На носу новый год... может быть, последний для нас с вами. С новым счастьем, дорогие товарищи! Не хочется, а надо. Наша смерть — всегда счастье для кого-то другого. «В ее руке — олива мира, а не разящая коса...» Если на дворе январь или октябрь, не отчаивайтесь: он (она) всё равно на носу. Неровен час...
Жизнь человечества, как и жизнь человека, иногда поворачивает от худшего к лучшему. Бывает, хоть и редко; но конец известен. Случаются долгие периоды самообольщения (Rule Britannia!), когда отдельно взятые люди, страны или даже человечество в целом упиваются своими достижениями, купаются в самодовольстве. А между тем часы тикают. Где есть начало, есть и конец.
ПО БИБЛИИ
Человеку всегда кажется, что вместе с ним — и мир должен прекратиться. Зачем ему (миру) быть, если для тебя всё позади? В старости это чувство возникает само собою. Но пророки бывали молоды, а вот, поди ж ты: о том же твердят, о светопреставлении. Твердят с глубокой древности.
В христианстве на этот счет очень выразительно высказался апостол Иоанн Богослов, автор Апокалипсиса. У горы Мегиддо в Палестине, говорит Иоанн (хоть и до него это говорили), сойдутся силы земных царей (силы зла, силы Сатаны) с силами Бога, произойдет битва Армагеддон (дословно это имя означает: гора Мегиддо; ар, точнее хар, на иврите — гора), и, понятно, силы зла будут посрамлены и рассеяны, а Бог восторжествует. Почему-то в старину Бог всегда торжествовал посредством битв и большой крови.
При горе Мегиддо исторических битв было много. Гора как специально для этого создана. Она — и на ней город того же имени — контролируют проход из приморской низменности Шарон через горный хребет Кармель в Изреельскую долину. Проход из Египта в Месопотамию. Египет часто воевал с месопотамскими империями, с Ассирией и Вавилонией. Самая прославленная битва произошла в 609 году до н.э. Фараон Нехо собирался помочь Ассирии против Вавилонии (ради поддержания международного равновесия), но опоздал и вернулся с полдороги. Под Меггидо (еще на пути в Ассирию) с ним приключилось произошло пустяковое, в сущности, событие. Путь фараону ни с того ни с сего преградил местный племенной вождь Иосия, царь Иудеи. В Ветхом завете читаем (4 Цар. 23:29): «Во дни его пошел фараон Нехао, царь Египетский, против царя Ассирийского на реку Евфрат. И вышел царь Иосия навстречу ему, и тот умертвил его в Мегиддоне, когда увидел его...» Увидел — и умертвил. Veni, vidi, necui. Имя у фараона было самое подходящее. На латыни neco (почти Нехо; в этих краях звуки Х и К одним и тем же символом изображаются) как раз и означает: умертвить; совпадение случайное, но забавное. Так окончились «дни его»; Иосия погиб тридцати девяти лет от роду, а подавал большие надежды. «Подобного ему не было царя прежде его, который обратился бы к Господу всем сердцем своим; и после него не восстал подобный ему...» (4 Цар. 23:25). Больше того: по одной из легенд Иосия — чуть было мессией не сделался. Не хватило пустяка: не сумел в надлежащий момент «спеть песню». На фасаде Нотр-Дам в Париже стоит Иосия с поникшей головой, в одном ряду с прочими двадцатью семью царями Израиля и Иудеи, по большей части — нечестивцами.
Но мы отвлеклись. Суть дела проста. Гора Мегиддо — хар-Мегиддо, Армаггидон — место важных битв в сознании тех, кто приложил руку к созданию Библии. Слово красивое, запоминающееся. На других языках — понятный ужас внушат. Где же и погибнуть человечеству, как ни при этой горе Мегиддо? Место самое подходящее. Ибо победа Бога, установление божьего царства на земле — так это позже стали понимать — как раз и есть уничтожение человечества.
ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ПОГИБНЕТ
Человечество погибнет. А как иначе? Все биологические виды гибнут. Биологический вид homo sapiens — не исключение. Каждому виду отпущено несколько миллионов лет, а потом — addio, ciao, arrivederci. Больше семи миллионов, кажется, ни один не протянул. Динозавры, к примеру, целых шестьсот видов дали, но сплыли, вымерли, а ведь какие милые были существа, симпатичные; дети их так любят. Зато птицы, потомки и наследники динозавров, процветают. По некоторым признаком человек уже превысил средний отпущенный ему срок. Два миллиона лет — куда больше? Хотя он — вид особенный.
В представлении древних и не столь древних — человечество погибнет под грузом накопленных нами грехов. Терпение Гоподне исполнится, «всё сущее опять покрою воды и Божий лик отобразится в них».
Но конец может быть и другим. Вместе с грехами копятся у нас мутации. В один прекрасный день мы проснемся, а нас — не будет. Как в песне поется: на палубу вышел, а палубы нет. Мы проснемся новым биологическим видом — и не заметим этого. Не мы с вами, скорее всего, а те, кому это светлое будущее уготовано. Не заметим же потому, что ни Армагеддона, ни другого большого кровопролития не будет. То есть в принципе оно может случиться и поторопить или замедлить развитие сценария, но — не обязательно. Сценарий божий вообще непрост, прогресс в нем перемежается регрессом. Помните мрачную шутку Эйнштейна? «Не знаю, какое оружие будет в третьей мировой войне, а вот в четвертой — лук и стрелы...» Не заметим — потому, что этот качественный переход произойдет исподволь. Человек как вид тоже ведь возник в результате гибели вида-предшественника, гоминида-австралопитека. Для австралопитека это был Армагеддон, уничтожение, изгнание из рая.
АДАМ, ГДЕ ТЫ?
Библейская легенда о древе познания поистине гениальна. Адам и Ева были изгнаны из рая за то, что у них пробудилась мысль. Мысль — и стыд. Как чудно, что эти две вещи стоят рядом! У животных нравственное чувство молчит. Зачатки альтруизма у животных коллективных — заложены в генах, от мысли свободны. Совесть (совместная весть) работает на уровне популяции и вида, в индивиде она еще не проснулась, личности еще нет.
Смотрите, что получается: мысль есть изгнание из рая! Мы счастливее, пока не думаем, не знаем. Конечно, наш с вами непосредственный опыт говорит, что мысль способна приносить наслаждение, притом, может быть, — самое острое из всех наслаждений, но она же — и это мы тоже знаем не из книг — отнимает у нас мечту, отнимает блаженство, сопутствующее неведению. Нельзя приобретать, не теряя. Что мы потеряли, став людьми? Прежде всего — бессмертие. Так говорит библейская традиция, и слова эти — прозренческие. Животные бессмертны. Пока животное живо, оно о смерти не знает, когда оно умерло — животного нет. Стая, популяция, вид — бессмертны для входящего в них животного (как для нас с вами бессмертна родина; но ведь и родина — умрет, притом умрет раньше человечества; разве можно допустить, что какая-то страна будет существовать всегда? Где, позвольте спросить, вечный Рим? Ничего на свете не было прочнее.).
Мы потеряли бессмертие и покой. Для нас включилось время, которого другие виды не знают. Разве дикие животные работают, разве они «добывают свой хлеб в поте лица своего»? Ничуть. Для них труд не выделился из общего контекста жизни, не отпочковался в нечто неприятное. Они тратят несопоставимо больше времени на прокорм, но для них это — не работа, а развлечение и удовольствие. Даже лев (известный лентяй, за него жена работает) не проводит грани между работой и отдыхом. Самое понятие отдыха (как чего-то противоположного труду) для него отсутствует.
ПО ТЕЙЯРУ
Католик-эволюционист Пьер Тейяр де Шарден (1881-1955), палеонтолог, философ и богослов, назвал момент зарождения мысли точкой омега. Но это легко сказать: точка. У геометрической точки протяженности нет. А тут? Жил да бы гоминид, продвинутый такой, развитый, отличник пещерной подготовки. В жены взял такую же гоминидку, красивую и умную. И родили они сына, а тот уже — человек, homo. Так, что ли? Нет, не так, а как — не знаем и знать не будем, тут наше воображение пасует. Мы не можем назвать этой точки, не то что локализовать ее на оси времени. Не знаем, каков механизм этого количественно-качественного перехода. Не знал и Тейяр. Язык его больше напоминает язык поэта, чем мыслителя. И воображение его — сродни воображению поэта. С уверенностью только одно можем сказать: между последним несомненным гоминидом и первым несомненным человеком — большие тысячелетия.
Количественно-качественный переход шел, естественно, по линии увеличения головного мозга — по линии накопления памяти. В сущности, память и ум — почти синонимы (потому-то жаловаться на нехватку памяти — дело неосторожное). Аквариумные рыбы помнят что-либо около 20 секунд. Тут подумать не успеешь. Собака запоминает человека на всю жизнь, но тоже подумать не успевает. Шимпанзе учится, но еще не думает — или, если вы защитник прав животных, думает не так, как мы с вами. Чего-то недостает, хотя у нас с шимпанзе 98% общих генов (среди которых, конечно, нет и быть не может «гена мысли»). Мысль только брезжит в сознании этого умного животного — как гениальная догадка, как райские врата, через которые можно выйти в другой мир.
ТОЧКА ОМЕГА-ДВА
Точка омега — далеко позади. Прошли два миллиона лет. С каждым днем всё ближе к нам точка омега-два, новый межвидовой скачок. По некоторым признакам эта весьма протяженная точка уже тут, а мы — внутри нее или на самом ее пороге. Мы вплотную подошли к пределу своих биологических возможностей, вступили в процесс перерождения в новый биологический вид. Что на это указывает?
Во-первых, самый феноменальный результат XX века: теорема Гёделя о логической неполноте математики. Есть, оказывается, результаты, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть средствами самого точного инструмента нашей мысли. Не правда ли, дух захватывает? Не очевидно ли, что стенка — рядом?
Затем — второй по значению ошеломляющий результат прошлого столетия: теория относительности. Трехмерное пространство мы понимаем, чувствуем. Его кривизну — почувствовать не можем, совершенно так же, как иные организмы не чувствуют третьего измерения, а то и второго. Деревья — для нас — существуют в пространстве, а для самих себя, незрячих, — пребывают в геометрической точке. Мы стали людьми, когда почувствовали время, догадались, что есть еще одно полуизмерение у пространства. Сейчас физики насчитывают до двадцати шести таких неполных измерений (а математика преспокойно оперирует бесконечномерными пространствами). Ученые тоже не чувствуют этих дополнительных измерений, они их вывели — из уравнений и наблюдений. Отчего, однако ж, не вообразить себе существо, которое эти измерения чувствует совершенно так же, как мы чувствуем наши родные три измерения? Существо, которое живет в этих двадцати шести измерениях, как дома? Почему не допустить, что это ангелоподобное существо — на подходе?
Но еще раньше, еще до этих ошеломляющих открытий можно было заподозрить неладное. Мы срастаемся с неживой материей. Вещи, приборы, неживая энергия — становятся частью нас самих. Мы разве что теоретически можем сегодня обходиться без электричества, а ведь большинство из нас не знает о нем ровным счетом ничего, кроме того, как нажать кнопку или повернуть выключатель. Мы не можем обходиться без четырехтактного двигателя, без телефона, без холодильника — и не знаем, в чем там дело: совершенно так же не знаем, как веками не знали о принципах работы сердца, желудка, нервов, мускулов. Телефон служит нам почти так же, как сердце — или, скорее, как рука (всё-таки без сердца мы умираем, а без руки живем). Пока еще он не вживлен в нашу ткань, но дайте время. Крошечные интегральные схемы, дополняющие наши умственные способности, взаимодействуя с нашим мозгом без участия нашей воли, преспокойно найдут себе место в черепной коробке. Кое-что давно уже вживляют. Искусственная почка — реальность, искусственное сердце — на подходе. С помощью техники клонирования любой орган теоретически уже можно вырастить, и не чей-нибудь орган, а свой, родной. Мы не можем обходиться без колеса, без самолетного крыла — они стали частью нас самих. Мы летаем, хотя биологической эволюцией эта возможность для нас была закрыта. Мысль, развившаяся в ходе эволюции вида homo sapiens, стала рычагом нашей эволюции, раздвинула наши биологические горизонты. А творчество? Мы продолжаем себя за пределы своей биологической жизни с помощью созданных нами книг, картин, музыки, тогда как все прочие организмы — только с помощью передачи своих генов.
Движение в сторону точки омега-два началось давно. Без ноги — мы живем, а дикие животные гибнут. В сущности, точку омега-два возвестил миру тот, кто первым догадался приладить деревяшку вместо потерянной ноги. Баба Яга Костяная Нога. Первый протез — начало нашего перехода к новому биологическому виду.
Наконец, последние, но едва ли не самое важное. Мы утратили Бога. Даже те из нас, кто считает себя верующими, даже — верящие страстно, самозабвенно, — и они при всем желании не могут вообразить себе того теплого, интимного чувства присутствия Бога в повседневной жизни, которое было воздухом исторически еще совсем недавно, во времена строителей сиенского дуомо, кёльнского мюнстера или собора Парижской Богоматери. Какой Бог — во вселенной с разбегающимися галактиками, отстоящими на миллионы световых лет одна от другой? Прохладный, далекий. Эйнштейн отказывался верить в Бога, вмешивающегося в человеческие дела. Сегодняшний Бог — дарвинист. Для него не то что человек с его чаяньями и горестями, для него и народ неразличим (включая евреев и русских). Различимы — только биологические виды и более крупные единицы биологической систематики. Их судьбами он, пожалуй, еще может интересоваться. При этом вовсе не вид homo sapiens (иные сейчас говорят: homo sapiens sapiens — чтобы подчеркнуть, что разума у нас прибавилось) для этого Бога драгоценен. Для Бога (для науки) все виды на Земле — не более чем паразиты по отношению к микроорганизмам. Пусть все исчезнут, а микробы — останутся: и всё можно вернуть, всю долгую эволюцию — повторить, отправляясь от малых сих, которые только под микроскопом видны. Они — важнее. Их много. Их суммарная масса превосходит суммарную массу всех прочих организмов Земли. Некоторые из них так хорошо приспособлены, что и без солнечного света обходятся, живут в толще гранита, в земных недрах (потому и зовутся автотрофами).
Вернуть Бога (совсем, совсем другого Бога) сможет разве что новый биологический вид, а мы простились с нашим былым — навсегда.
СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ:
ОПТИМИСТИЧЕСКИЙ ПРОГНОЗ
О сверхчеловеке говорят давно. Фридрих Ницше и Владимир Соловьев (настоящий; не один из теперешних) говорили, хоть и по-разному. Большевики и нацисты, понявшие философов уж очень упрощенно, даже пытались его воплотить. Попытки их обсуждать не станем. Идею сверхчеловека можно проследить и раньше XIX столетия. Ее всплески находим в древности. Что такое греческий герой-полубог? Прежде всего — сверхчеловек.
Константин Циолковский и Николай Федоров (автор «Общего дела», дела воскрешения отцов) тоже грезили в этом направлении. Циолковский грезил ближе к науке. Свет (через фотосинтез) превращается в плоть, сперва в растительную, потом в животную, прихватывая по пути неорганические вещества в качестве строительного материала. Отчего живой разумной плоти — не питаться прямо светом, электромагнитными лучами? У Циолковского человек будущего становится животным-растением, светочеловеком. Рот, желудок, кишечник ему не нужны. Следующий шаг — к полному отказу от надоевшей и обременительной плоти, к ангельской ипостаси, к разумному лучу, вообще обходящемуся без тела. Электромагнитный разум — чем не светлое будущее? Биологическая эволюция, став эволюцией мысли, не приведет ли к отказу от биологии, от эволюции биологической?
Чудное, чудное будущее — но без нас. Земной (вселенский) рай, электромагнитные души, никакого угнетения человека человеком. Но нет рта, уст, а значит — нет и поцелуев. Чувственное, родственное, родное — то, чем только мы и живы, — ушло навсегда.
СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ:
ПЕССИМИСТИЧЕСКИЙ ПРОГНОЗ
Поле полно народу. Яблоку негде упасть. Прожекторы освещают толпу. Двадцать, даже тридцать тысяч человек — и все на ногах. Люди всё молодые, красивые, из тех, что Александру Блоку мерещились: «Сильные юноши сели у весел, стройные девушки взяли рули...» Но странное дело: все эти сильные юноши и стройные девушки в каком-то исступлении с остановившимся взглядом раскачиваются, воздев над собою руки и не видя друг друга. Что с ними? Что за сомнамбулизм? Не припадочные ли они? Не из сумасшедшего ли дома сбежали? Тут, приглядевшись, мы замечаем где-то вдали эстраду, а на ней несколько развинченных безобразных молодчиков и девок, которые кривляются, бряцают и что-то выкрикивают в микрофон.
Всё это вместе называется музыкой, искусством. Не то, что с эстрады доносится и на эстраде происходит, а всё вместе. Тридцать тысяч лишенных индивидуальности сомнамбул входят в этой действо неотъемлемой частью, без них эстрада умолкнет. Сомнамбулы счастливы именно тем, что избавились от последних рудиментов своей индивидуальности, слились в нуклеотидный бульон с такими же дочеловеческими существами на поле и на эстраде (где, понятно, тоже никакой индивидуальностью не пахнет, не говоря уже об искусстве, таланте, мастерстве). «Все играют и поют», все счастливы. Никого нет.
Перед нами — человек мыслящий, даже — очень мыслящий, homo sapiens sapiens, не правда ли? Нет, скорее — человек наслаждающийся, homo usura. И если б еще он на самом деле наслаждался! Вся эта безликая толпа — делает вид, что наслаждается. Наслаждение подлинное ей недоступно. Оно случается только в том мире, где есть страдание, эти же — про страдание не слыхивали. Так и умрут сомнамбулами, без единой мысли, без единого дела, без малейшего представления об искусстве, красоте, вдохновении. Когда всё есть, то ничего не надо. В мире поголовной сытости, в мире, где не нужно трудиться, искусство — умирает.
То же найдем и в других традиционных искусствах: сплошную профанацию, нацеленную против человеческой индивидуальности, нивелирующую человека, расчеловечивающую его. Загляните в сегодняшние «картинные галереи», скажем, в лондонскую галерею Tate Modern или собрание Саачи. Вы увидите, что все эти «художники», Дамиан Хёрст, Трейси Эмин и им подобные, имя же им легион, хотят вас напугать или удивить — то есть унизить, апеллируют к самым низким сторонам вашей души, совсем не к тем, к которым было обращено высокое искусство прошлого. Высокого — не стало. Искусство овладело массами — и прекратилось.
Подлинное искусство вызвано к жизни долгим переживанием — и в ответ вызывает долгое переживание. Научная мысль в своей последней стадии мгновенна, венчается катарсисом, озарением, воплощаемым в формуле. Пример — ньютоново яблоко. Оно — легенда, но картину (средствами художественными) рисует верно: долгие размышления во мгновение ока увенчаны емким, лаконичным результатом. То же и с ванной Архимеда. Философ выскакивает из ванны голым с возгласом «Эврика!» (правильнее было бы: еврика; неровен час скоро будем говорить Эвропа, Эвгений) и бежит сломя голову — потому что сформулировал. Совсем другую работу над законом Архимеда проделал русский бурсак в XIX веке, сочинивший для запоминания умопомрачительно смешное четверостишье:
Тело, впернутое в воду,
Выпирает на свободу
Весом выпертой воды
Тело, впертое туды.
Это коротенькое художественное произведение — тоже катарсис, но не мгновенный. При всей его краткости оно отняло у сочинителя больше времени, чем яблоко — у Ньютона, ванна — у Архимеда. Произведение искусства разворачивается во времени.
Что же говорить о больших полотнах? Леонардо работал над Моной Лизой годами, да так и не закончил портрета. Что мешало ему положить последний мазок и сказать: «всё!»? Толстой писал Войну и мир годы, переписывал пять раз, переживал каждую сцену, каждое слово. Единого катарсиса, суммирующей формулы — тут нет, содержание — не сосредоточено, а распределено в пространстве и во времени, предстает нам посредством пространства и времени (тогда как формула от времени свободна). Когда один современник Войны и мира сделал выжимку из романа на нескольких страницах, Толстой сказал ему: вы гораздо умнее меня; мне, чтобы понять, о чем роман, нужно было написать его весь, от первой до последней строки... Начиная, он не знал, чем кончит. Какой контраст с научной мыслью!
Так называемое концептуальное искусство профанирует научную мысль. Подобно ученому, концептуалиста — осеняет: «это можно продать, это удивит, испугает!». Произведение уже готово в его мозгу, остается пустяк: сделать. И тут уже не важно, как. При этом уходит самое существенное: протяженность. Удар кисти, верное слово — то, чем мыслит подлинный художник, — не нужны. Понятно, что выходит чепуха.
Однажды уборщица в лондонской галерее Tate Modern нашла грязную ванну и помыла ее. Наутро выяснилось, что бедная женщина испортила — навеки погубила для человечества — произведение искусства. Ну, не навеки, не будем преувеличивать. Художник явился, принес и положил в ванну новую грязь, и экспонат вернулся на прежнее почетное место. В той же галерее пол одного из залов покрыли однажды слоем риса в сантиметр толщиной. Тоже произведение, а к нему пояснение-концепция: на Дальнем Востоке голодают. И в Африке, вы не поверите, неблагополучно. Чтобы напомнить об этом, художник (в той же галерее) выставил, приладив к своему полотну, слоновье дерьмо. И в Палестине плохи дела. На выставке в Швеции в 2004 году было показано такое произведение: растянутая на плоскости ткань, полтора на полтора, кроваво-красного цвета, на ней кораблик из папье-маше, примитивный, вроде тех, что дети из листа бумаги делают, на кораблике — паспортная фотография красивой молодой женщины. Содержание этого шедевра такое: женщина на портрете — палестинская террористка, взорвавшая себя и убившая 22 человека на автобусной остановке (преимущественно тоже женщин, но также нескольких детей и стариков), а красное полотнище — еврейская кровь. (Израильский посол Цви Мазель пришел на выставку и плюнул на это произведение, пожертвовав своей дипломатической карьерой; по мне он — лучший из искусствоведов). Чтобы создать это произведение, новый Леонардо израсходовал час своего времени. Чтобы выставить этот шедевр — нравственных препятствий не нашлось. Такова наша с вами эпоха. Такие мы с вами люди. Люди добрые, сапиенсные, даже очень. Искусство нам — до лампочки, как раньше говорили (когда потолки еще были высокими). А ведь эстетическая скудость неотрывна от скудости этической.
Между тем человек мыслящий не мог обходиться без искусства уже с пещерной поры. Искусство шло от божества, оно служило постижению мира, было потребностью души. Сейчас — все эти Саачи и Хёрсты, а с ними — легион сытых искусствоведов, изгаляются и делают деньги — на чем? На нашем равнодушии к искусству, на том, что нам «глубоко наплевать». Посмотрим правде в глаза и признаем: мы можем обходиться без искусства, мы хотим только суррогатов, заглушающих в нас голос совести, мысль и все прочие собственно человеческие проявления. Значит, мы — уже не люди.
Полное вырождение — не за горами. Уравниловка, нивелировка, энтропия — не сумела прорваться к нам через классический социализм (нас ГУЛАГ отпугнул), но всё-таки перехитрила нас и делает свое дело иначе: через политическую корректность, уравнявшую высокое и низкое, красоту и безобразие, благородство и подлость.
СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО
Вектор истории, говорил Владимир Соловьев, направлен от людоедства к братству. Верно: открытой, канонизированной жестокости, еще исторически недавно пронизывавшей всю нашу повседневность, становится как будто бы всё меньше. Мальчишку, укравшего кусок хлеба, в Англии больше не вешают (да и нет больше такого воровства; все сыты). Дочерей, на которых не хватило приданого, во Франции больше не запирают в монастыри. В середине XIX века Лондон отказался помогать голодающей Ирландии (входившей тогда в состав Великобритании) на том основании, что ирландцы — бездельники; сейчас — кидаются помогать неведомым племенам и народам. Мы — размякли. Жестокость, некогда повсеместно (повсесердно, как по другому поводу сказал Игорь Северянин) распределенная, стала точечной, единичной — оттого так и поражает воображение. Вместе с убылью повсесердной жестокости — и душевное тепло убывает, и душевная красота. С гор мы спускаемся на равнину; уже спустились. Наши конфликты не так остры, как прежде, но и красоты, и мощи душевной (выявляемых только в обстоятельствах жестоких, трагических) становится всё меньше. Где сегодняшние Медея, Аристид, Сцевола? Мы всё больше похожи друг на друга. Еще немножко, и будем похожи, как братья. Народы смешиваются и растворяются друг в друге. Все гены брошены в один котел, и вот-вот явится на свет человек усредненный, homo mediocris.
Наука сделала возможной еще одну форму равенства и братства, несколько устрашающую: клонирование. Богатые рано или поздно начнут создавать себе нерукотворные памятники в форме своих генетических двойников. Никакими законами этого пути не закроешь. Число генотипов среди людей начнет быстро сокращаться. Возникнут кланы генетически однородных братьев — тех же однояйцовых двойняшек, только разного возраста. Или сестер? Пол — за ненадобностью в деле продолжения рода — отомрет. Между кланами начнется война не на жизнь, а на смерть. Победивший клан уничтожит прочие под корень — и вот оно, наше светлое будущее: один-единственный человек во множестве копий разного возраста. Человек, к тому же, бессмертный (хотя бы теоретически). Равенство и братство достигнуто полное, какое Робеспьеру не снилось. Свобода — такая полная, что дальше некуда. Не может же человек сам себя угнетать! Или может? Этого без опыта не узнать. «При капитализме, — гласит известная шутка, — человек угнетает человека, а при социализме — наоборот».
Но этот homo mediocris, нет, теперь уже homo solus, разумеется, не человек. Армагеддон совершился. Кажется, худший из возможных.
12 ноября 2005, Лондон,
помещено на сайт 13 августа 2008
журнал На Невском (Петербург) №12, 2005 (с искажениями).
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
