Мой любимый момент в романе Михаила Афанасьевича Булгакова "Мастер и Маргарита" в котором рассекается время и пространство:
Воланд и Азазелло стоят на крыше Московской высотки в 30-е годы XX столетия и вот из стены является Левий Матвей из первого века нашей эры. Шпага сатаны воткнутая в крышу представленая в книге автором как солнечные часы, в моём воображении предстаёт артефактом рассекающим время и пространство, очерчивающим границы света и тьмы...
М.А.Булгаков
МАСТЕР И МАРГАРИТА
Глава 29.
Судьба мастера и Маргариты определена
На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около полутораста лет назад, находились двое: Воланд и Азазелло. Они не были видны снизу, с улицы, так как их закрывала от ненужных взоров балюстрада с гипсовыми вазами и гипсовыми цветами. Но им город был виден почти до самых краев.
Воланд сидел на складном табурете, одетый в черную свою сутану. Его длинная широкая шпага была воткнута между двумя рассекшимися плитами террасы вертикально, так что получились солнечные часы. Тень шпаги медленно и неуклонно удлинялась, подползая к черным туфлям на ногах сатаны. Положив острый подбородок на кулак, скорчившись на табурете и поджав одну ногу под себя, Воланд не отрываясь смотрел на необъятное сборище дворцов, гигантских домов и маленьких, обреченных на слом лачуг. Азазелло, расставшись со своим современным нарядом, то есть пиджаком, котелком, лакированными туфлями, одетый, как и Воланд, в черное, неподвижно стоял невдалеке от своего повелителя, так же как и он не спуская глаз с города.
Воланд заговорил:
— Какой интересный город, не правда ли?
Азазелло шевельнулся и ответил почтительно:
— Мессир, мне больше нравится Рим!
— Да, это дело вкуса, — ответил Воланд.
Через некоторое время опять раздался его голос:
— А отчего этот дым там, на бульваре?
— Это горит Грибоедов, — ответил Азазелло.
— Надо полагать, что это неразлучная парочка, Коровьев и Бегемот, побывала там?
— В этом нет никакого сомнения, мессир.
Опять наступило молчание, и оба находящихся на террасе глядели, как в окнах, повернутых на запад, в верхних этажах громад зажигалось изломанное ослепительное солнце. Глаз Воланда горел так же, как одно из таких окон, хотя Воланд был спиною к закату.
Но тут что-то заставило Воланда отвернуться от города и обратить свое внимание на круглую башню, которая была у него за спиною на крыше. Из стены ее вышел оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый.
— Ба! — воскликнул Воланд, с насмешкой глядя на вошедшего, — менее всего можно было ожидать тебя здесь! Ты с чем пожаловал, незваный, но предвиденный гость?
— Я к тебе, дух зла и повелитель теней, — ответил вошедший, исподлобья недружелюбно глядя на Воланда.
— Если ты ко мне, то почему же ты не поздоровался со мной, бывший сборщик податей? — заговорил Воланд сурово.
— Потому что я не хочу, чтобы ты здравствовал, — ответил дерзко вошедший.
— Но тебе придется примириться с этим, — возразил Воланд, и усмешка искривила его рот, — не успел ты появиться на крыше, как уже сразу отвесил нелепость, и я тебе скажу, в чем она, — в твоих интонациях. Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп.
— Я не буду с тобой спорить, старый софист, — ответил Левий Матвей.
— Ты и не можешь со мной спорить, по той причине, о которой я уже
упомянул, — ты глуп, — ответил Воланд и спросил: — Ну, говори кратко, не утомляя меня, зачем появился?
— Он прислал меня.
— Что же он велел передать тебе, раб?
— Я не раб, — все более озлобляясь, ответил Левий Матвей, — я его ученик.
— Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, — отозвался Воланд, — но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются. Итак...
— Он прочитал сочинение мастера, — заговорил Левий Матвей, — и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?
— Мне ничего не трудно сделать, — ответил Воланд, — и тебе это хорошо известно. — Он помолчал и добавил: — А что же вы не берете его к себе, в свет?
— Он не заслужил света, он заслужил покой, — печальным голосом проговорил Левий.
— Передай, что будет сделано, — ответил Воланд и прибавил, причем глаз его вспыхнул: — И покинь меня немедленно.
— Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, — в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.
— Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи.
Левий Матвей после этого исчез, а Воланд подозвал к себе Азазелло и приказал ему:
— Лети к ним и все устрой...
Такой же литературный приём в произведении "Ледовое Побоище" применяет Константин Михайлович Симонов, изначально описывая разгром войск Кайзеровской Германии Красной армией в 1918 году. Когда не смотря на сложное революционное положение в стране красноармейцы не дали кайзеровцам воспользоваться ослаблением позиций Империи в борьбе с белыми, находившейся в тот момент на пороге гражданской войны, и прогнали захватчиков хозяйничавших почти девять месяцев во Пскове. Затем в последующих частях произведения автор резко уводит читателя в раннехристианскую эпоху Руси, где в преддверии Ледового Побоища Александр Ярославич с дружиной отбивает у Ливонского ордена Псков.
Будучи военным корреспондентом Константин Михайлович побывал на всех фронтах, прошёл Великую Отечественную Войну через земли Румынии, Болгарии, Югославии, Польши до самой Германии, став свидетелем последних боёв за Берлин.
Службу окончил в чине полковника.
Был авторитетным человеком не только в литературе. К написанным им строкам чутко прислушивался и партийный мир.
Во многом благодаря Константину Симонову лишь в 1973 году, спустя 33 года после смерти Булгакова, СССР увидит полный текст «Мастера и Маргариты». Хотя основные доработки над романом автор произвёл уже в 1938 году!
В этом же году журнал «Знамя» в самом начале опубликовал поэму «Ледовое побоище» с токарной точностью выфрезерованную Симоновым в четырёхстопном ямбе.
Эта вещь, обращённая вроде к далёкой древности, вызвала в литературных кругах Москвы много разных разговоров...
Глава Первая
Всю ночь гремела канонада,
Был Псков обложен с трех сторон,
Красногвардейские отряды
С трудом пробились на перрон.
И следом во мгновенье ока
Со свистом ворвались сюда
Германцами до самых окон
Напичканные поезда.
Без всякой видимой причины
Один состав взлетел к чертям.
Сто три немецких нижних чина,
Три офицера были там.
На рельсах стыли лужи крови,
Остатки мяса и костей.
Так неприветливо во Пскове
Незваных встретили гостей!
В домах скрывались, свет гасили,
Был город темен и колюч.
У нас врагу не подносили
На золоченом блюде ключ.
Для устрашенья населенья
Был собран на Сенной парад.
Держа свирепое равненье,
Солдаты шли за рядом ряд.
Безмолвны и длинны, как рыбы,
Поставленные на хвосты;
Сам Леопольд Баварский прибыл
Раздать Железные кресты.
Германцы были в прочных касках,
Пронумерованных внутри
И сверху выкрашенных краской
Концерна «Фарбен Индустри».
А население молчало,
Смотрел в молчанье каждый дом.
Так на врагов глядят сначала,
Чтоб взять за глотку их потом.
Нашлась на целый город только
Пятерка сукиных детей.
С подобострастьем, с чувством, с толком
Встречавших «дорогих» гостей.
Пять городских землевладельцев,
Решив урвать себе кусок,
Сочли за выгодное дельце
Состряпать немцам адресок.
Они покорнейше просили:
Чтоб им именья возвратить,
Должны германцы пол-России
В ближайший месяц отхватить.
Один из них в особом мненье
Просил Сибири не забыть,
Он в тех краях имел именье
И не хотел внакладе быть.
На старой, выцветшей открытке
Запечатлелся тот момент:
Дворянчик, сухонький и жидкий,
Читает немцам документ.
Его козлиная бородка
(Но он теперь бородку сбрил!),
Его повадка и походка
(Но он походку изменил!),
Его шикарная визитка
(Но он давно визитку снял!) —
Его б теперь по той открытке
И сам фотограф не узнал.
Но если он не сдох и бродит
Вблизи границы по лесам,
Таких, как он, везде находят
По волчьим выцветшим глазам.
Он их не скроет кепкой мятой,
Он их не спрячет под очки,
Как на открытке, воровато
Глядят знакомые зрачки.
А немец, с ним заснятый рядом,
В гестапо где-нибудь сидит
И двадцать лет все тем же взглядом
На землю русскую глядит.
Глава Вторая
… переветъ держаче съ Немци Пльсковичи и подъвели ихъ Твердило Иванковичь с инеми и самъ поча владети Пльсковымъ съ Немци, воюя села Новгородьская.
Новгородская первая летопись.
Два дня, как Псков потерян нами,
И видно на сто верст окрест —
Над башней орденское знамя:
На белом поле черный крест.
В больших посадничьих палатах,
С кривой усмешкой на устах,
Сидит ливонец в черных латах
С крестами в десяти местах.
Сидит надменно, как на пире,
Поставив черный шлем в ногах
И по-хозяйски растопыря
Ступни в железных башмаках.
Ему легко далась победа,
Был мор, и глад, и недород.
На Новгород напали шведы,
Татары были у ворот.
Князёк нашелся захудалый,
Из Пскова к немцам прибежав,
Он город на словах отдал им,
За это стол и кров стяжав.
Когда Изборск был взят измором
И самый Псков сожжен на треть,
Нашлись изменники, которым
Не дало вече руки греть.
Былого лишены почета,
Они, чтоб власть себе вернуть,
Не то что немцам — даже черту
Могли ворота распахнуть…
Ливонец смотрит вниз, на вече,
На черный плавающий дым.
Твердило — вор и переветчик —
Уселся в креслах рядом с ним.
Он был и в Риге, и в Вендене,
Ему везде кредит открыт,
Он, ластясь к немцу, об измене
С ним по-немецки говорит.
Он и друзья его просили
И просят вновь: собравши рать,
Должны ливонцы пол-России
В ближайший месяц отобрать.
Но рыжий немец смотрит мимо,
Туда, где свесившись с зубцов,
Скрипят веревками под ними
Пять посиневших мертвецов.
Вчера, под мокрый вой метели,
В глухом проулке псковичи
На трех ливонцев наскочили,
Не дав им выхватить мечи.
Но через час уже подмога
Вдоль узких улочек псковских
Прошла кровавою дорогой,
Топча убитых и живых.
Один кузнец, Онцыфор-Туча,
Пробился к городской стене
И вниз рванулся прямо с кручи
На рыцарском чужом коне.
За ним гнались, но не догнали,
С огнем по городу прошли,
Кого копьем не доконали,
Того веревкой извели.
Они висят. Под ними берег,
Над ними низкая луна,
Немецкий комтур Герман Деринг
Следит за ними из окна.
Он очень рад, что милосердый,
Любезный, рыцарский господь
Помог повесить дерзких смердов,
Поднявших руку на господ.
Они повешены надёжно,
Он опечален только тем,
Что целый город невозможно
Развесить вдоль дубовых стен.
Но он приложит все усилья,
Недаром древний есть закон:
Где рыцаря на пядь впустили,
Там всю версту отхватит он.
Скорей! Не солоно хлебнувши,
В грязи, в пыли, к вокзалу шли
Из той земли, где год минувший
Они бесплодно провели.
А впрочем, уж не столь бесплодно —
Все, что успели и смогли,
Они из Пскова благородно
В свой фатерлянд перевезли.
Тянули скопом, без разбора,
Листы железа с крыш псковских,
Комплект физических приборов
Из двух гимназий городских.
Со склада — лесоматерьялы,
Из элеватора — зерно,
Из госпиталя — одеяла,
С завода — хлебное вино.
Окончив все труды дневные,
Под вечер выходил отряд
И ручки медные дверные
Снимал со всех дверей подряд.
Сейчас — уже при отступленье —
Герр лейтенант с большим трудом
Смог удержаться от стремленья
Еще обшарить каждый дом.
Он с горечью, как кот на сало,
Смотрел на дверь, где, как назло,
Щеколда медная сияла,
Начищенная, как стекло.
Они уж больше не грозились
Взять Петроград. Наоборот,
С большой поспешностью грузились
И отбывали от ворот.
Гудки последних эшелонов,
Ряды погашенных окон,
И на последнем из вагонов
Последний путевой огонь.
Что ж, добрый путь! Пускай расскажут,
Как прелести чужой земли
Столь приглянулись им, что даже
Иные спать в нее легли!
На кладбище псковском осталась
Большая серая скала,
Она широко распласталась
Под сенью прусского орла.
И по ранжиру, с чувством меры,
Вокруг нее погребены
Отдельно унтер-офицеры,
Отдельно нижние чины.
Мне жаль солдат. Они служили,
Дрались, не зная, за кого,
Бесславно головы сложили
Вдали от Рейна своего.
Мне жаль солдат. Но раз ты прибыл
Чужой порядок насаждать —
Ты стал врагом. И кто бы ни был —
Пощады ты не вправе ждать.
Заключение
Сейчас, когда за школьной партой
«Майн Кампф» зубрят ученики
И наци пальцами по картам
Россию делят на куски,
Мы им напомним по порядку —
Сначала грозный день, когда
Семь верст ливонцы без оглядки
Бежали прочь с Чудского льда.
Потом напомним день паденья
Последних орденских знамен,
Когда, отдавший все владенья,
Был Русью Орден упразднен.
Напомним памятную дату,
Когда Берлин дрожмя дрожал,
Когда от русского солдата
Великий Фридрих вспять бежал.
Напомним им по старым картам
Места, где смерть свою нашли
Пруссаки, вместе с Бонапартом
Искавшие чужой земли.
Напомним, чтоб не забывали,
Как на ноябрьском холоду
Мы прочь штыками выбивали
Их в восемнадцатом году.
За годом год перелистаем.
Не раз, не два за семь веков,
Оружьем новеньким блистая,
К нам шли ряды чужих полков.
Но, прошлый опыт повторяя,
Они бежали с русских нив,
Оружье на пути теряя
И мертвецов не схоронив.
В своих музеях мы скопили
За много битв, за семь веков
Ряды покрытых старой пылью
Чужих штандартов и значков.
Как мы уже тогда их били,
Пусть вспомнят эти господа,
А мы сейчас сильней, чем были.
И будет грозен час, когда,
Не забывая, не прощая,
Одним движением вперед,
Свою Отчизну защищая,
Пойдет разгневанный народ.
Когда-нибудь, сойдясь с друзьями,
Мы вспомним через много лет,
Что в землю врезан был краями
Жестокий гусеничный след,
Что мял хлеба сапог солдата,
Что нам навстречу шла война,
Что к Западу от нас когда-то
Была фашистская страна.
Настанет день, когда свободу
Завоевавшему в бою,
Фашизм стряхнувшему народу
Мы руку подадим свою.
В тот день под радостные клики
Мы будем славить всей страной
Освобожденный и великий
Народ Германии родной.
Мы верим в это, так и будет,
Не нынче-завтра грянет бой,
Не нынче-завтра нас разбудит
Горнист военною трубой.
«И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей,
Для нас все так же солнце станет
Сиять огнем своих лучей».
***
Год завершений и свершений.
Всё в том же 1938 году молодой поэт прекратит отношения с первой своей любовью, юной как он сам. Наталье Гинзбург не было и восемнадцати, когда они стали жить в браке. Но отношения продлились не долго. Наталья Викторовна очень активно развивалась в литературе.
После окончания института работала в отделе критики «Литературной газеты», в 1948-1949 годах заведовала редакцией прозы в издательстве «Профиздат».
Годы Великой Отечественной Войны Гинзбург провела в эвакуации в городе Чистополь, недалеко от Казани. Ее первая книга – сборник «Нас было четверо» была опубликована в 1961 году.
Но свои крупные произведения она написала в жанре фантастики и так называемой «городской сказки».
Последние годы жизни Наталья Гинзбург целиком посветила работе над большим мемуарно-архивным повествованием о своих современниках и составлению сборника исторических анекдотов из разных эпох.
Похоже этим двум величинам вместе было слишком тесно... После развода супруги долгое время оставались друзьями.
Константин.
В 1939 году Кирилла Михайловича направят на Халхин-Гол в качестве военного корреспондента в локальном вооружённом конфликте между советско-монгольскими войсками с Вооружёнными силами милитаристской Японии, который продолжится с весны по осень 1939 года у реки Халхин-Гол на территории Монголии (примерно 900 км на восток от Улан-Батора) у границы Маньчжоу-го с МНР. Уходя на войну Симонов возьмёт псевдоним Константин.
С началом Великой Отечественной войны будет призван в ряды РККА, как корреспондент из Действующей армии публикуясь в «Известиях», и работая во фронтовой газете «Боевое знамя»...
Годы войны.
Летом 1941 года Константин Симонов как специальный корреспондент «Красной звезды» находился в осаждённой Одессе. В сентябре 1941 года участвовал в боевом походе подводной лодки Л-4 Гарибальдиец, о котором написал очерк «У берегов Румынии», опубликованный сентябре в газете «Красная звезда». Во время октябрьского периода битвы за Москву его родители остались в городе, а он сам в это время находился на Карельском фронте.
В 1942 году ему было присвоено звание старшего батальонного комиссара, в 1943 году — звание подполковника, а после войны — полковника. В годы войны Симонов написал пьесы «Русские люди», «Жди меня», «Так и будет», повесть «Дни и ночи», две книги стихов: «С тобой и без тебя» и «Война»...
Годы жизни.
В июле 1941 года, на даче Льва Кассиля в Переделкине Константин Симонов напишет письмо своей возлюбленной Валентине Серовой, посвятив ей эти строки:
"Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.
Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души...
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.
Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: - Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой,-
Просто ты умела ждать,
Как никто другой."
Актрисой Валентиной Серовой, Константин Михайлович увлёкся настолько, что ушёл от своей второй жены Евгении Ласкиной подарившей поэту в 1939 году сына Алексея.
Евгения Самойловна работала сперва литературным редактором, впоследствии заведовала отделом поэзии журнала «Москва».
В 1941 году актриса Валентина Серова была эвакуирована в Фергану со своим театром, и поэт просит её просто ждать. Вера в то, что тебя так ждут, помогает человеку выжить и не сломаться.
История их любви была достаточно сложной, но поэт знал, что любимая им женщина долгое время была верна своему мужу после его гибели. Именно поэтому он уверен в том, что она – та, кто умеет ждать по-настоящему.
Поначалу он не собирался отдавать написанные строки в печать – для него это стихотворение было слишком личным. Но друзья уговорили его, и в 1942 году оно появилось в газете “Правда”. Но первую публикацию “Жди меня, и я вернусь” отдали в “Красную звезду”, там его не приняли. Впоследствии критики не раз отзывались о стихотворении неблагоприятно, но самым главным для поэта было то, как его принимали на фронте...
Яркие звёзды быстро сгорают.
Пока Симонов был на фронте, Серова влюбилась в Константина Рокоссовского, будущего легендарного военачальника. Однако роман оказался недолгим, и Серова вернулась к Симонову. Больше того – согласилась стать его женой.
Казалось бы, вот оно – счастье. После окончания войны супруги живут душа в душу, не зная ссор. Однако время идет, и в семье возникает охлаждение. Валентина начинает выпивать.
Последней каплей, переполнившей чашу, стала неприятная история с сыном Валентины Серовой от предыдущего брака. Из-за хулиганской выходки подростку грозила колония, и Симонов отказался воспользоваться своими связями, чтобы спасти его от наказания.
В 1950 году в рушащейся на глазах семье рождается дочь Мария, но это уже ничего не меняет. Валентина откровенно спивается, теряет роли и былое очарование. А в 1956 году Симонов уходит от нее к другой женщине, вдове фронтового товарища.
***
"...Тебе моя последняя
любовь,
Ложу в конверт
Чуть пожелтевший снимок..."
Михаил Круг.
Талантливый искусствовед, исследователь русского авангарда, Лариса Жадова была по натуре человеком жестким и бескомпромиссным. И еще до заключения брака потребовала, чтобы Симонов не посвящал ей стихи, ведь свои лучшие строки он уже посвятил Серовой.
Верный своему обещанию, Симонов больше не писал любовную лирику. Тем не менее, его четвертый и последний брак оказался счастливым.
Симонов удочерил дочку Жадовой, Катю. Вскоре у Екатерины появилась сестра Александра.
Супруги прожили вместе более двадцати лет...
Редьярд Киплинг "Четыре цвета глаз"
(Перевод Константина Симонова)
Серые глаза – рассвет,
Пароходная сирена,
Дождь, разлука, серый след
За винтом бегущей пены.
Чёрные глаза – жара,
В море сонных звёзд скольженье,
И у борта до утра
Поцелуев отраженье.
Карие глаза – песок,
Осень, волчья степь, охота,
Скачка, вся на волосок
От паденья и полёта.
Нет, я не судья для них,
Просто без суждений вздорных
Я четырежды должник
Синих, серых, карих, чёрных.
Как четыре стороны
Одного того же света,
Я люблю – в том нет вины –
Все четыре этих цвета.
***
Константин Симонов скончался от рака лёгкого 28 августа 1979 года в возрасте 63 лет в Москве. Согласно завещанию, прах К. Симонова был развеян над Буйничским полем под Могилёвом. В процессии участвовали семь человек: вдова Лариса Алексеевна, дети, могилёвские ветераны-фронтовики. Через полтора года после смерти писателя над Буйничским полем развеяли прах последней супруги Симонова — Ларисы. Она пожелала быть рядом с мужем. Симонов писал: «Я не был солдатом, был всего только корреспондентом, однако у меня есть кусочек земли, который мне век не забыть, — поле под Могилёвом, где я впервые в июле 1941 года видел, как наши в течение одного дня подбили и сожгли 39 немецких танков…» Именно об этом он написал в романе «Живые и мёртвые», дневнике «Разные дни войны» и книге мемуаров «Сто суток войны».
***
Майор привез мальчишку на лафете.
Погибла мать. Сын не простился с ней.
За десять лет на том и этом свете
Ему зачтутся эти десять дней.
Его везли из крепости, из Бреста.
Был исцарапан пулями лафет.
Отцу казалось, что надежней места
Отныне в мире для ребенка нет.
Отец был ранен, и разбита пушка.
Привязанный к щиту, чтоб не упал,
Прижав к груди заснувшую игрушку,
Седой мальчишка на лафете спал.
Мы шли ему навстречу из России.
Проснувшись, он махал войскам рукой…
Ты говоришь, что есть еще другие,
Что я там был и мне пора домой…
Ты это горе знаешь понаслышке,
А нам оно оборвало сердца.
Кто раз увидел этого мальчишку,
Домой прийти не сможет до конца.
Я должен видеть теми же глазами,
Которыми я плакал там, в пыли,
Как тот мальчишка возвратится с нами
И поцелует горсть своей земли.
За все, чем мы с тобою дорожили,
Призвал нас к бою воинский закон.
Теперь мой дом не там, где прежде жили,
А там, где отнят у мальчишки он.
На Буйничском поле установлен мемориальный Симоновский камень. На огромном валуне выбита подпись писателя (факсимиле) — «Константин Симонов». С другой стороны на валуне установлена табличка с надписью: « Симонов К. М. (1915—1979) …Всю жизнь он помнил это поле боя 1941 года и завещал развеять здесь свой прах».
Возвращение читателю романов Ильфа и Петрова, выход в свет булгаковского «Мастера и Маргариты» и хэмингуэевского «По ком звонит колокол», защита Лили Брик, которую высокопоставленные «историки литературы» решили вычеркнуть из биографии Маяковского, первый полный перевод пьес Артура Миллера и Юджина О’Нила, выход в свет первой повести Вячеслава Кондратьева «Сашка» — вот далекий от полноты перечень «геракловых подвигов» Симонова, только тех, что достигли цели и только в области литературы. А ведь были ещё и участие в «пробивании» спектаклей в «Современнике» и Театре на Таганке, первая посмертная выставка Татлина, восстановление выставки «XX лет работы» Маяковского, участие в кинематографической судьбе Алексея Германа и десятков других кинематографистов, художников, литераторов. Ни одного не отвеченного письма. Хранящиеся сегодня в ЦГАЛИ десятки томов подённых усилий Симонова, названных им «Всё сделанное», содержат тысячи его писем, записок, заявлений, ходатайств, просьб, рекомендаций, отзывов, разборов и советов, предисловий, торящих дорогу «непробиваемым» книгам и публикациям. Особым симоновским вниманием пользовались его товарищи по оружию. Сотни людей начали писать военные мемуары после прочитанных Симоновым и сочувственно оцененных им «проб пера». Он пытался помочь разрешить бывшим фронтовикам множество бытовых проблем: больницы, квартиры, протезы, очки, неполученные награды, несложившиеся биографии...
"Что уходя мы оставляем? -
Лишь прах и пищу для растений,
Коих отброшенные тени
В закатном сумраке растают..."
В 1946—1950 и 1954—1958 годах Симонов — главный редактор журнала «Новый мир»; в 1950—1954 годах — главный редактор «Литературной газеты».
В 1946—1959 и 1967—1979 годах Симонов — секретарь СП СССР.
В 1978 году Союз писателей назначил Симонова председателем комиссии по подготовке к 100-летию со дня рождения поэта Александра Блока.
Депутат Верховного Совета СССР 2—3 созывов (1946—1954), депутат Верховного Совета РСФСР 4-го созыва (1955) от Ишимбайского избирательного округа № 724. Кандидат в члены ЦК КПСС (1952—1956). Член ЦРК КПСС в 1956—1961 и 1976—1979 годах.
Героям слава.
Приказом Военного совета 4-го Украинского фронта за № 132/н от 30.05.1945 года корреспондент газеты «Красная Звезда» подполковник Симонов был награждён орденом Отечественной войны 1-й степени за написание серии очерков о бойцах частей 4-го Украинского фронта и 1-го Чехословацкого корпуса, нахождение во время боев на НП командиров 101-го и 126-го стрелкового корпуса и нахождение в частях 1-го Чехословацкого корпуса в период наступательных боев.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
