В 2013-ом, когда из тетрадок собирала стихи на сайт, пропустила самую первую тетрадь – зеленую до оскомины.
А теперь я задалась целью с уважением к себе как к автору выписать ВСЕ стихи, включая незрелые и ранние. Напишу.
Но большей частью в дневник, а не в список произведений. Столько неловкости за эти детские стихи… Строчки, написанные в 16, обладают такой молочной наивностью и столь серьезной потугой казаться взрослыми, что невозможно перечитывать без смущенной улыбки. Например, вот:
«…пара покинутых кукол
те, с кем я раньше играла.
Вот и любимая – Катя, -
Вздернутый носик надменно,
Запах волос неизменный,
То же измятое платье…
Катю к себе прижимаю
да, я растрогана. Странно…
Кончилось детство туманно…»
Или какие-то обрывочные ироничные строчки, которые не стали стихом, но были ценны своим ритмом, впечатавшимся в память до сих пор. Оттого у меня и не поднимается рука оставить их прозябать в рукописном дневнике.
«…Мы расстались в грозу
Ты с зонтом – про тротуарам,
Я сижу, вывожу в дневнике мемуары»
Возможно, если бы я читала что-то, кроме Цветаевой, стихи были бы другими. Но Марина Ивановна взяла меня в плен с первых строчек, и подражания были совершенно осознанными:
«Вы сегодня ко мне глухИ
Ледяная душа, оттаивай.
Плачу? Нет. Я пишу стихи,
Подражая самой Цветаевой.
Говорите, что вы – игрок:
«Боль и слезы процентом меряю»
Я читаю меж ваших строк,
Потому все равно – не верю я»
Предполагаю, что юные конфиденты шестнадцатилетней Цветаевой были не менее глупцами и мальчишками, чем мои.
А вот веяние американизмов в рифмах и вообще иностранных слов в моих ранних стихах – мне не удалось отследить. Откуда это? Почему я рифмовала «амплуа» с «excusez-moi», не зная французский?! «Море» и «sorry»? Навсегда останется загадкой.
Тогда же появились шестистрочные формы. Впоследствии от них отказалась.
«Играем в сложный перифраз:
Что ж, о <…>
Я знаю только понаслышке
Но мину умную скрою
И, пораженья на краю,
С тобой сыграю в кошки-мышки»
Мотивы игры, побед и поражений, лицемерия и фальши в отношениях прослеживаются с самых ранних стихов:
«Застряла в паутине вязкой,
Ах, только бы собраться с силой!
Я все равно сейчас под маской,
А ты? не пожалеешь, милый?
Застряла в паутине вязкой
<Невольно лживая Далила>
Я и с твоей теперь подсказкой
Не выберусь отсюда, милый»
Интересная авторская пунктуация. Много тире. Взяла с собой во взрослую стихотворческую жизнь)
«Хотела видеть я тогда,
Как ты коснешься белых клавиш,
Воспоминание оставишь
Через года.
От затянувшихся секунд
(Передаешь мне стопку книг ) -
Минут? Часов? О, яркий миг!... -
Сердечный бунт!»
Обрывки такого рода, лишенные цельности и объединенные впечатлением, но не мыслью, в 2003-ем наконец, превращаются в трех- и четырехстопные стихи. Они все так же неловки, но уже закончены.
«Зачем друг друга лечим
И рвем доверья нить
Оправдываться нечем,
И нужно обвинить?
И я виновна также
<В царапаньи сердец>
Давай же с этой блажью
<Покончим наконец>
Зачем друг друга судим?
Ненужный старый спор!
Давай добрее будем,
Мой строгий прокурор!»
Иногда забавно приходилось жертвовать привычной формой слова, искажая его или вовсе разрывая, в угоду ритму или рифме. Будто сочинять торопилась, и времени на выбор более аккуратной строчки не было.
«Как же ты мне – нужен,
Я ведь с тобой – та же.
Слово скажи! – ну же,
Я не прошу – кражи.
Я не прошу – крова.
Я не прошу – пищи.
Лишь пророни – слово
Бедной твоей – нищей.
Или ответь – сухо,
Что мне теперь – надо?
Мы – одного – духа.
Мы – одного – взгляда.
Знаешь, не хмурь – брови,
Я теперь бо-гата,
Если – одной – крови,
Значит, нашла – брата!»
С присущей мне последовательностью, введя метафору в первом четверостишии, я не отказывалась от нее до самого конца, невзирая на всю смехотворность и наивность:
«Украденное счастье
Всегда бывает зыбко
Я признаю ошибку -
Я спутала все масти.
Казалось, что сердечко
А вышло, это трефы
Досадная осечка
<>
Настанет время, Herzchen (ну ладно, немецкий я хотя бы учила, тут все понятно)
Реванша, милой мести
Ты будешь думать – сердце,
Окажется, что крести»
Влияние группы Крематорий и русского рока в целом выразилось в романтизации суицида, которая кажется мне сейчас омерзительной:
«Девочка с улыбкой странной
Ты горда своей ошибкой
<вырезано собственной цензурой>
С призрачной надеждой зыбкой
Может, кто-нибудь поможет,
Кто-то из другой вселенной
Кто-то сохранит, быть может,
<вырезано собственной цензурой>
Остальное не буду даже записывать.
Интересно, что «отчаяние без уважительных причин» и истерику я сейчас порицаю и отворачиваюсь от подобного в своих стихах смущенно. А тоска, сквозящая сплошь и рядом, является все же более приемлемым посылом. Например:
«Когда порву связующую нить
Когда полет мой - звезд прервет полет…
Ах, если рану мне не бередить,
Когда-нибудь наверно, заживет.
Я буду в космосе лететь совсем одна
И будут люди на меня глядеть,
Что этой ночью мучатся без сна,
Глядят на звезд торжественную твердь.
Любуйтесь мной, слепые города
Я как Венера, жертвенно-прекрасна
Но, как любая яркая звезда
Когда-нибудь, наверное, угасну»
А вот и романсовое мышление сформировалось, в 17 лет:
«Я люблю теперь ивы и клены
Ты же знаешь, как много мне дал
Твоих глаз травянисто-зеленый
Неизвестный науке металл.
Листья с кленов зеленых опали,
Между нами и время, и даль.
Не действительно страшные дали,
Просто глаз непреклонная сталь.
<…>
Полюблю! Окунусь, утопая,
В твоих глаз безупречную ртуть»
Читая сейчас, отмечаю у своих теперешних стихов (а тогда – тем более!) низкую насыщенность. Большой процент воды, а если процедить эти стихи сквозь крупное сито – ничего в них не останется:
«Люди правду говорят:
Будет больно, а потом,
Видя боль чужих утрат,
Станешь плакать о своем»
Или вот:
«Так удавалась только маме
В вечерней откровенной мгле
Сказать привычными словами
О самом главном на земле»
Тут «откровенной» и «привычными» вытягивают ситуацию, но все же стихи… бедны. Лояльный читатель называл бы их простыми. Но они все же бедны. Это наблюдение никак не снижает мое уважение к себе как автору. Я была талантливой девочкой. И остаюсь талантливой. Просто нынче я перестала ждать от себя величия и пытаться оправдывать собственные ожидания. Отвалила от себя, смирившись с тщетой и суетой всех достижений, включая стихотворческие.
Однако, жаль, что перспективные, как мне кажется сегодня, стихи порой оставались недописанными. И сегодня их срок годности прошел. Они должны были быть дописаны в шестнадцать, а теперь прокисли как молоко. Их место – в моих шестнадцати, и дописывать их я не стану:
«С чьим именем сегодня я усну?...
С чьим именем назавтра не усну я?
Мы любим беспокойную весну
Любя, страдая, радуясь, тоскуя
Смеясь наутро, плача по ночам…» (брошено посередине строчки)
Зачем тогда тратить время на этот анализ, если нет поэтических амбиций? Для того все же, чтобы писать лучше.
Раз я разбрасываю семена собственного несовершенства так щедро в рифмованных строчках, буду делать это самым зрелым способом и лучше всего отражающим мою сердцевинку.
В мире так много плохих, пустых, неискренних стихов, не трогающих душу и не обучающих разум.
Поменьше бы таких пустых строк всем нам. Хотела бы я научиться промолчать, когда сказать нечего. Вот для чего анализ строф двадцатилетней давности.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
