Михаил Всеволодович Анищенко-Шелехметский

Первый снег
На темном крыльце, замерзая,
Теряя ко мне интерес,
Ты что-нибудь знаешь, родная,
Про снег, убежавший с небес?

Здесь ночи из черного крепа,
И голос прощальный дрожит…
Зачем же он с ясного неба
На темную землю бежит?

Прощаясь со мной на пороге,
Скажи, на ладони дыша,
Зачем он лежит на дороге,
Растоптанный, словно душа?

И нет в нем ни злости, ни гнева.
И кто в том, скажи, виноват,
Что снег, убегающий с неба,
Не помнит дороги назад?..

Не напрасно
Не напрасно дорога по свету металась,
Неразгаданной тайною душу маня…
Ни врагов, ни друзей на земле не осталось…
Ничего! никого! – кто бы вспомнил меня!

Я пытался хвататься за тень и за отзвук,
Я прошел этот мир от креста до гурта…
В беспросветных людей я входил,
словно воздух,
И назад вырывался, как пар изо рта.

Переполненный зал…
Приближенье развязки…
Запах клея, бумаги и хохот гвоздей…
Никого на земле! Только слепки и маски,
Только точные копии с мертвых людей.

Только горькая суть рокового подлога
И безумная вера – от мира сего.
Подменили мне Русь, подменили мне Бога,
Подменили мне мать и меня самого.

Никого на земле… Лишь одни лицемеры…
Только чуткая дрожь бесконечных сетей…
И глядят на меня из огня староверы,
Прижимая к груди не рожденных детей.

Очень печальное
стихотворение
На отшибе погоста пустого,
Возле желтых размазанных гор
Я с кладбищенским сторожем снова
Беспросветный веду разговор.

Я сказал ему: «Видимо, скоро
Грянет мой неизбежный черед…»
Но ответил кладбищенский сторож:
– Тот, кто жив, никогда не умрет.

Я вернулся домой и три ночи
Всё ходил и качал головой:
– Как узнать, кто живой, кто не очень,
А кто вовсе уже не живой?

Под иконою свечка горела.
Я смотрел в ледяное окно.
А жена на меня не смотрела,
Словно я уже умер давно.

В тихом доме мне стало постыло,
Взял я водку и пил из горла.
Ах, любимая, как ты остыла,
Словно в прошлом году умерла!

Я заплакал, и месяц-заморыш
Усмехнулся в ночи смоляной…
Ах ты, сторож, кладбищенский сторож,
Что ты, сторож, наделал со мной?

* * *
Александру Громову
Не кричите, мои пароходы,
Не зовите меня в никуда.
Полюбил я в последние годы
Всё, что адом казалось всегда.

Словно хан отпустил из неволи
На хромом и бесхвостом коне…
Но ни злости, ни злобы, ни боли –
Ничего! – не осталось во мне.

И смотрю я на Родину слепо,
Превращаясь в немыслимый взгляд…
Так на землю, наверное, с неба
Не рожденные дети глядят.

Равновесие

Мать честная да лыко-мочало,
Да звенящая попусту гнусь…
Перепутав концы и начала,
Я не знаю, на что пригожусь.

То целую икону святую,
То нечистых дразню, как гусей.
И прощаю врагов подчистую,
И гною по темницам друзей…

То умен, как последнее слово,
То – Емеля, дурак, ветрогон…
Гой ты Русь! Золотая подкова,
Под которой сидит скорпион.

И по селам, где слез не осталось,
По сурепке и по лебеде
Темнота, перешедшая в святость,
Разошлась, как круги по воде.

Хохотали по просекам черти,
Обрывалась волшебная нить…
Равновесие жизни и смерти
Я хотел на земле сохранить.

Ты прости меня, батюшка милый,
За вороний бессмысленный грай…
Ты меня из холодной могилы
Не пускай в нарисованный рай.

И пускай мною песенка спета
На идущей под воду корме…
Я люблю темноту после света
И рождение света во тьме!

Половодье
Склоны сопок оползли,
В воду канули деревья.
Пядь за пядью край земли
Приближается к деревне.

Поздно, милый, морщить лоб,
Лодку старую латая.
Это даже не потоп,
Это ненависть святая.

В небе грозно и светло.
Напрочь срезана дорога.
Позабыв про барахло,
Люди вспомнили про Бога.

И сосед мой в небеса
Смотрит грустно, как калека…
За такие вот глаза
Бог и любит человека.

Поморы
Между туч – архангела оконце,
Вместо ливня – рыбья чешуя.
Здесь живут архангелогородцы,
Как листок из книги Бытия.

Испокон веков не выживают
Здесь клопы, тарантулы и тля.
Здесь водою спирт не обижают,
Словно лодки, глотки просмоля.

Здесь брала и славу и начало
Родина отчаянных сердец.
Здесь столица севера стояла,
Жаль, растаял этот Леденец.

Здесь любил созвездия и лодки
Мой отец с глазами февраля.
От его окладистой походки
До сих пор качается земля.

У простора – сердце от помора,
У помора в помыслах простор.
Здесь душа гуляет без надзора
И не пьет из ложечек кагор.

* * *
В доме моем ничего не осталось.
Ночь на исходе. Но время темнит.
В озере ночью вода отстоялась,
Цапля, как облако, в небе стоит.

Льется с берез золотая усталость,
Киноварь с охрой летят на испод.
Вот и осталась мне самая малость
Дней перелетных и вечных хлопот.

Счастье ушло. Но осталась свобода –
Та, что похожа на полный расчет,
Та, что случается после ухода
Тех, кто уже никогда не придет.
Оберег
Молча лошадь снаряжаю.
– Эй, соседи! Загружай!
– Уезжаешь? – Уезжаю…
– Что же, с Богом уезжай.

По засекам-лесосекам,
По календуле в долу
Да по мостикам-калекам
В городскую кабалу.

Мимо треснувшего треста,
По оврагу падуну.
– Поезжай, моя невеста… –
Я кобылу подстегну!

Вейся, вейся, путь бедовый,
Между сосен и берез!
Пусть летят с копыт подковы
Дальше памяти и слез!

Разорву туман на части
И, смирив безумный бег,
Подарю тебе на счастье
Свой заветный оберег.

И со всей окольной грустью,
По уклону сонных вод
Поплывет с тобою к устью
Мой последний пароход.

Там у моря-окияна,
На далекой стороне,
Вспоминай, моя Татьяна,
Несказанный свет в окне.

Вспоминай мои сусеки,
Береги мой оберег.
Глубоки моря и реки,
Но истоки глубже рек!

Гой ты, Русь! Сверчки да совы,
Конопля да лебеда,
Где счастливые подковы
Улетают в никуда!

Элегия
Надрывается ветер заблудший,
Колобродит всю ночь в камыше.
И чем хуже погода, тем лучше
Почему-то теперь на душе.

Ничего, я с дороги не сбился
И совсем не знаком с ворожбой.
Я в счастливой рубахе родился
И снимал ее только с тобой.

А теперь возле дома слепого
Я хожу, словно вор, без огня…
Хорошо, что ты любишь другого,
Как когда-то любила меня.

Хорошо, что без боли и страху
Ты мне машешь рукой на ходу,
Что мою голубую рубаху
Носит пугало в вашем саду.

Шинель
Когда по родине метель
Неслась, как сивка-бурка,
Я снял с Башмачкина шинель
В потемках Петербурга.
Была шинелька хороша,
Как раз – и мне, и внукам.
Но начинала в ней душа
Хождение по мукам.
Я вспоминаю с «ох» и «ух»
Ту страшную обновку.
Я зарубил в ней двух старух
И отнял Кистенёвку.
Шинель вела меня во тьму,
В капканы, в паутину.
Я в ней ходил топить Муму
И мучить Катерину.
Я в ней, на радость воронью,
Лежал в кровище немо,
Но пулей царскую семью
Потом спровадил в небо.
Я в ней любил дрова рубить
И петли вить на шее.
Мне страшно дальше говорить,
Но жить еще страшнее.
Над прахом вечного огня,
Над скрипом пыльной плахи,
Всё больше веруют в меня
Воры и патриархи!
Никто не знает на земле,
Кого когда раздели,
Что это я сижу в Кремле
В украденной шинели.

Капитан
Над землей стоит туман,
Океан кричит и стонет.
Бог – всего лишь капитан
Корабля, который тонет.

Лодки канули во тьму,
Пузыри вокруг и пена.
А когда-то ведь ему
Было море по колено.

Было всё – позор и честь,
Негасимый свет над рубкой.
Но не знал я – кто он есть,
Капитан с погасшей трубкой.

Я не знал, и знать не мог,
И боялся знать от века:
Отчего упавший бог
Так похож на человека?

Кто он? Чудище? Простак?
Неудача в неудаче?
Почему, он хочет так,
А выходит всё иначе?

Мать честная! Плачет Бог, –
Он отец у стольких зыбок,
И качается у ног
Океан его ошибок.

* * *
Навалилась усталость…
За окошком темно.
Что прошло, что осталось?
Да не всё ли равно!

Что за страшная сила
И откуда, бог весть,
Нам с тобой подменила
Всё, что было и есть?

Тлеет Русь, словно ветошь,
Гаснет меч-кладенец…
И отцу не ответишь:
Наш ли Ржев наконец…

* * *
…но если у неба и бога
На всех не хватает любви,
И если во тьму от порога
Уводит чужая дорога,
Уводит – зови не зови…
Но если повсюду неволя
И призрачна русская доля
Среди мировой маяты…
Что значит, свободная воля?
Да знаешь ли, Господи, ты?

ЭТО и ТО
Ликует пьяная страна.
Теперь рукой подать до рабства,
А там – разруха и война.

Потом в Москве убьют поэта,
Потом помножат боль на сто.
Опять начнется бой за «ЭТО»,
А «ЭТО» уничтожит «ТО».

Всё тот же фарс раскинет сети,
Родится Карла в бороде...
Всё повторяется на свете:
Позор, потемки и т. д.

* * *
Мы Русь ругаем по привычке,
Повсюду грязь и барыши…
Но ехал Чичиков на бричке
В потемки собственной души.

Обрыдли ямы и пригорки
И тараканища в борще.
Но дно, увиденное Горьким,
Он видел в собственной душе.

Веками ларчик замыкался,
Но в нем хранили ерунду.
И Данте в душу опускался,
А говорил, что был в аду.

* * *
Я разговор о боге не веду,
Но, господа, скажите мне на милость:
От грешников, сгорающих в аду,
Кому из вас теплее становилось?

Я выйду вон, напьюсь и упаду,
Но я не Бог, и я не стану злее.
От грешников, сгорающих в аду,
Мне никогда не делалось теплее.
Прощевай
Прощевай, моя опушка,
Прощевай, тропа в бору!
Ухожу... Но, словно Пушкин,
Весь я тоже не умру.

Положил себя, как требу,
Я на камушек лесной...
Журавли летят по небу,
Словно ангелы – за мной.

В час распада и распыла
Грешный мир нам не указ.
Не страшусь... Всё это было
И со мною много раз.

Поклонюсь Борису, Глебу...
И над Родиной святой
Буду гром возить по небу
На телеге золотой!

Кто я? Что я?
Небу ль ясному внимаю,
Ветры ль буйные бужу,
Что за жизнь? Не понимаю.
Что за путь? Не разгляжу.

Посреди земного вздора
Поздно азбуку учить.
Я и танца от танцора
Не умею отличить.

Ах, вы, ягоды-цветочки,
Непонятный жребий мой…
Умирая в одиночке,
Я заведую тюрьмой.

* * *
Год за годом. Каждый год
Нет тебя. И карта бита.
Это – выход, это – вход,
Суть разбитого корыта.

Днем и ночью там, где ты,
Нет ни выхода, ни входа.
Надоело рвать цветы,
Ждать нелепого исхода.

Год за годом тот же сон,
Те же отзвуки бессмертья.
Тихо падает с икон
Пыль прохожего столетья.

В черной комнате беда,
Худоба одна, худоба.
Тихо тянутся года
От подгузников до гроба.

Днем и ночью… Черт возьми!
Всюду морок да изъяны…
Перед тем, как стать людьми,
Долго плачут обезьяны.

* * *
Люби меня – в мороз, в жару,
Люби меня – за боль, за серость,
За то, что я в тебе умру
Гораздо раньше, чем хотелось.
Люби, когда не надо тел,
Когда имен и лет не надо,
Люби, пока я не успел
Узнать, что выбрался из ада.
Люби мой гнев, мою вражду,
Мои обугленные святцы…
Ведь только я в твоем аду
Хотел бы вечно оставаться!

Я воду ношу
Я воду ношу, раздвигая сугробы.
Мне воду носить всё трудней и трудней.
Но как бы ни стало и ни было что бы,
Я буду носить ее милой моей.
Река холоднее небесного одра.
Я прорубь рублю от зари до зари.
Бери, моя радость, хрустальные ведра,
Хрусти леденцами, стирай и вари.
Уйду от сугроба, дойду до сугроба,
Три раза позволю себе покурить.
Я воду ношу – до порога, до гроба,
А дальше не знаю, кто будет носить.
А дальше – вот в том-то и смертная мука,
Увижу ли, как ты одна в январе
Стоишь над рекой, как любовь и разлука,
Забыв, что вода замерзает в ведре…
Но это еще не теперь, и дорога
Протоптана мною в снегу и во мгле…
И смотрит Господь удивленно и строго,
И знает, зачем я живу на Земле.

ПОЭЗИЯ

Не надо искать в ней какого-то лада,
И Виктора звать непременно Виктор.
Поэзия – это сияние клада,
Зарытого там, где не знает никто.

Не надо грустить под ночную сурдинку,
Что дар не велик, что не жарки угли…
И облачко тоже бывает с овчинку,
А тень убегает до края земли.

Не плачь, что темна и убога избушка,
Что в стоге соломы не видно иглы.
Поэзия – это царевна-лягушка,
Живущая дальше полета стрелы.

Поэзия – поле для вечного боя,
Когда и в душе и на небе война,
Когда разрывается, плача и воя,
На два полумесяца в небе луна.

Поэзия, как предсказание инка,
Как память ещё не родившихся дней;
Порой она тонкая, как паутинка,
Но мир выживает, повиснув на ней.

Михаил Анищенко-Шелехметский

Другие статьи в литературном дневнике:

• 16.01.2016. Веник Каменский
• 03.01.2016. Михаил Всеволодович Анищенко-Шелехметский