Александра Цибуля - Душенька в аду

Король Сверир спал и ему снилось, что к его кровати
подошел человек и сказал, чтобы он следовал за ним.
Они вышли из города и дошли до сельской местности,
где набрели на костер. На костре жарился человек.
Проводник сказал ему, что он должен сесть и приняться
за еду, и протянул ему жареную человеческую ногу.
Король стал неохотно есть, но с каждым куском получал
все большее удовольствие, и не мог остановиться, все ел и ел.

Элиот Уайнбергер. Бумажные тигры

В Филармонии мне вдруг сделалось очень страшно: в каждой розе плакал морщинистый младенчик, весь в противных складочках. К тому же на стенах обнаружились золотые рокайльные уши (у стен есть уши), некоторые даже фланкировали двери, как уродливые крылья. В романсе можно было различить только два слова: "мать" и "храм" (архетипы), но А.И. услышал еще "когда я умерла". Потом он стал нашептывать мне что-то ужасное про то, что стены побагровеют, и из ушей польется кровь ("И я разучиваю праздничные гимны / И кровь сочится из ушей" Леонид Шваб). Чтобы как-то меня успокоить А.И. (или внутренний голос?) перестал шептать и потрогал мою птицу (брелок на сумке).

Скитаться! какое грустное слово. И друзья мои: лимита и шантрапа. Скрываясь от дождя в трамвае, слышу старинную песню моего детства (всего лишь «Маша и медведи» – «Земля») и заглядываю в зеркальце, чтобы посмотреть на водителя, который ее теперь слушает. И это не абрек с черными руками, не печенег какой-нибудь – юноша: в тельняшке (Кокто!), желтых очках, с маленькими усиками. Чем спасаться – водителем трамвая – но – не смея надеяться на взаимность – выпрыгиваю в грозу, в запах оладьев, аплодисменты деревьев.

Такой ливень, и я как в тропическом лесу: с чайной чашкой – как с озером Чад. На сталинском доме напротив – Гор Бехдетский – но вместо лунного диска – какая-то лотосопупковая мандала света.

Школьники прячутся от дождя на автобусной остановке, смеются и воют. Я пью сок у окошка и наблюдаю. Наконец, они меня замечают, и я машу им рукой (приветливый лес). Жестами они приглашают меня присоединиться.

Вечером, принимая душ, на стене в слоях краски разглядела синий профиль Никиты П. (кажется, это называется парейдолические иллюзии). Профиль к тому же сильно походил на врубелевского демона. Той же ночью приснилось, что я веду экскурсию по собственной школе, как по Эрмитажу, с полной уверенностью в том, что на месте женского туалета окажется коллекция импрессионистов. Мы вошли в кабинет алгебры — и там, на полу, среди парт, сидели реставраторы и расчищали одну из фресок Пенджикента. И на ней — тот самый горбоносый профиль Никиты П.

Приснился китайский иероглиф, начертанный красным на руке, уходящей под воду. почему-то я знала, что иероглиф значит "тишина", и это рука небезызвестного поэта А.П.

;;

В книге Жоржа Батая «Внутренний опыт», дарованной мне В., теперь две закладки: сияющая мандала света и визитка психолога-психоаналитика, члена Европейской Конфедерации Психоаналитической Психотерапии. Там же несколько помет: неожиданный комментарий В. – «Егор Летов» – после слов «он призван быть безответным самонаказанием» – и две мои одичалые записи – «Эзра Паунд» – после рассуждений о ненависти к женственности поэзии – и – «А.Глазова» – после пассажа о тишине: «В обычной ночи все наше внимание направлено по неизбывному пути слов к миру объектов. Истинная тишина наступает лишь в отсутствие слов; упади тогда булавка, я вздрогну, как от удара молота… В этой идущей изнутри тишине расширяется не зрачок, не какой-нибудь орган, расширяется вся чувственность, сердце». Сам же Батай попеременно памятует «Киркегора» и «Иоанна Креста».

После дум Батая о драматизации – приснилась женщина, которая не может найти собственной тапки (на которой стоит) и театрально закрывает лицо руками. И уже в следующем кадре появляется какая-то дворничиха с красной рожей и сакраментально вопит: «Ты чего Богор;дишься-то?».

Вечер в «Обществе беспечных книголюбов» томно перетек в кафе-бар «На дне» и село «Большое Опочивало». Справедливости ради нужно заметить, что напиваюсь в хлам я крайне редко, когда особенно болезненно ощущаю собственную непричастность чуду и мунковское «я чужой на этом празднике жизни». Например, вчера у Никиты М., сказочного содомита, в доме с ласковым лифтом (это даже не лифт, а какой-то храм любви) и видом на улицу, украшенную флагами (Писсарро). В круговерти масок, бергамасок и куртуазных поцелуев я отчетливо различаю: член Никиты, радио Эрмитаж, и абрис Милого С., отошедшего к окошку почитать Николая Кононова.

Приснилась красивая девушка в белом платье. Ее возлюбленный бросается на нее и начинает кусать и есть. Платье становится красным, все лицо в крови, как в маске. Это напомнило мне один старый сон. Действие происходит в доме человека, которого я любила, эту комнату он снимал с женой. Меня держит в заточении человек, лица которого я не помню. Он говорит: «будешь у меня вся в синяках, вся кровоточить». Я пытаюсь бороться, но он включает какой-то «замедлитель частиц», и я не могу даже дотронуться до него, рука постоянно проходит насквозь. При всем этом я отчетливо различаю песню группы «Красные звезды» — «Мальчики могил»: «Мы обрастем бородками легенд / Мы день за днем постигнем краткость лет / Мы наследим но не оставим след / Мы не умрем мы завершим банкет / Мы не умрем мы завершим банкет».

Болею. Внутренний голос неожиданно заговорил голосом Пети Р. На столе почему-то две лилии, одна уже совсем засохла и похожа на лиловую старушку с прозрачной кожей. Вместе они напоминают сиамских близнецов, один из которых только что умер (Балабанов «Про уродов и людей»).

Позвонили покупатели, которые теперь живут в нашей бывшей квартире. Спрашивают, почему на стенах мантры. Оказывается, что-то там у них случилось, и это, конечно же, я их сглазила своими мантрами. По такому случаю я решила заняться практикой припоминания и восстановить все эти записи. В основном это были цитаты из Геннадия Айги, самая большая и победоносная – «здесь мы живем и прекрасны мы здесь». Еще один маленький Айги – у самого изголовья – чтобы в него плакать – «а как прозрачной осенью / довеивают флоксы до дыханья / ты так — / внезапно — вспоминаешься». Под самым потолком – скрежещущий Мандельштам «Я буду метаться по табору улицы темной» (целиком) и Бродский «Ты ветер дружок я твой лес». Кроме того, немного Седаковой («Там, в его пустыне, семенами / чудными полны лукошки звезд»), Целан («Ведь и я, ты помнишь, / цвета пыли, / я пришел, / как журавль»), и русские духовные стихи. Выдержки из писем Ван Гога, что-то о простоте. Подозрительной и сектантской, возможно, могла показаться надпись «Верный раб и добрый! Войди в радость господа твоего» (о.Сирин) или «взыгранье радости во светлости сиянья». И рядом с кроватью – почти аффирмация Луизы Хей – «Сегодня начинаются дни здоровья, доброй памяти, правильной и плодотворной работы ума и сердца» (сочинена мною во время затяжной болезни). Но во все эти подробности я, конечно, вдаваться не стала, ограничившись упоминанием жертвоприношений и трупов коней, кости которых теперь гнездятся в недрах паркета («о, как богаты сугробы, / как будто под ними — / горы языческих / жертвоприношений»). Это напомнило мне другую историю: про мою подругу, которая часто гуляла во дворе Института Мозга и будто бы слышала там ржание подопытных коней. Однажды она обнаружила там большие мусорные баки с пометкой «Трупы животных», но, опрокинув их и распотрошив, ничего особенного не нашла.

В прошлом году, в это самое время, мне в ягодицы кололи железо из праздничных ампул, приговаривая при этом: «говядина, нежная говядина, быстро поможет повысить гемоглобин, избавиться от анемии и всякого рода недугов…». С тех пор сладчайшей говядины я так и не вкусила, декадентские синяки на ягодицах поблекли («Голубая роза» и Брюсова бледные ноги), и, кажется, самое время начать что-нибудь колоть.

Милый С. прислал гравюру Федора Толстого «Душенька в саду», и я незамедлительно решила назвать свои записки «Душенька в аду» (A.R. «Une saison en enfer»). Но теперь некстати оказывается, что Богданович и сам отправил Душеньку с письмом к Прозерпине «Велев искать самой во ад себе пути».

В Эрмитаже снежинки вырезывают из лекарственных инструкций, в электричке торгуют перчатками, не уставая хвалить «прорезиненные пальчики и ладошки», в поликлинике женщина с загипсованными ногами хвастается панковскими ботинками, а у медсестры протекла ручка – и на белом кармане выросли пятна нежности и тоски – цвета мечты Хуана Миро (ceci est la couleur de mes r;ves). Я подслушиваю разговоры матерей и детей: «А можно погладить белку?», – «Ты что! Белка – дикое животное: палец откусит только так». Или: «Ты через день то хороший мальчик, то плохой, то хороший, то плохой, ну так же нельзя!» (видимо, давно пора окончательно перейти на сторону зла). И сотни других безделиц и бутоньерок, из которых никак не вырастет проза.

Лежит тело мое голенькое на нежной кушеточке, а руцы и нозе присосками крепко схвачены. Хорошо мне лежать и тепло, солнце через веки весело светит. И голос сестры надо мной ласково щебечет: «Так-так, Цибуля … луковая какая фамилия… Сергеевна, значит… тринадцатое… девяностого», – как если бы меня и не было здесь вовсе. Так и мертвое мое тело будет лежать, а с него аккуратно показания снимать будут. И вылетит моя душа из кабинета, вежливо с врачами раскланявшись и к сердцу клееночку детскую прижимая.

Сегодня в Э. сотрудник охраны встретил меня словами: «Девушка, меда не желаете?». Вероятно, это тот самый Андрей, не раз становившийся жертвой моего шаловливого вандализма: к его объявлению «мед натуральный, Андрей» я подписывала еще одно слово «натуральный» для усиления эффекта. Получалось: «Мед натуральный, Андрей натуральный, тел…». Все это привело меня в такое сладострастное томление духа, что я весь день произносила слова: «оргиастический», «хрисоэлефантинный», «кессоны». А потом и вовсе раздухарилась, и перекинулась на примитивную магию, каннибалов и бескожего Марсия. Девочки-школьницы вздыхали и легкомысленно закатывали глаза, и у самой томной – на шее был кулон «Маргарита».

Снились удоды. Огромные. С хохолками. Летаю за ними по полям и пытаюсь поймать.

Летними вечерами, когда лежишь на аппликаторе Ляпко, и сердце сладко щемит то ли от изумрудного кристалла окна, то ли от консервной жести трамваев – неудержимо хочется – в монастырь, в санаторий, в горы, на юг – в клинику неврозов – неудержимо хочется («И хочется картофельного супа, / Удвоить посты, нарушить государственную границу» Л.Ш.).

Снилось, что в асфальт закатывают цветы и травы, саму землю. Закатывают, как людей.

В школьные годы, когда невроз только подступал ко мне, подолгу не могла выйти из дома (а иногда и вовсе не могла): проверяла все розетки и электроприборы, даже те, которыми давно никто не пользуется. Не верила глазам – дотрагивалась руками; но и это не успокаивало – возвращалась. Проговаривала про себя порядок действий: газ, чайник, розетка. Но потом ко всему этому добавился еще и шкаф. На пологом полу хрущевки казалось, что он падает. Казалось, что если он упадет, когда меня не будет, то случится что-то ужасное, например, пожар, и все люди в доме сгорят. Тогда я ложилась под шкаф, чтобы все закончилось тут же, сразу («сел под можжевельным кустом и просил смерти себе»).

В детстве часто болела, и поэтому приходилось постоянно полоскать горло. Чтобы было не так скучно, читала надпись на порошке, заодно соизмеряя по ней необходимое для полоскания время. Текст этот помню до сих пор как стихотворение: «Универсальный стиральный порошок / с активными биодобавками / предназначен для замачивания и стирки / изделий в стиральных машинах активаторного типа / и вручную».

Во сне я должна спуститься в подводный бункер, чтобы принести еду какому-то чудищу. Мама говорит: «пора, ведь уже час прошел» (еду нужно носить каждый час). Мы спускаемся по черной лестнице, и тут я вижу беса и вскрикиваю, на что мама спокойно отвечает: «не бойся, это же обезьяна». И действительно, мимо меня проходит огромная черная горилла. Нужно сказать, что лестница мне напомнила ту, что была когда-то в коммуналке моего детства, и самым страшным кошмаром казалось пройти по ней одной, ночью.

На работе случайно услышала, как старшая коллега говорит о ком-то «мерзавка», и так благостно мне сделалось, как будто ласковое что-то из детства припомнила. Уходят, уходят милые сердцу слова.

Отправились с Ольгой Логош на Елагин, встретили шесть белок и одного Баумана.

В очереди на кровь юноша ласковый улыбался мне, красивый, с бородой, но после моей жалобной тирады: «вот, я купила шприц, колите мне пожалуйста новым шприцем» или «ну что вы надо мной смеетесь, вы же видите, что я иду от невролога» (а они смеются все как маски Энсора, а я плачу и рыдаю, а они смеются), он, конечно, и глаза на меня поднять боялся («На стуле сидит лама в желтом халате. / Он трогает четки рукой. / А мама смеется, ласкает его за лицо, / Садится к нему на колени» Г.Г.).

Оказывается, мама девочкой тоже выедала сердцевину водяной лилии. Говорит: похоже на инжир. Кроме того, в деревенском детстве ели листья смородины, каштаны, лещину, стручки акации, похожие на горох, и тот сладкий сок, что выступает на яблоне на месте цветения, там, где не завязался плод (слезы пустоцвета). Воровали клубнику и яблоки, а смолу жевали как жевательную резинку. Я же, будучи городским ребенком, из редких поездок в поселок помню только поедание горбушек от батона, считавшихся величайшим лакомством. Почему-то считалось, что от них «вырастет грудь». Врали все. Как и про то, что в репейнике живут вши.

Читаем сегодня с ученицей Паунда: So have the thoughts of my heart / Gone out slowly in the twilight / Toward my beloved, / Toward the crimson rose, the fairest, – и только я начинаю что-то тихо лепетать про розу света и образ Марии Девы, как Лена воинствующим безбожником прерывает меня со словами: «Вечно вы все испортите со своей Богоматерью! Пусть останется хоть одно эротическое стихотворение!».

Когда мы познакомились с фотографом А., он зачем-то потащил меня в эрмитажную курилку, что подле отдела гравюр, и там, через клубы дыма, томно спросил: "Я похож на Ника Кейва?".
В этого А. была влюблена моя близкая подруга Ю., она могла среди ночи, в пижаме, поехать к нему на велосипеде через весь город или, случайно увидев через лобовое стекло, бросить машину посреди дороги (движение останавливается, все сигналят, улица в пламени), просто чтобы обнять его. Она говорила, что от его голоса у нее возникает ощущение чего-то лилового и густого, с изумрудными всполохами.

Позвонил Петя и сказал, что градус патетики в моем стихотворении так высок, что даже белки не могут его понизить (даже белки).

Сегодня экскурсант спросил, можно ли украсть что-то из Эрмитажа, чтобы быть «как Николас Кейдж».

Помню, прихожу к любимому, а он рядом с Эрмитажем жил, на Мойке, и я за часовой перерыв решила сбегать к нему, обнять. Мороз, а я бегу в распахнутом пальто, два пропуска на груди болтается. Прибегаю вся горячая, конечно, с подступающей ангиной, кашляю, а он говорит: «Ой, какой у тебя кашель, наверняка у тебя еще и туберкулез». «Наверняка», – говорю. А он в желтой рубашке «суицидальных цветов», на фоне евразийского флага, только проснулся, час дня, пьет кефир, забыл про приезд Дугина.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 30.03.2016. Денис Осокин - стихи
• 21.03.2016. Александра Цибуля - Душенька в аду