Дарья Христовская. Лисьи травки I.
Утром Роксана узнала, что в Крыницу пришли гадать цыгане.
Цыган в округе не любили. Чёрные, с плохими зубами, они приходили редко, таборами, грязные, цветастые, пахли потом и пряностями.
Приводили зверей на засаленных верёвках; звери плясали и смотрели измученными глазами. На утро Крыница недосчитывалась где окорока, где пары десятков яиц: но по-крупному здесь не крали. Поэтому их и не гнали: всё развлечение.
Сплетни среди криницких кумушек распространялись быстрее молнии, и Роксане было известно три способа приникнуть к мутноватому их источнику.
Позволить служанке болтать в своё удовольствие, пока та застилает постель и взбивает подушки. Способ был верный, но всего подряд в хозяйских покоях рассказывать не станешь.
Второй способ был получше — выйти после обеда на балкон и предаваться вроде бы безделью или вышивке, а на самом деле — подслушивать площадные разговоры.
Слух у Роксаны был как у лисицы; зато и мать строго-настрого запрещала сидеть на солнце, чтобы руки не покрылись веснушками.
Третий был лучше всех.
Утром, едва забрезжит молочный свет, Роксана накрывала голову затёртым нянькиным платком и выбегала с чёрного хода. Путь её лежал к колодцу. Уж там-то можно было услышать про всё на свете. Толпа бабья гремела пустыми вёдрами, похвалялась бусами, жаловалась на побои и — распускала сплетни. Из этого колодца, думалось Роксане, выходит всё, что случается в Крынице. Здесь зарождается и сюда же возвращается. Булькает как камень в глухую пустоту.
Сама она держалась на отшибе, гремела пустым ведром и помалкивала, всё больше слушала. Бормотала про себя детский стишок, чтобы отвести глаза.
Стишок работал.
С пустым ведром, в сером краденом капоре она спешила домой, чтобы в полдень, зевая, потянуться, вся в зефирных кружевах, младшая, любимая дочка, одолеваемая одной единственной мыслью: цыгане в городе.
Ярмарка начиналась с утра, но с утра больше торговали, а всё веселье начиналось к вечеру. Матушка — большая удача — уехала в монастырь до той недели, а батюшка, верно, зная за собой вину, отпустил Роксану со старухой.
Старуха зыркала из-за плеча: ей не терпелось добраться до бусных и перинных рядов, а следить за ушлой хозяйской дочкой не хотелось.
Роксана как назло тянула, показывала розовым пальчиком то на медовые орехи, то на калёные крашеные яички, и в конце концов старуха огляделась да и вручила ей тяжёлый гобеленовый кошель: мол, бери что хочешь. И ушла.
Роксана хотела к цыганам.
Пёстрая палатка с жёлтыми звёздами и синими кисточками нашлась сразу же, а вот цыганских детишек вокруг неё не крутилось, да и кибитка рядом стояла всего одна, чистая и белая. В кибитку был запряжён лопоухий осёл с белым брюшком.
Не пахло ни пряностями, ни жареной капустой, ни лошадиным потом, а пахло соломой, смолой, чабером и ещё чем-то, опасным пахло и незнакомым.
Роксана вошла в палатку без спросу. В носу засвербило полынной горечью. Мягкая кисточка мазнула по лицу, и захотелось утереться рукавом.
В тёплой полутьме палатки сидел цыган и курил короткую рыжую трубку, сплёвывая рыжую слюну в рыжую медную миску. Миска глухо звенела: бамм.
Из трубки пахло не табаком, а горной полынью, которой зимние ковры на лето перекладывают.
Цыган был странный: сам тоже рыжий, загорелый, но совсем не чёрный, зато со злыми жёлтыми глазами, и ещё зубы у него были хорошие, только мелкие очень. Но улыбался недобро: так, что виднелись розовые дёсны.
— Бамм, — звякнула плевательница.
— Чего надо? — весело сказал цыган, — небось, травки на отворот, приворот? Женские недомогания? Чтобы веснушки свести?
Роксана вдруг осмелела и достала гобеленовый кошель.
— Жениха бы мне свести.
— Отворот, приворот на кого другого? — спросил цыган и протянул руку к кошелю.
— Совсем свести, — прошептала Роксана и ухватила кошель покрепче.
Роксану сосватали той весной за Отокара Прохазку, старого торговца пряностями, с ласковой улыбкой и лукавой лягушиной бородавкой у рта. Роксане он носил подарки, не слишком дорогие, а — в самый раз. Как лёд сошёл, отец и Прохазка ударили по рукам, заключив торговый договор, а как черёмуха зацвела, отец поддался на уговоры и тайком от Роксаны согласился на свадьбу.
Долго ходил смурной и виноватый, а потом признался.
Роксана проплакала три дня, на четвёртый отец укатил к Прохазке, в надежде помолвку разорвать, а на пятый вернулся с чёрным лицом: Отокар отложил в сторонку ласковую улыбку, вооружился другой, острой, как вилы. Обещал: если свадьба не состоится — вся семья по миру пойдёт.
Роксана подумала и перестала плакать.
Другие статьи в литературном дневнике:
