Михаил Дидусенко
***
Где справедливость, думала корова,
кивая мне и отправляясь в путь.
Когда б жила я в Индии, мабуть
со мной не обошлись бы столь сурово.
Куда меня теперь? – куда-нибудь.
Петров! А если встретимся в столовой?
Я буду, так сказать, вполне готовой –
ты покраснеешь, нет? Не обессудь.
Что я теперь? Подмётка к башмаку,
корявый гребень для твоей любимой.
Я, в сущности, уже и не живу.
Давай, шофёр, гони по большаку.
Ну, где же вы, коровьи херувимы! –
поехали, а то я зареву.
***
Так пусто и светло, что кажется, как будто
полет воздушных масс рождает эту дрожь.
Я думаю, что жизнь всего понятней утром –
во всех больших чертах ясней ее чертеж.
Проходишь в два глотка нестройный запах кухонь.
Какой, к примеру, час? – а восемь, без пяти.
И смаргиваешь звук, а колокол над ухом
качнулся в тишину, и снова звук блестит.
Вот, собственно, о чем сказать хотелось мне бы:
так видно далеко, так схожи даль и близь,
что даже тот предел, где жизнь впадает в небо,
отсюда по утрам напоминает жизнь.
***
Вот и ноябрь. Рассыпается время, однако
тихо, тепло, и еще никого не убили.
Только состав громыхнет, да завоет собака,
и удивишься земной остывающей силе.
Да, повторяю, рассыпалось время, как драка –
по переулкам, дворам, подворотням – к обрыву.
Тихо-то как. Может, мы не услышали знака
и за кого-то живем, удивляясь, что живы.
Здесь, в Расторгуево, вдруг понимаешь бездарность
вялотекущего смысла явлений природы
и удивишься, в душе уловив благодарность
за ощущение вновь обретенной свободы
просто писать и смотреть за окошко, и слушать,
как громыхают составы и воют собаки,
как распадается время – на тело и душу,
равно дрожащие в этом предутреннем мраке.
***
Жизнь свою воспоминая,
похмелённая с утра,
что дрожишь, душа пустая,
что печалишься, хандра?
Всё талдычешь “жили-были”
и краснеешь на просвет,
словно нас отматерили,
так сказать, на склоне лет.
Ты всему давала имя
на дыханьи молодом,
словно мама-героиня,
покидавшая роддом.
Погляди за дно бокала —
на его цветной устой!
Оттого ты и звучала,
что всегда была пустой!
***
Причинное место — и то заболело со страху:
«Зачем вы мне горлото?!.» — крикнулось, словно во сне.
Зелёную майку, последнюю в жизни рубаху
закапали кровью, и это не нравилось мне.
Вставляли катетер, потом подключали дыханье.
И как я дышал эти несколько долгих минут? —
не знаю, не помню, наверное, просто стихами,
поскольку стихи в безвоздушном пространстве живут.
***
Как странно углядеть
с небес -
не с первых, а с седьмых, -
как на земле чернеет лес
в стране глухонемых.
Так высоко, что только цвет
здесь заменяет звук,
а человечьей речи - нет,
ненужной стала вдруг.
Не слышно шороха страниц
с подобной высоты,
а череда сухих зарниц -
суха от немоты.
Лишь механический орган
семи небесных нот
сиянье северным богам
без устали поет.
***
За что, Господь, смеёшься надо мною,
Что то же самое, и над моей страною?
Когда подумать, мелки мы тебе.
Ну, что смешного?
По уши в судьбе
Сидим, как пан Мюнхгаузен в болоте,
И за чуприну дергаем себя,
А нам твердят: зачем вы так живёте?
Не веря, не надеясь, не любя...
И вновь смеёшься, словно бы жалея,
А может быть, и плачешь не понять,
Но ложка звякает в стакане на столе, и
Не льёт по водостоку благодать.
Придёт весна тогда и пальцем тыкай,
Попробуй побольнее уколоть,
Но в январе, зимою этой дикой,
Чему ты улыбаешься, Господь?
***
Природа времени суха,
и сколько нужно влаги слёзной,
чтобы у Клио в погребах
напиток забродил серьёзный.
Совсем немного январей
осталось в старенькой бутыли.
Смотри, у Клио во дворе
века валяются пустые.
Кончается и наш “Ха-Ха”,
в свою метафору влюблённый.
Всё больше места для стиха
в растущей пустоте зелёной.
И словно пьяница — в карман,
ты залезаешь, нетверёзый,
в январь, где солнце, как хурма,
черней и слаще от мороза.
***
С возрастом и слово детинеет.
Словно старец дряхлый — зеленеет.
“На салазки, дедушка, пора, —
говорят уверенные внуки. —
Слишком громко кашляешь с утра”.
Ну, а сколько в новоязе скуки,
голой плоти, обречённой муке?!.
Господи, ни пуха, ни пера...
Благовещенье. Перед паводком
Всё громче шлепанье весла
и скрип корзины...
В народе говорят: “Весна
топила зиму”.
Уже внесли в корзинах дождь,
сугроб подъело,
и птичья вымокшая дрожь
колотит тело.
И вот уже и льёт, и бьёт
по водостоку
зимы-утопленницы лёд,
оттаяв к сроку.
И шлёп, и скрип, и кап да кап,
а двести тысяч
уже укладывают скарб
покинуть Китеж.
Им тайна таянья снегов
давно знакома:
твоя, снегурочка, любовь
лишает дома.
Такая мука впереди!..
Нет, в самом деле,
чему я радуюсь среди
Страстной недели?
***
Господь не любит пьяниц,
но он жалеет их.
Он держит эту пряность
для дивных дел Своих.
Мир не протух — он вытух,
а всё же как-то жаль.
Берётся «русский пи’тух»
на кончике ножа.
Да с листиком лавровым,
тимьяном, чабрецом —
и мир опять, как новый,
задуманный Творцом.
***
Певчая птица, бродячая киска,
Жёлтые цветики южного склона,
От босоногого брата Франциска
Передаю Вам привет и поклоны.
Я и не знаю, имею ли право
Передавать Вам поклон и приветы.
К слову, денёк нынче просто на славу —
Снова прибавилось вешнего света.
Что-то опять происходит со мною:
Радостен стал, а болтливее сводни,
И, умываясь водой ледяною,
Талой её называю сегодня.
Улитка бежит, спотыкается, падает, снова бежит...
Уже наклонился внимательный сборщик улиток
к листу винограда, где наша улитка дрожит,
устав от своих — и сказать-то боишься! — попыток.
***
И вот Хароны собрались
И председателя избрали.
Уселся секретариат.
Повестка дня утверждена.
Докладчик просит полчаса.
Устав. Программа. Голосуют.
Всё как обычно. Выключаю.
Плывите, братцы, без меня.
***
За больничным окном, как везде по России, сирень
набухала листвой, зацвела, а потом оржавела...
Я стоял у окна, удивляясь, что вот и не лень
наблюдать это смертное, это привычное дело.
Находила гроза, и белели под ветром кусты,
словно, вывернув плащ шелковистой наружу подкладкой,
как на Троицком рынке, веселые злые персты
каждый шов проверяли и каждую сшитую складку.
Матюгальник небесный вовсю громыхал. Тополя
содрогались, роняя корявые мокрые тени.
С проблесковым огнём промелькнула планета Земля
Миргородскою улицей, Боткинских мимо строений.
Я остался один, но зато, утешая меня,
в темноте что-то булькало, ныло, скрипело, шептало...
Чтобы стало обычным такое скончание дня,
ты и отдал полжизни, но этого, кажется, мало.
***
Какая книга помогает чуду
понять все это?
Со временем и я с друзьями буду
лишь перечитывать из Нового Завета.
Слова любил я, холил и лелеял,
и не они, а я был постояльцем,
я засыпал в их мире и елее,
укрывшийся лоскутным одеяльцем.
Я знал: они останутся, я — гину,
а там и слов, скорей всего, не нужно,
и с радостью я повторял по чину
за предками сложившаяся службы.
Но бабочка проспект перелетает...
Я десять лет не соберусь ответить,
зачем так весела, о чём мелькает
и почему так хорошо на свете?..
Другие статьи в литературном дневнике:
