Прощание с Блоком

к 125 - летию со дня рождения

Дождливым декабрьским вечером 1991 года в небольшую квартиру на улице Шломо-амелех в Натании позвонил незнакомый человек. Времени более чем на то, чтобы выхватить из снопа пламенных волос взгляд, таящий в себе то ли симптомы диффузии зрительной агнозии, то ли характерный для пуэрториканского синдрома ассонансный оттенок, как правило, отличающий борцов за справедливость, квартирных маклеров и хронических алкоголиков, не нашлось, ибо посетитель уже уверенно пересекал границу неприкосновенной частной собственности, к неприкосновенности которой, честно говоря, хозяева квартиры ещё не привыкли.

- Привет, олим хадашим!
- Здравствуйте, - не приходя в себя, отвечал я.

Обращение «олим хадашим» (новые репатрианты - иврит - прим. авт.) мне не нравилось, хотя к тому моменту минуло менее трёх недель со дня нашего приезда в Израиль и никто этому обращению в данной ситуации лучше нас, хозяев квартиры, не соответствовал.
Человек, на котором, кроме шевелюры, топорщились донельзя изношенные спортивные штаны и застиранная футболка с надписью «Союзмультфильму – 50!», а его босые ноги оживлённо торчали из китайских вьетнамок, взгромоздился на стул, бережно зажав коленями полиэтилленовый пакет так, чтобы выдающиеся углы содержимого сразу обратили на себя внимание. Из внешности незнакомца осталось выделить нос, не столько длинный, сколько ёмкий (впрочем, детали оставим для спелеологов), и с кончиком до того едкого колера, что у меня на глазах выступили слёзы. Надо отдать должное его интуиции, занятый им стул был единственной из всей предназначенной для сидения мебели единицей, способной выдержать на себе взрослую человеческую особь.

Его звали Бенвенуто. В прошлом артист оригинального жанра, прослуживший 20 лет в Житомирской филармонии, а на заре карьеры отметившийся ролью безымяной санитарки в оперетте Тихона Хренникова «Шесть часов вечера после войны», поставленной Одесской музкомедией (что произошло гораздо позднее переезда театра из Львова, но ещё до того, как Мишка Водяной, с которым Беневенуто систематически пил из одного стакана, прославился на всю страну).
Жил замечательный, как выяснилось, во всех отношениях гость в квартире этажом ниже, с молодым парнем типично малоросской наружности и подходящим ей именем Иван и трёхметровым питоном Сальвадором. Во избежание недоразумения, сразу отмечу – жил Бенвенуто, разумеется, с Сальвадором, Иван появился в доме из чисто экономических соображений. Бенвенуто – не псевдоним, он получил своё имя при рождении от родителей – цирковых артистов, гордился им и любил щеголять полноценным ФИО: Бенвенуто Леопольдович Лурье.

В тот памятный вечер он, не дав нам опомниться, прочитал небольшую, часа на полтора, лекцию с перечнем десятков преполезнейших практических советов и рекомендаций, без которых невозможно было представить новую репатриантскую жизнь, выпил два чайника чая, бутылку водки и молочную смесь, приготовленную для нашего полугодовалого сына. В заключение, он вытащил из пакета огромный строительный пенобетонный блок, небрежно положил его на обеденный стол и уже на лестничной площадке заканчивал инструктаж по размещению блока внутри туалетного бачка с целью колоссальной, до 0,2% от суммы репатриантского пособия, экономии…

Мы прожили по соседству с Бенвенуто больше двух лет. Первое впечатление не обмануло. Это был хронический алкоголик, а в свободное от запоев время – распространитель «Гербалайфа» и даров Мёртвого моря, поднявшийся однажды, согласно его уверениям, на ёршиках из натуральной оленьей щетины для унитазов. Всё это не мешало ему, прежде всего, оставаться порядочным человеком. Видимо поэтому я никогда не видел его в футболке без союзмультфильмовских опознавательных знаков, а страдающие недержанием вьетнамки держались за жизнь исключительно на честном слове Бенвенуто. Он и в самом деле никогда не врал и если его бесчисленные истории носили некую фантастическую подоплеку, то это происходило лишь из-за бурного темперамента рассказчика (о, эти рассказы! одна история о смертельной схватке Сальвадора с квартирным вором, позарившимся на шикарную картонку из-под музыкального центра с бесценной бенвенутовой коллекцией стеклотары, чего стоит!…)

К сожалению, а может быть и к счастью, в мои намерения не входило начинать настоящее эссе со столь длинного вступления, да ещё посвящённого не самой грандиозной личности, с которой мне довелось на своём веку состоять в знакомстве. Просто был и другой вечер, на этот раз, кажется, летний или вовсе осенний, а потому лишённый самой невыносимой средиземноморской духоты. Бенвенуто пришёл не один, а с немолодой простоволосой бабой в кожаных штанах и зелёной шёлковой блузе с вызывающим глубокое разочарование вырезом, и это был первый и последний раз, когда я видел друга Сальвадора с представительницей недружественного питону пола. В руках бывшего артиста Одесской музкомедии, Житомирской филармонии и, что вовсе не исключено, императорских театров, были подозрительно маленьких размеров торт и потрёпанная книга. Торт, как я и предвидел, оказался дрянь, зато книга не подкачала. Бенвенуто принёс томик стихов Блока и он их читал. Читал, несложно догадаться, весь вечер. Читал великолепно:

Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи...

Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые, –
Как слезы первые любви!

Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу...
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!...

Во дворе тяжело сопели мускусные магнолии, готовые извиться в предсмертных судорогах, если бы не спасительно капающая влага заоконных кондиционеров, бурно стонали волосатые, как пожилые армянки, пальмы, имитируя ночные сефардские страсти в доме напротив, дико сатанел одинокий кузнечик, принимаемый нами за простуженную цикаду, а странный человек с чудом угадываемым чебурашкой на груди и рыжей, как кошка казначея домового комитета, щетиной, чистым голосом читал стихи о незабытой, но холодной Родине. В горле делалось сначала обыденно шершаво, как от парниковой клубники, но и это ощущение незамедлительно превращалась в саднящую терпкость, сворачивалась в колкие комки, отчего становилось больно глотать, и только абсолютное, а потому необъяснимое, безразличие к русской поэзии могло помешать гадко шуршащей за окном жирной летучей мыши присоединиться к звонким паузам, вызванным перехватами воздуха, которые театрально делал позабывший про свои эйфорийные пузыри чтец. Нос Бенвенуто от напряжения достигал размеров, при известных обстоятельствах способных угрожать не только пролетающим насекомым, но и чему-то более заметному, например, нашему новенькому шкафу, из-за очевидной антипатии, которую он ко мне испытывал, прозванному «Арафатом», или привезённой из «совка» люстре стиля поздний киевский ампир… единственное, с чем он мирился без предварительных условий и контрибуций, было слово Блока и, поскольку я давно уже ни о чём не пишу, кроме как о своих невнятных представлениях о поэзии, именно Блок, облачённый по такому случаю в непарадную пиджачную пару и видавшую виды беретку, станет моим новым главным героем.
Небезызвестная Зинаида Николаевна, повод вернуться к которой ещё появится, мне тут же бы возразила, мол, ах, Сан Саныч – всегда такой законодатель мод, шарман, в смысле эстет, и милашка, а вы его – ладно бы только в пару, а то ещё и беретку! Сроду Сан Саныч не носил береток, а если бы и носил, то уж точно не видавшие виды, потому что эпитет сей ни к Сан Санычу, ни ко всему, что имело честь витать вкруг него, никак не применим, он сам кого хочешь мог видывать, если уж на то пошло. Да-с!
Славная Зинаида Николаевна, охотно верю, что в кругах, коих и вы имели честь сиятельно витать, в подобное было бы невозможно поверить. Но я сам не то что нигде не витаю, но, простите за откровенность, и чести-то не имею, так что хоть казните – отсутствие беретки для меня – нонсенс!
Что беретка, если мой кое-куда проникающий и заведомо неприятный на ощупь, как нередко утверждают очевидцы, воспалённый взгляд, рыская в очередной раз по интернетным глубинкам, остановился вдруг на любопытном со всех сторон произведении хорошо и давно мне знакомой поэтессы, проживающей ныне, если я не ошибаюсь, в Филадельфии, Елены Максиной П о х о р о н ы Б л о к а:

П о х о р о н ы Б л о к а

Целует руки ласковая смерть...
Лицо застыло маской... Балаганчик
грохочет на колёсах катафалка,
а рядом – ни Пьеро, ни Коломбины...
Гирлянда роз увяла, словно плеть,
лежит в ногах...

- Поэт?
- Мужчина?
- Мальчик?

Зевакам любопытно, грустно, жалко:

- Ушёл так рано...
- ...И таким невинным!

И кажется, дрожат его ресницы...
На уличных часах им вторят стрелки
и замедляют ход. Всегда – двенадцать
на улице, где жил он в год последний.
Как траурны торжественные птицы!
Висят на ветках, как марионетки,
боясь пошевелиться и сорваться,
развеять дым прощальных сновидений...

А Незнакомка Смерть целует руки
столь иступлённо, трепетно и властно,
что замерзает улица от пара
её дыханья... Замирают дети
и, тотчас, разбегаются в испуге...
Витает запах старого лекарства –
Фонарь...
Аптека на углу бульвара...

Подросший мальчик, “умерший от смерти”.

«…Я считаю правильным полное абстрагирование от каких-либо конкретностей 1921 года, напротив, замечательно то, что атмосфера стихотворения вся построена на блоковских образах, удачно преломленных лирическим восприятием. И нет времени - двадцатый ли век, двадцать первый ли... все тает в излучинах смерти... и ласки прощальной мелодии... скользят по застывшим часам...»
(из читательских отзывов)

Всё логично, коль пишешь о Блоке, не бальмонтовскими же образами щеголять? Но, ещё не дочитав этот, в сущности, восторженный респект, я уже представлял (вот характер!) созданный по тому же лекалу вирш «Смерть Шекспира», со стенаниями Ричарда, похохатыванием лировского шута и траурной процессией, состоящей из петушиного кодла Монтекки и «братанов» конкурирующей фирмы Капулетти, «забивших стрелку», естественно, в студёную двенадцатую ночь, или «Агония Гоголя», в которой разгуляться дикой фантазии не помешали бы ни Вий, ни Нос майора Ковалёва, ни птица-тройка… Да и фантазию будить – стоит ли трудиться, её уже давно разбудили другие. Буйная бацилла неуёмного графоманства в поиске всё новых тем давит на мозжечок каждого незнающего отдыха от творчества автора, даже если речь идёт о человеке смышлёном и далеко небесталанном.

Окончание и обсуждение статьи находится здесь:

Павел Самсонов. Прощание с Блоком

Другие статьи в литературном дневнике:

• 21.11.2005. Прощание с Блоком