Российский поэт Андрей Ширяев покончил жизнь самоубийством, сообщили его друзья в соцсетях.
18 октября, в 8 часов утра по киевскому времени, поэт оставил на своей странице в Facebook предсмертную записку, в которой пояснил, почему хочет покончить с собой.
В частности, в записи были следующие слова: "В последнее время два инфаркта и инсульт на фоне диабета подарили мне массу неприятных ощущений. Из-за частичного паралича ходить, думать и работать становится труднее с каждым днём. Грядущее растительное существование -оно как-то совсем уж не по мне. Так что, действительно, пора".
.
Привычно доедать до последней крошки,
привычно доживать до финальных титров.
Сценарий жизни старой подвальной кошки
достоин девяти уссурийских тигров.
Сценарий лжи. Леплю куличи из ила,
тяну больное, путаясь в алфавите.
Честней, пока не поздно, разлить чернила,
и кинуть грош Харону, и встать, и выйти;
и вновь — по темноте за бессонным стражем,
в окраинном кинозале, в луче экранном,
где мир, подобно мне — короткометражен,
а я — всего лишь пепел над океаном. ( 17. 10.2013)
В теле, холодном, как утро над Андами. Или
в мокрых осенних проулках под сетью брусчатки.
Или в подлеченной лаймом дешёвой текиле,
высохшей годы назад на беспалой перчатке.
В гонке по горному городу. В памяти. Вроде,
ты и не ищешь его, наглеца, самозванца,
лживого, точно чужие стихи в переводе
на торопливый жаргон поцелуев и танца.
Длинный, в нелепой одежде из мятого блеска,
ливень как ливень. Единственный. Бывший однажды.
Вроде, и ты для него — не скользящая леска
ниже щетины на горле. Лекарство от жажды.
Вы не вернётесь. Но здесь, над жаровней с углями,
в байкерском баре на всё ещё юном востоке,
светит квадратное солнце с кривыми углами —
ваш амулетик, случайно забытый на стойке.
.
Да, птицелов, сегодня последний рейс.
Не позовут птенцы, не загонят псы
к небу, где сердце мерно колотит в рельс —
там, на конце посадочной полосы.
Там, где моя земля. И по всей земле —
змеи. На каждый шаг по одной змее.
Помнишь узор на коже? В узоре тлел
воздух, струилась кобра, ползла гюрза,
властно текли тугие спирали тел
вверх по рукам. И выше — глаза в глаза.
Верь им. Люби их гнёзда. Корми с утра
кровью и тихим золотом изо рта.
Видишь плечо? Ложись на него и спи.
Кожа крепка. Узоры подобны снам.
Я помогу, не бойся. В моей степи
можно начать со смерти. Но дальше — сам.
Спи, змеелов. Иди к девяти кругам.
К небу, по пояс вкопанному в курган.
.
Струны. Дорожный столб. Город вокруг столба.
Танцы на дне реки. Люди, любовь и голод.
Время сорвать венец, шрамы стереть со лба
и обратиться в крест, благословляя город.
Город её детей. Сладкий шипучий пот.
Крылья и мёд. Она — точно оживший улей.
Выросла для меня, и для меня поёт
женщина на земле дикорастущих углей.
Ближе — лицом к лицу. Голод. И я беру
губы с настоем слёз, солнца и померанца.
Вздрогнет, ладонь мою крепче прижмёт к бедру,
чтобы не потерять. Чтобы не потеряться.
Чёрная пыль трущоб. Красный воздушный змей.
Белый сухой огонь. Бег по тягучей лаве.
Кровососущий ритм. Выживи и сумей
вынести этот фанк. Сделай меня в облаве
между летящих пуль, в дырах зубов и стен,
звуком терновых струн вторя ночным сиренам.
Похорони меня, и обвенчайся с тем,
кто над людьми — крестом, яростным и смиренным.
Он на твоих губах, я за твоей спиной —
столб на краю земли, шрам посреди дороги.
И у чужих детей, эти — мои со мной —
вечные, как долги, странные диалоги.
.
В порту, на бумажных фонариках этой страны –
нелепые буквы, подобные скудным нарядам
туземок, которые, впрочем, не так уж страшны,
как мнится Гогену, а просто – чужие. Не рядом.
Не пахнут, как люди. Не севером. Мой адмирал,
вы помните свадьбу. Жена, сорванец, недотрога –
она прижималась, мурлыкнув, и я замирал
от запаха женщины, точно от голоса бога.
В служебной депеше нет места амурам. Засим
закончу. Простите мне вывод, но наше либидо
зависит от нюха, а весь пресловутый расизм –
вопрос остроты обоняния. Как ни обидно.
У крейсера течь. У мартышек веселье. Они
разят ароматами спермы и свежего пота.
Мы – пахнем унылой капустой, и клочья брони
шлифуем, сто лет дожидаясь резервного флота.
Сознание молится запахам. Где-то во мне
шевелится ужас, что я ни в одном ритуале
не чувствую запаха родины. В этой войне,
отец, мы уже проиграли.
.
Войди. Возьми меня губами,
неси, тоскливо и смешно,
как будто клетку с голубями
за полицейское окно,
где я, уставший горлопанить,
стрелять, кусаться, биться лбом,
тебя, беспомощная память,
с собою уложу в альбом,
разглажу временем, укрою
паучьим шёлком, покажу,
как тают кольца под корою
и сок стекает по ножу,
как тлеют в сумрачных архивах
глаза цветочниц и портних –
от удивительно красивых
до удивительно пустых,
как ищет звука пантомима,
и я, отмытый добела,
смотрю, как ты неумолимо
меня уводишь от стола,
от блюдца с крошками печенья,
от розы, вклеенной в тетрадь,
от женщин, ищущих прощенья,
но не умеющих прощать,
от слов и слёз, размывших берег,
от набегающих в проём
мужских невидимых истерик,
постыдных будущим враньём,
от легкомысленной виньетки,
от мух над рыбьей чешуёй,
от голубей, сидящих в клетке,
и от себя – почти чужой,
пустячной, вычурной, незваной –
в альбом, туда, где я и ты
для новых разочарований –
страницы новой пустоты.
.
Дирижабли. Стимпанк. Девятнадцатый век на сносях,
как жена рыбака – непрерывно и необъяснимо.
Под скрипучую музычку пляшут в набухших снастях
лоскуты кораблей, закопчённого неба, жасмина,
кипятка в довоенном фарфоре. Вращение. Стон
безнадёжно покорного пара под поршнем, над вами,
в механическом вальсе валов, шатунов, шестерён,
в мельтешении между мирами, вдвоём, на диване,
привезённом из южных колоний, впитавшем собой
палисандровый пот и тяжёлое масло, и слёзы
темноглазого хрупкого солнца, и ливень – босой,
бестолковый, щенячий, воздушный, как слой целлюлозы
меж пером и свободным пространством. Вы спите. На лист
опускаются капли. Причал. Карантинная зона
оживает одним из своих многочисленных лиц
и швыряет в тарелку латунные буквы закона.
Вы проснётесь в машинном отсеке. В оковах. Всполох
закольцованных радуг, мгновенной воды в небосводе.
Выброс пара. Искусство, себя застигая врасплох,
оставаться в покое. Друг друга учить несвободе.
.
Шарманка – от щеки до горизонта,
настойчива, наивна и картава,
мелодия скандалов и ризотто
из окон итальянского квартала,
венчайся с ним на празднике весеннем,
где он торгует музыкой из Вены,
бездумным летаргическим весельем
оправдывая быстрые измены
тебе – с тобою;
в воздухе окрестном
он пишет, удивлён и осчастливлен,
твой город, обернувшийся оркестром,
и море, обратившееся в ливень,
и эти неизбежные длинноты
июньских фраз и сырости осенней,
девчонку, выбирающую ноты
на ярмарке его прикосновений,
почти неосязаемых, полётных,
как радуга на кончике стилета,
фламенко на классических полотнах,
живой огонь в ловушке силуэта;
он пишет вас. Вы – музыка. Ни места,
ни времени для меньшего. Седея,
храни его, мелодия, невеста,
шарманка под щекой у Амадея.
.
Андрей Ширяев родился в 1965 году в Казахстане. Окончил отделение поэзии Литературного института имени Горького. Работал журналистом, звукорежиссером на телевидении, издал несколько сборников стихов, в том числе Продрогший пантеон (1989), Мастер зеркал (1994), Глиняное письмо (1996), занимался переводами, был членом Союза писателей Москвы.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
