Владимир Корнилов. Поэзия предмет капризный...
Теперь, когда поэта не стало, в его обширном наследии все отчетливее вырисовывается контур личной корниловской поэтологии (причем поэтологии не только теоретической, но и явленной в стихе) — у него были свои взгляды, глубокие и неангажированные, на этот род словесности, своя «лаборатория», своя трактовка пушкинской традиции и целая галерея ярких, субъективных, колоритных портретов. Собратья по перу — от хрестоматийных классиков до действующих современников. Из этих стихотворных трактатов и медальонов сложился сборник В. Корнилова «Вольная поэзия России» (М.: Прогресс-Плеяда, 2000), до широкого читателя не вполне дошедший. Много стихотворений о поэтах и о поэзии осталось и в архиве писателя… Из них — малоизвестных и неизвестных вовсе — неожиданно выстроился цикл, который кажется нам весьма насущным именно для рубрики «В творческой мастерской». В 1997 году Владимир Корнилов в предисловии к книге эссе «Покуда над стихами плачут…» написал следующее: «К сожалению, в силу разных причин стихи сейчас читают все меньше и меньше. Однако пренебрежение к поэзии опасно. Оно за себя мстит… А ведь в русской поэзии запечатлен не только наш язык, но и наша история, наша культура, особенность и неповторимость России. Вот почему нелюбовь к стихам приводит к падению памяти не просто каждого из нас, но и нашей общей исторической памяти. Отвергая родную поэзию, мы становимся беспамятным народом, а это пострашней любых экологических бедствий. Между тем поэзия — предмет капризный. Говоря о стихах, непременно размышляешь о личности пишущего, о ее бесконечном своеобразии и каждый раз сталкиваешься не с общим правилом, а с частным случаем. Вот почему трудно писать о поэзии вообще, но зато легко говорить о своей любви к ней...» Так с присущей ему резкостью и открытостью определил В. Корнилов задачи собственной поэтологии, свое кредо. Мы решили открыть публикацию маленькой статьей В. Корнилова, написанной специально для сборника в серии «Самые мои стихи» (М.: Слово, 1995) и теперь, в контексте корниловской поэтологии, звучащей по-новому: здесь и вехи его творческой биографии, и сокровенный, абсолютно свежий взгляд на проблемы литературной экзистенции, и даже пророчество. Дальше следуют так называемые стихи о стихах: сначала — о поэтах, потом — о поэзии. А примыкает к поэтической мозаике ненапечатанное эссе В. Корнилова «Время — это люди», подготовленное им для сборника «Современники», который выходит ежегодно как итог Пушкинского молодежного фестиваля (проводится в РГУ нефти и газа имени Губкина с 1995 года, участники — 80 вузов России). Владимир Корнилов был душой этого конкурса и постоянным членом жюри фестиваля, — последнее его эссе обращено к творческой молодежи. Кто же знал, что станет оно своеобразным завещанием поэта?
МАСТАК ИЛИ ГОРОДСКОЙ СУМАСШЕДШИЙ? Собрав «Самые мои стихи», я еще раз убедился, что о себе сказал в них достаточно. Осталось лишь добавить в предисловии несколько подробностей. Я родился в 1928 году в семье инженеров-строителей. От матери (она умерла, когда мне было восемь лет) осталась этажерка со стихами, и я прочел их раньше, чем Марка Твена и Жюля Верна. Меня удивляло, как в коротких строчках умещается так много... Все непонятное (например, у Светлова: «пока Достоевский сидит в казино...») выяснял по растрепанному словарю Павленкова и, мне кажется, большинство сведений почерпнул из стихов. Привыкший с детства развинчивать, чтобы узнавать их секреты, заводные игрушки, часы и детекторные радиоприемники, я то же самое, правда мысленно, начал проделывать со стихами. Иногда они расшифровывались, как ребусы. Так, «Синие гусары» Асеева, несмотря на звонкость, никакой тайны не содержали; светловская «Гренада» — тоже. А вот в строчках Светлова:
Ночь звенела стременами, Волочились повода, И Меркурий плыл над нами — Иностранная звезда...
или Тихонова:
Как пленительные полячки Посылали письма ему, Как вагоны и водокачки Умирали в красном дыму, —
несмотря на внешнюю простоту, красота была необъяснимой. В 1945 году я чудом поступил в Литературный институт. Чудом — потому что законченных стихов у меня тогда не было. Я переписал несколько отрывков своим ужасным почерком, и приемная комиссия не разобрала не только их, но даже моего отчества; она решила, что я сын расстрелянного поэта Бориса Корнилова: в те летние месяцы после победы все ждали благодетельных перемен. Но вместо перемен вскоре грянуло постановление об Ахматовой и Зощенко; я боготворил обоих, и постановление поколебало мою веру в большевиков и Сталина. Правда, после института, в армии, мне пытались промыть мозги, но не промыли. Я писал нечто супротивное эпохе, и печатали меня мало. Очевидно, стоило, презрев повседневность, думать о вечном, но у меня так не выходило. Впрочем, в России такое редко кому удавалось. Первые два сборника моих стихов были рассыпаны в верстке, а два других вышли в ощипанном виде. Ближе к сорока годам я стал писать прозу, и когда из верстки «Нового мира» выбросили мою повесть «Девочки и дамочки» и стало ясно, что в Советском Союзе мне больше не публиковаться, я начал печататься на Западе. Естественно, это не понравилось властям. А так как я начиная с 1966 года протестовал против арестов инакомыслящих, то после письма в защиту академика Сахарова (март 1977 года) меня исключили из Союза писателей. Сегодня, в разруху, я публикуюсь чаще, чем в «оттепель», но нынче и поэты, и поэзия оказались на обочине жизни. Впрочем, в этом нет ничего странного. Есть два полярных высказывания — Маяковского:
Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак...—
и Ахматовой:
Любо мне, городской сумасшедшей, По предсмертным бродить площадям.
Однако громогласные лозунги и грубый напор (когда в бухгалтериях Маяковскому не платили гонорара, он палкой разбивал окна), словом, все, что было в нем от мастака, пожухло и поблекло, а сохранилось только печальное, поэтически незащищенное, и сама смерть показала, что напор и лозунги были всего лишь его щитом и забралом. В русской поэзии, на мой взгляд, можно найти только одного мастака — Державина времен «Фелицы», когда поэт еще верил в просвещенную монархию и не ощущал разлада между собой и своими стихами. А вот Некрасова, который был в жизни вовсе не промах, и крутого помещика Фета поэзия выдавала с головой: первый писал невеселые стихи, а Фет — вообще трагический лирик. Даже самый гармонический из наших поэтов — Пушкин — оставил после себя кучу долгов и, значит, в жизни мастаком не был. И уж никак не годятся в мастаки нищенствовавшие в эмиграции Ходасевич и Цветаева или бездомный, умерший в лагере Мандельштам. Но, помимо житейской неприспособленности, настоящих поэтов часто отличает еще детская наивность. Прозревая будущее, они сплошь и рядом не видят происходящего вблизи. Борис Пастернак намеревался говорить со Сталиным о жизни и смерти, хотя Сталин уже выслал в Сибирь миллионы крестьян, а своим сподвижникам рубил головы налево и направо. Или Борис Слуцкий пытался учить директора издательства «Молодая гвардия», одного из столпов отечественного шовинизма, каких поэтов совершенно иного направления надо издавать. Естественно, что Сталин швырнул телефонную трубку, а молодогвардейский директор убрал Слуцкого из редакционного совета. В русской жизни, лишь наступая «на горло собственной песне», можно было остаться мастаком. Державину это удавалось до тех пор, пока мир для него не раскололся — и «трещина мира прошла через его сердце»1. Последние державинские строки: И если что и остается Чрез звуки лиры и трубы, То вечности жерлом пожрется И общей не уйдет судьбы —
гениальны, но это не стихи мастака. И вовсе не странно, что поэты, как все городские сумасшедшие, выталкиваются на обочину жизни. Негодовать по этому поводу глупо. А вот мастаков после их смерти, а зачастую и раньше, забывают, и они в лучшем случае становятся «достояньем доцента»2. Меж тем многие из явных неудачников, окончивших свои дни в нищете, в тюрьме или же прервавших свое горькое существование, впоследствии оказываются в таком читательском фаворе, каким не были избалованы даже самые удачливые мастаки. Возможно, мои соображения поверхностны, но они оставляют городским сумасшедшим — а они в русской поэзии не перевелись и, надеюсь, не переведутся — утешение и надежду.
1 февраля 1995 года.
I. О ПОЭТАХ АНТАБУС Еще не в твоем кабинете, Где вечно за дверью толпа, А прежде на четверть столетья В шалмане я встретил тебя.
Несчастный, пропахший мочою, Читал о погибшей любви, И как полыхали мечтою Глаза голубые твои.
Казалось, недолго осталось: Проводим тебя на погост... Но принял, как постриг, антабус И сразу стал важен и толст.
О, яростный культ государства, Изрядно похожий на бред!.. От этого мрака лекарства, Антабусу равного, нет. И поздно из этого рая Рвануть, принимая хулу, Уйти в «голубые Дунаи» И брызгать на каждом углу.
И поздно с беспутным задором Стихом прозвенеть под вино, И даже, как псу под забором, Уже помереть не дано. 1972—1999
СМЕЛЯКОВ Не был я на твоем новоселье, И мне чудится: сгорблен и зол, Ты не в землю, а вовсе на север По четвертому разу ушел.
Возвращенья и новые сроки И своя, и чужая вина — Все, чего не прочтешь в некрологе, Было явлено в жизни сполна.
За бессмертие плата — не плата: Светлы строки, хоть годы темны... Потому уклоняться не надо От сумы и еще от тюрьмы.
Но минувшее непоправимо. Не вернешься с поэмою ты То ль из плена, а может, с Нарыма Или более ближней Инты.
...Отстрадал и отмаялся — баста! Возвышаешься в красном гробу. Словно не было хамства и пьянства И похабства твоих интервью,
И юродство в расчет не берется, И все протори — наперечет... И не тратил свое первородство На довольно убогий почет.
До предела — до Новодевички Наконец-то растрата дошла, Где торчат, как над лагерем вышки, Маршала, маршала, маршала. ...В полверсте от литфондовской дачки Ты нашел бы надежнее кров, Отошел бы от белой горячки И из памяти черной соскреб,
Как ровняли овчарки этапы, Доходяг торопя, теребя, Как рыдали проклятые бабы И, любя, предавали тебя...
И совсем не как родственник нищий, Не приближенный вдруг приживал, А собратом на тихом кладбище С Пастернаком бы рядом лежал. 1972
Прелестный лирик Митя Сухарев И он же — физиолог Сахаров, В литературе — ставший ухарем, В своей науке ставший знахарем.
Люблю твои стихотворения, Где неосознанное создано, Где бездна чувств и настроения, Ума, и юмора, и воздуха.
Что выше — слово или музыка? Сегодня песен половодие, А стих томится вроде узника В роскошном карцере мелодии.
Один — свободным и услышанным — Он должен жить во здравье нации... А я твои четверостишия Опять шепчу в реанимации. 1990
До свиданья, друг мой, до свиданья... В старости мы все впадаем в детство, И тогда ничтожные страданья Обращаются в большое бегство.
То, что ты предложишь в Орегоне, Больше не считается искусством Даже на таежном перегоне Между Красноярском и Иркутском.
Было и талантливо и остро — Стало за ненадобностью слабо: Отошла эпоха бутафорства, А за нею — мировая слава.
Кончилось великое везенье, Дважды не войдешь в одну удачу... До видзення, брат мой, до видзення, Все равно тебе вдогонку плачу. 1992, август
Умер, многое продумав, Одинокий и больной... Не был он из трубадуров, У него был путь иной.
Как великого поэта Замышлял его Господь, Но негромко было спето, Страх не смог перебороть.
Кант — единственный был идол, И, читая Канта всласть, Он в бессильи ненавидел Обезумевшую власть.
И, бездарности на радость, Так умерил свой размах, Что загадки в нем осталось Много больше, чем в стихах.
...Расходились втихомолку. Поздно подводить итог. ...И совсем-совсем недолго Плыл над городом дымок. 1993
Болтовня, болтовня — С рифмами и без них — Так и прет из тебя, Но зато звонок стих. Ни души, ни нутра, Истины ни на грош, Все — игра, все — мура... Стих, однако, хорош!
Он как следует сбит, Он лихой и шальной, И пьянит словно спирт, Хоть набит болтовней.
Ведь свободный талант — Больше форма, чем суть... Смысл — ничто, был бы лад!.. Так что не обессудь.
И не выдохну: «Стоп!», Как попрут на меня Весь твой вздор, весь твой стёб, Вся твоя болтовня. 1996
Все рейтинги я отверг, Какой в них и толк, и прок?.. Двадцатый окончен век, И первый поэт в нем — Блок.
Метели, гибель и мрак И воля влекла его, И появлялось так Гармонии вещество.
Овладевали им То Сатана, то Бог, Однако неукротим Остался несчастный Блок.
Вселенский не поднял ор, Когда именье сожгли. И голоден, проклят, хвор, Не бросил родной земли.
Завистниц был целый полк, Завистников — два полка... И все-таки только Блок Поднялся под облака. 1999
«Бессонница. Гомер...» Я не читал Гомера Ни в поздней старости, ни в детстве по складам. Однако объяснил, что эпос — не химера, Совсем не сказочник, а Осип Мандельштам.
Он список кораблей с собой унес в могилу, Которую доныне не нашли. Но лирика его мне заменила Великое сказание земли. 1999
Весь в пятнах и в морщинах И лысый, как скелет, Жеребчиком мышиным Резвился тридцать лет.
И много было шуму Совсем из ничего, Хотя, похоже, к шуту Истлело естество,
Ни чувства и ни чуда! — Ну, разве что слегка... Однако, жил покуда, Игра вовсю влекла.
Но лед его мистерий Не вдохновлял меня, И не был в подмастерьях Я у него ни дня. 2001
Что делать: быть или играть? Вот в чем вопрос. А впрочем, никакого нет вопроса. Кто до себя — как личность — не дорос, Тот изъясняется многоголосо.
И норовит у каждого занять То интонацию, то жест, то фразу, Чтобы сыграть, но не себя опять, А нечто усредненное и сразу. Соперник растранжиривал свой пыл На скетчи, сценки или водевили... А что до Слуцкого, то Слуцкий просто был. И не играл. За это не кадили. 2001
II. О ПОЭЗИИ ПОЭТЫ В задоре, а может, в запое, С похмелья, стрезва — все одно, — Но только в своем Гуляй-Поле Обмолвился батька Махно:
«Актеры и девки охочи Любому, кто сверху, служить...» А знал атаман, между прочим, Почем в лихолетии жить.
Едва ль не мальчишкой отведав И кровь, и этап, и острог, Он все же причислить поэтов К актерам и девкам не смог.
Жестоким был Нестор Иваныч, А все ж понимал, голова: Поэты не падают навзничь, Не лают чужие слова.
Не менее, чем Откровенье, Подай им — и вся недолга, А там хоть хула, хоть забвенье, Зато не презренье врага. 1988
Памяти Велимира Хлебникова Сущего первооснова, Хоть не кислород-азот, И при том уйти готово Далеко за горизонт.
Бездорожье и дорога, Ты, в чреде любых эпох, У убогого — убого, А у щедрого — как Бог. И, достойное упреков За бесплодность мятежей, За пророчества пророков И ничтожество вождей,
Ты столетия в ответе За свершенья и за бред: Ведь на целом белом свете Ничего сильнее нет.
И от края и до края Отданы тебе не зря Твердь небесная, земная, Океаны и моря.
Не под силу отморозкам Затереть тебя до дыр… Слово управляет мозгом — Завещал нам Велимир. 1997
Смысл и честь России — лирика! Ведь — куда глаза ни кинь — Ты воистину великая Средь бесчисленных святынь!
От Державина до Слуцкого, Каждой власти не мила, Падчерицей непослушною Два столетия была.
То вразброд, а то лавиною Шла, сломав державный строй, И при том неуловимою Удивляла красотой.
То вселенский гром затеявши, То слышна едва-едва, То восторженна, как девушка, То печальна, как вдова.
А вокруг — без края мерзости, И любое дело — швах, Небо — в беспросветной серости, А держава — сплошь впотьмах; И ни крика и ни выкрика — Немота да нищета... Но зато какая лирика! Жалкой жизни не чета. 1997
Вольная поэзия России, Я тобой держался, сколько мог, В боксах интенсивной терапии, Из которой выдворяют в морг.
С маетою сердце не справлялось, Но попеременно утешал Тютчева и Лермонтова хаос, Баратынского холодный жар.
Слава Богу, не ослабла память Для твоих стихов и для поэм, Оттого ни слова не добавить — Я тебе давно обязан всем.
Ты нисколько не литература, Ты — моя награда и беда: Темперамент и температура У тебя зашкалена всегда.
Ты меня наставила толково, Чтоб не опасался неудач И с порога отвергал такого, Кто не холоден и не горяч. 1997
Для поэтов большое благо, Что дано им свои грехи Изгонять наподобье шлака И немедля вгонять в стихи.
Распрекрасное это дело — Все ошибки, весь брак, весь бред Выгонять из души и тела, Жаль, что лирики в этом нет. 2000
И все ей казалось: она жеребенок... В. Маяковский Шла развалина, а еще точней — Брел, покачиваясь, развалина, Голова полна стародавних щей, Мысль в которых вдрызг переварена.
Что с такого взять? Приложить к чему? Ненадежного отношения Удостоился; ничего ему Не дано, кроме поношения.
А погода — дрянь, вихрь, мороз... А скользь Скалолазанья поопаснее... И упал на лед, и прожгло насквозь Болью сломанное запястие.
И ни сесть, ни встать, и лежит лежмя, Вроде той, на Кузнецком, лошади... Не попрешь, старик, супротив рожна... Но припомнилось вдруг хорошее.
Как тому назад чуть не сотню лет — Не печальные, а бодрячие Прошептал слова молодой поэт, Наклонясь над упавшей клячею.
Разом встал, побрел, несмотря на скользь, Боль терпя, но беды не чувствуя... До того ему по нутру пришлось Зарифмованное напутствие. 2001
Кто его родня? Гитара? Лира? Песнопение или молитва? Или он изгой, проклятье мира, И с ним рядом петля и поллитра?
Выскажусь, предтечам не переча. Он — дитя не лиры, не гитары, Не молитвы. Он лишь точка встречи С тем, что никогда не прилетало. 2001
Дмитрию Сухареву
С понедельника по понедельник, Вечным поиском разогрет, Ставит опыты академик, Физиолог, собрат-поэт.
Много скоплено им и добыто... Вот и я по своей судьбе Ставлю опыты, ставлю опыты, Не на псах, на самом себе...
Постигая, на чем же держатся Все проступки и все слова, — Несмиренное наше бешенство Братства, лирики, вещества. 2001
Маловато чего достиг, Мучась присухой в келии, Вместо глазури — покрыл свой стих Траурной пастой гелевой.
И ни жива, да и ни мертва, Скрадывая все мелочи, Вдруг почернела моя строфа, Точно квадрат Малевича,
Вся закосневши, вся затвердев... — Ну-ка с такою выбеги За волнолом или за предел В водовороты лирики!.. 11 декабря 2001
За эту работу не платят: Вытье в ней одно и нытье. Лишь кто окончательно спятит, Возьмется работать ее.
Не платят за эту работу, И все ее видят в гробу, Она никому не в угоду И к пропасти торит тропу. Однако работа такая, Не схожая с добрым трудом, Сначала тебя упрекая, Тебе благодарна потом.
Когда ты, смежив свои зенки, Окончишься как вещество, Она на правах иждивенки Живет за тебя самого. 2001
Стихи возвратятся на круги своя!»
Они повернутся к низам и верхам, Низы и верха развернутся к стихам.
Поскольку всему голова — человек, А стих человеку роднее всего,
Не верится, чтобы он взял и отверг Насущность стиха и его вещество.
С ночи до рассвета и весь день-деньской Тревожит нас до ночи фактор людской,
Любой человеческий фактор и факт Велит делать этак, не делать не так...
С того-то внизу и с того-то вверху Затор болтовне и дорога стиху.
Но ежели это неправда и ложь, И если ничто не меняется впредь,
И снова силком никого не возьмешь, Осталось по-прежнему просто терпеть... 2001
ВРЕМЯ — ЭТО ЛЮДИ К сожалению, столь простой и очевидный факт открывается далеко не сразу. Поэтому многие принимают на веру строки Кушнера: Времена не выбирают, В них живут и умирают.
А ведь они неправильны и даже, по сути своей, вредны, поскольку рассматривают Время как нечто, раз и навсегда данное и непреоборимое, как, скажем, тюремные стены, а человека — как простого заключенного. Дескать, соглашайся, что век железный, и радуйся, что сад чудесный. Но если трезво взглянуть на эти строки, приходится признать, что они унижают человека и, по сути своей, капитулянтские. В 1921 году, на четвертом году революции, у Александра Блока, сначала поверившего в насильственное переустройство мира, а затем отчаявшегося в нем, вырвались строки:
Пушкин, тайную свободу Пели мы вослед тебе, Дай нам руку в непогоду, Помоги в немой борьбе.
Блок вновь понял, что мерило всему — человеческая личность. И свобода или несвобода в стране и в мире прежде всего зависит от свободы отдельного человека. Кто же такой поэт? Он не кто иной, как провозвестник и одновременно хранитель свободы. Бывали страшные времена. Например, николаевское время. Пушкин его не выбирал, но благодаря Пушкину оно напрочь изменилось. Вот что писала в 1961 году Анна Ахматова: «Вся эпоха (не без скрипа, конечно) мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов, кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы и неаншефы постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а затем просто опочили в картотеках и именных указателях (с перевранными датами рождения и смерти) пушкинских изданий. Он (Пушкин. — В. К.) победил время и пространство. Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург. Есенин, Пастернак и Ахматова тоже, хотя и не столь блистательно, как Пушкин, победили ленинско-сталинские эпоху и пространство, еще раз доказав, что поэты появляются в одном времени, а умирают уже в другом, преобразованном ими. Конечно, такое преобразование — дело не мгновенное, оно отнимает годы и десятилетия. Но для нас важно понять главное: хотя времена нельзя выбрать, их возможно преодолеть и победить. Но для этого следует прежде всего стать человеком, в нашем случае — поэтом. Что же требуется от поэта? Одно, как сказал Пастернак:
...быть живым, живым и только, Живым и только до конца...
То есть жить своей, а не чужой жизнью, и писать то, чего жаждет собственная твоя душа, а не сиюминутные обстоятельства, редакции газет и журналов, условия литературных конкурсов и прочее... Если, скажем, задана тема о Пушкине, или о Москве, или об Отечественной войне, то браться за них следует лишь в том случае, если ваше отношение к Пушкину, Москве или Отечественной войне именно ваше, а не заемное, если вы способны сказать о них нечто новое, доселе не сказанное, и при этом сказать по-своему. Так, например, о Москве написаны сотни тысяч стихов, но только в очень немногих из них проявилась человеческая душа. И когда Есенин сказал:
Я — московский озорной гуляка. По всему тверскому околотку В переулках каждая собака Знает мою легкую походку, —
он тем самым прославил не только столицу, но по-своему, с лирическим жаром и задором, прославил свободного человека в несвободном уже городе. И вот прошло три четверти века, Москва за это время несколько раз перестраивалась, исчезло само слово околоток, исчезли многие переулки, отловлены злобными шариковыми бродячие собаки, а стихи остались и по-прежнему радуют нас своей лирической раскованностью, как радовали еще современников Есенина. Согласившись с формулой: время — это люди, мы поймем, что даже самые страшные времена можно изменить. Причем речь идет вовсе не о революциях. За два года до смерти Пастернак, не зная кушнеровских стихов, — они появились позже — написал: Не потрясенья и перевороты Для новой жизни очищают путь, А озаренья, бури и щедроты Души воспламененной чьей-нибудь.
Как видим, здесь не призыв к насильственному переустройству мира, а приглашение пристальнее всмотреться в человека, обратиться к отдельной личности. В этом, собственно, и назначение поэзии. 2001 Публикация Л. БЕСПАЛОВОЙ. 1 Формула Гейне (здесь и далее прим. публикатора). 2 Из стихотворения Блока «Друзьям».
© Copyright: Олег Анатольевич Борисов, 2010.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
