?
– Ну да, – выдохнул Иосиф. Счастливому на всё наплевать. Даже на Бога.
***
Учителей надо гнать со двора, спускать на них собак, ибо они даруют человеку не радость, а сомнения. Горек, ох как горек мёд познания!.. Если тебе, дружочек, хочется отведать этого мёда, начнём. И начнем, пожалуй, со счёта. Главное в жизни научиться вовремя считать. Сколько будет дважды два?
– Не знаю.
– Ты никогда не будешь Ротшильдом. Ротшильд уже во чреве матери знал, что дважды два – это четыре золотых. Впрочем, я зря о нём толкую, ты, должно быть, и не слыхал про него?
– Не слыхал.
– И не надо, – сказал Рапорт. – А вдруг тебе захочется стать богатеем?
– Я хочу стать птицей. – сказал я дерзко.
***
– Никто мне не говорит правду, – пожаловался я.
– А правду никто и не знает, – ответил Рапопорт. – Или не хочет знать.
– Про моего отца?
– Про всё на свете. Ибо правда, дружочек, сестра печали.
***
Бог дал дождь, Бог даст крышу.
***
– Гляжу в окно и думаю: на кой чёрт им эти сосны, эти пахнущие мёдом цветы, эта трава, мягкая и ласковая, как шёпот возлюбленной?
– Кому?
– Мёртвым…
***
Я глядел на синеватое пламя и думал о том, как разделаться со своими мыслями. Сложить бы их в кучу и устроить костёр. Пусть горят, чтобы больше не томили и не жалили. Но мысли отрастали в голове, как листья: сожжёшь одни, по весне появятся другие, ещё более тревожные.
***
Самая прекрасная птица на земле всё-таки человек.
***
… а я еще долго смотрел на его следы на снегу. Смотрел и думал о нем и о своей бабушке, и еще о добре, которое вдруг захлестнет память, и ни о чем больше не помнишь, как только о нем, будь оно малое или великое, все равно
***
— Никто не хочет ползать на коленках. Даже перед господом.
***
— и пустился в странный пляс по многострадальному полу. Хаим скользил по нему, испытывая нечто похожее на наслаждение и впадая в забытье, дарившее ему упорство и силу. Казалось, он слышит не скольжение ног, не шорох тряпки, а шелест листвы могучего кедра на земле обетованной и хлопанье ангельских крыльев. Недаром он не открывал глаза, потому что с открытыми глазами человек ничего не видит. Ровным счетом ничего.
***
У него, у Хаима, за сорок лет выработалось другое зрение, и, чем слабее становились глаза, тем больше и ясней он видел.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
