От Бога и до Бога
Это как в лесу: пошёл по ягоды, а набрал грибов (но корзинки — по две берёшь: небольшую — под ягоды и полутораведёрную — под грибы). Или ловишь на червя окуня — и уже двух-трёх вытаскиваешь, и — неплохих… и вдруг — лещ, на три килограмма (а подсачек-то всё равно под рукой). Или — так будет точнее — развесишь сало с заветренной старой колбасой под навесом, насыплешь семечек на верстак — для синичек, чечёток, поползней, воробьёв полевых и снегирей — и вдруг (в декабре!) замечаешь в серой воробьиной толпишке зяблика, одного — но! — зяблика, в декабре (а они в конце сентября улетели в своё — чужое — своё тепло: «у ласточки две родины. Она// из дома в дом легко перелетает…»); и вот смотришь в окно, посматриваешь на этот птицеобщепит, отходишь в печку дров подкинуть — возвращаешься к окошку — и оп! — на верстаке терзает колбасу жар-птица, огромная среди прочей птичьей мелочи, яркая, многоцветная, иная, нездешняя, лобастая, важная, тяжёлая и сильная — сойка! Стоишь, обомлевший, изумлённый, даже чуть-чуть подавленный красотой. Чистой красотой… Невероятной, но живой — вот она, сотворённая из земли, дерева и неба, из крови, плоти, пуха и пера, из влаги божественной и роговицы юрского периода. Сидит на верстаке и греет в себе съеденную колбасу. Башкой вертит — то одним глазом на тебя, оконного, для неё, может быть, и иконного, смотрит, то другим приценивается: человек-нечеловек, бог-небог, что за существо оконно-иконное сквозь воздух и снега на меня и на малышню эту птичью глядит?.. Чудо. Всё это — чудо. Чудо нежданное, ничьё, но и — твоё тем не менее… Как в стихах Александра Кабанова.
Потеряется время в базарной толпе,
с кошельком прошмыгнет поговорка.
Что отмеряет райская птица тебе,
чем накормит сорока-воровка?
Пересохла гортань от черствеющих крох,
и зовет меня в новые греки —
этот ямб долговой, где сидит Архилох,
дважды кинутый по ипотеке.
Тополей узкогорлые амфоры я
запечатаю песней сургучной:
«Отплывай, Терпсихора, в чужие края,
не печалься о Греции скучной…»
Здесь цезуру (как стринги) не видно меж строк,
и блестит миноносец у пирса —
будто это у моря проколот пупок,
будто это встречают де Бирса.
Отплывай, Терпсихора, в чужие края,
позабудь беспределы Эллады,
и кому-то достанется нежность твоя,
от которой не будет пощады.
Стихотворение — ошеломляет: развёрнутая метафора, переполненная микрометафорами, сталкивающими мелочь и сволочь (от «сволакивать») мира с категориями генеральными, которые расширяют этот мир (и вещный, и невечный, и земной) до безразмерности Вселенной, — развёрнутая метафора здесь — есть автометафора и поэта, и мироздания, и поэзии, и… — остановлюсь. Почти вся метафорика А. Кабанова по содержанию своему оппозитивна: поэт просодически, семантически и концептуально выстраивает ряды следующих дизъюнктивных (несовпадающих, но взаимно неравнодушных), родо-видовых, видо-видовых, родо-родовых, пересекающихся, но никогда не тождественных пар: время — толпа, базар; кошелёк — поговорка; райская птица — сорока-воровка; пересохнуть — гортань; гортань — черствеющие крохи; я — новые греки; ямб — долговая; я — Архилох; поэзия — ипотека; тополь — амфора; песня — сургуч; Терпсихора — чужие края; Греция — скука; Терпсихора — печаль; цезура — стринги; цезура — отсутствие в строке паузы; миноносец — серёжка (пирсинговая); миноносец — пупок моря; Архилох — Терпсихора; Архилох (Терпсихора) — де Бирс; чужие края — Эллада (Греция); Эллада — беспредел; Эллада — беспредельность; нежность — отсутствие пощады. Эта объёмная парадигма смысловых и концептуально значимых пар замыкается в круг, в сферу — силой завершённости поэтического текста; и в центре этой концептосферы высвечивается, мерцает и вспыхивает глобальная оппозиция доминантно-константного типа (по терминологии Умберто Эко) ПОЭЗИЯ — НЕПОЭЗИЯ и МОЁ — ЧУЖОЕ… Да, нежность, как и красота, беспощадна. Беспощадна, прежде всего, к пошлости. В этом выдающемся стихотворении явлено главное противоположение натур- и артефактуального (читай — социального) мира — ПРЕКРАСНОЕ и ПОШЛОЕ. Пошлость, которая, по Б.Л. Пастернаку, погубит наш мир. И — губит.
Сегодня пошлость атомизирует (измельчает) и расщепляет базовый пласт культуры — словесность. Только словесность, преимущественно изящная, инструментально, процессуально, в целом ментально, интенционально и фактически — адекватна воображению. Воображение среднего человека в современном инфомире блокируется (и преимущественно насильно) визуальностью, когда 3D, 3K и прочие digitalvideo имитируют некий обобщённый тип воображения и замещают этим симулякром, фейком воображение подлинное, исконное, ментально-интенциональное и безграничное. Визуализм не беда, а погибель воображения: 95% современных людей — «визионеры», но не воображатели и мечтатели (вместо мечты цивилизация внедрила в сознание современного умника-идиота, амбициозного и немыслящего, — типовой стандартный набор желаний / «мечт», и все они — материального характера). Человек — ленив. Зачем читать, если тебе что-то уже и постоянно, круглосуточно показывает ТВ, Интернет, кинематограф, театр, цирк, шоу-бизнес и прочая. Пошлость приятна, комфортна и покойна. Поэзия трагична, тревожна и действенна. Таковы стихи А. Кабанова. Его поэзия уникальна: природа поэтического текста А. Кабанова очень сложна, комплексна и одновременно цельна. Если Бродский синтезировал жанры оды и элегии, то Кабанов создал новую гармонию — неслыханную, совместив в традиционной просодии языки, стили и интенции не только оды и элегии, но и пародии, сатиры, инвективы, юморески, шаржа, баллады, частушки, песни и т.д. Поэт создает стихотворение (поэзию) небывалое, не удивляя или поражая, но сокрушая — сотворяя нечто из мусора, чреватого пустотой. Разрушая — создавать, — вот процессуальная загадка поэзии А. Кабанова. Этико-эстетический сценарий его стихотворений имеет явно оксюморонную и противоречивую природу. Вещество эстетики поэзии Кабанова всегда смешано с веществом этики, нравственности с весомой добавкой иронии и автоиронии. А. Кабанов — поэт выдающийся: ему удалось не просто обновить гармонию, но сотворить свою — как лекарство от пошлости. Лекарство для культуры. Поэтическая эстетика Кабанова одновременно и агрессивна, и божественна. И это — чудо.
Полижанровость, концептосферичность, многообразность, полистиличность и множественная природа поэтической интенции — всё это порождает особый текст, — стихотворение политекстуального характера, когда текстовая (все вещество текста) стереоскопия, соединяя противоречивые и оксюморонные «микротексты» в тексте цельном, возводит вертикальные (иерархические, антонимические и синонимические) парадигмы смыслов, которые представляются мне колоннами, возносящимися в небо, а у оснований своих — уходящими в землю колодцами. Колонны омываются эфиром небесным, а колодцы полнятся ледяной иссиня-чистой водой.
Чтоб не свернулся в трубочку прибой —
его прижали по краям холмами,
и доски для виндсерфинга несут
перед собой, как древние скрижали.
Отряхивая водорослей прах,
не объясняй лингвистке из Можайска:
о чем щебечет Боженька в кустах —
плодись и размножайся.
Отведай виноградный эликсир,
который в здешних сумерках бухают,
и выбирай: «Рамштайн» или Шекспир —
сегодня отдыхают.
Еще бредет по набережной тролль
в турецких шортах, с черным ноутбуком,
уже введен санэпидемконтроль —
над солнцем и над звуком.
Не потому, что этот мир жесток
под небом из бесплатного вайфая:
Господь поет, как птица свой шесток —
людей не покидая.
Вот движение от обиходного, низкого, общеизвестного и, естественно, пошловатого (пляж, животные люди в купальниках и трусах) до невыразимого, незримого и высокого («Господь поёт, как птица свой шесток — // людей не покидая»). И если прибой не сворачивает море в трубочку, то зрение, голос и душа поэта легко сворачивают воздух вместе с пляжной картинкой в трубку, в трубу подзорную, чтобы Богу было удобнее смотреть на нас, и видеть нас, и не покидать нас. Поэзия А. Кабанова имеет терапевтический и — шире — онтотерапевтический эффект: она отворачивает лицо читателя от пошлости и поворачивает его к Бытию.
Стихи А. Кабанова вызывают улыбку, чаще кривую, но — не смех. Горечи в его поэзии больше, и поэтический драматизм, поэтическая трагичность пронзает сознание читателя — вертикально. Именно вертикально растут поэтические смыслы в этих новых (всегда новых и свежих), невиданных и неслыханных стихах.
А. Кабанов, в отличие от Т. Кибирова и И. Иртеньева, не пишет чистые центоны, не создает коллажи, имитируя или очерчивая тень заимствованной гармонии, — поэт создаёт образцы уникальной гармонии, содержательно, стилистически и лингвистически основанной на полной и дизъюнктивной дисгармонии. Речь здесь идёт не об упорядочивании хаоса, о превращении его в космос: в поэзии Кабанова своя гармония — внутренне дисгармоничная, и — выше, внешне — онтологическая, совмещающая и сводящая в себе физическое с метафизическим. Поэт подводит физическое к метафизическому буквально за руку и гладя по плечу, — и метафизика поглощает всё, что было мусором (хоть и прекрасным) и дрязгом (гоголевское словечко). У А. Кабанова как поэта подлинного есть дар боли. Дар очень редкий, почти уникальный, но столь необходимый для идентификации подлинного. Всё подлинное — болит. И А. Кабанов чувствует эту боль — в себе. И улыбается от боли.
Вечность не желает быть другою:
утром тычет бритвой невпопад,
ночью долго шелестит фольгою,
будто небо — горький шоколад.
Спой мне о кентавре-конокраде,
на абречью долю — обреки,
и прости, не только рифмы ради,
но и лютой смерти вопреки.
Все стихи А. Кабанова насыщены образцами языковой игры — звуковой, фонетической, фоносемантической («абрек» — «обречь»), лексико-грамматической, словесной (каламбуры — иногда явные, крепкие и грубоватые, как зуботычины, которые будоражат, выводят из обывательского обморока), синтаксической (сталкивание различной сложности грамматико-синтаксических структур), — в целом смысловой, концептуальной, культурологической (где главные концептуальные оппозиции суть пошлость — красота и бытовое (низкое) — бытийное (онтологическое, божественное, чудесное, высокое: «лютой смерти вопреки»). Языковая игра А. Кабанова — это своего рода уникальная поэтическая рулетка — не стихотворно-писательская смеха ради, а боли вопреки — но с болью и любовью. Синтез элегии и сатиры, ироники основан на сложнейшей интенции поэта, если не на интенциональных полях: любить мир сквозь гнев и пренебрежение к нему; любить сквозь презрение и иронию; любить сквозь отвращение и отрицание, — но! — любить. Так — любовью, сквозь ёрничество и культурологический сквозняк — А. Кабанов отекстовляет мир. Отекстовляет мир, терапевтируя его, себя, читателя… обывателя (а Главный Обыватель у любого поэта — государство).
Между миром и текстом — боль.
Больно надо, надо больно —
потерпи немного.
Вот и жил поэт от Бога
и до Бога.
Вот и жил поэт светло и алкогольно,
повторяя: больно надо, надо больно.
«Поэтический мазохизм» — феномен общеизвестный: «я — иной», «меня никто не любит», «я никому не нужен» etc. — всё это позволяет поэту выбрать наивысший коридор, тоннель для своего движения по вертикали: от Бога — до Бога. Прямо говоря, — из Пустоты — возможно, в Пустоту; или из Ничего в Ничто, которое силой таланта А. Кабанова всегда превращается в Нечто.
Лингвокультурологическая игра в стихотворениях А. Кабанова на первый взгляд облегчает содержательные структуры стихотворения за счёт дополнительного оснащения просодии сквозными аллитерационными и — крупнее — анаграмматическими внутренними рифмами, возникающими на стыке слов, перекликающихся этимологически, словообразовательно, фонетически (фонематически), грамматически и ассоциативно в семантическом и культурологическом аспектах («220 вольт — Вольтера»; «горение — говорение»; «Мать-и-Матика»; «гули-гули в пространстве гулком»; «гололедица — гололеди — godiva.com» etc.), но особое устройство стихотворения А. Кабанова делает такую игру специфической текстовой пружиной, которая одновременно «разжимает» просодию и «сжимает» смыслы в вертикальном направлении — одновременно снизу (игра) и сверху (смыслы высокие, духовные).
Как церковнославянская книжица,
заповедная роща теперь:
от мороза поежилась ижица,
в буреломе ощерился ерь.
Борода не отросшая колется,
и лесник, к снегопаду успев,
водит пальцем по снегу и молится,
и читает следы нараспев.
Звукоизобразительные элементы текста очевидны: «поежилась ижица», «ощерился ерь» — они же здесь становятся и звукоподражательными (по-детски, «дразнилки»), и звукосимволичными потому, что после сжатия смыслов «лесник… водит пальцем по снегу (как Бог!) и молится (за нас, за зверьё, за небо, воздух и землю — за жизнь!), и читает следы нараспев…» Так поэтическая игра порождает лирику, перенаполненную поэзией.
Время культуры качеством своего вещества адекватно вечности. Время поэзии, как правило, определяется временем культуры. Такой подход, безусловно, относится к сфере социальной аксиологии и социальности в целом. Предположим, что всё обстоит как раз наоборот: время культуры определяется вечностью поэзии. Действительно, поэзия — сущность астрономическая (Е = mc2 + n, где n есть вещество поэзии), т.к. Красота и Прекрасное пронизывают всё физическое и метафизическое. Поэзия соединяет эти два глобальных состояния материи и духа, являясь субстанцией явно интерфизического характера. Поэзия ускользает, возникает и длится, вдруг исчезая. Поэзия «склеивает», сращивает физику и метафизику мироздания. Поэзия А. Кабанова двойственна по своей природе, она — интерфизична. Физика оценки, эмоции преобразовывается в его стихах в метафизику (метаоценки и метаэмоций) — силой интерфизическогоэ нерговыделения поэзии.
Мой милый друг, такая ночь в Крыму,
что я — не сторож сердцу своему,
рай переполнен, небеса провисли,
ночую в перевернутой арбе,
и если перед сном приходят мысли,
то как заснуть при мысли о тебе?
Такая ночь токайского разлива,
сквозь щели в потолке, неторопливо
струится и густеет, августев,
так нежно пахнут звездные глубины
подмышками твоими голубыми;
уже, наполовину опустев,
к речной воде, на корточках, с откосов —
сползает сад — шершав и абрикосов,
в консервной банке — плавает звезда,
о, женщина — сожженое огниво:
так тяжело, так страшно, так счастливо,
и жить всегда — так мало, как всегда.
Здесь словообразовательная («переполнен — перевёрнутой»), каламбурная («Такая ночь токайского разлива»), анаграмматическая («густеет — августев ») и фоносемантическая («женщина — сожжённое») игра, пронзая поверхностный слой просодии и языка, производит сгущение выраженного в тексте чувства/эмоции любви — сжатие его и расширение (по вертикали) до метаэмоции жизнесмертиелюбовь. Жизнь-Смерть-Любовь — категория промежуточного характера, работающая между метакатегорями Ничто и Нечто. А. Кабанов не бежит Пустоты, но, преодолевая её, выжимает из неё Нечто.
Устройство стихотворений А. Кабанова двойственно, противоречиво, двуслойно, двусистемно. В основе двойной системы такого поэтического текста базируется социолитературная, текстоведческая и онтологическая дихотомия, стремящаяся к антиномии, — поэзия и литература. Первая система стихотворных знаков, приёмов и смыслов воспринимается и осваивается почти моментально: поэт здесь имитирует мир, иронизирует, «играет» (часто «сквозь слёзы»), — здесь, на этом системно-смысловом уровне текста, происходит мимесис (вполне по-древнегречески), но именно здесь поэт преодолевает соблазн постмодерна — он работает не с интертекстом (как Кибиров, Иртеньев и многие другие), но создаёт свой текст, текст-оболочку для текста опять же своего — глубинного текста, текста неигрового, а «текста всерьёз», в котором обыденное, эмоциональное, модальное и оценочное становится бытийным, — и здесь, на этом глубинном системно-смысловом уровне, все категории жизни и отношения к ней — укрупняются. Если в первом лингвосмысловом слое отражаются кванты той или иной художественной картины мира, то во втором, — глубинном, ядерном, центральном, базовом слое — отображаются метакванты категориального, генерального, глобального характера. А. Кабанов, таким образом, не детализирует предмет, а осваивает его дважды: сначала посредством автоиронии, а затем — трагедийно (если не катастрофически: здесь всё — и боль, и любовь, и гибель, и прозрение). Первая система стихотворения как такового — литературна, вторая — вся поэзия. Уникальность этого крупного, смелого и высокого поэта выражается прежде всего в том, что, литературу, милую всем, поправ, он даёт волю поэзии — и она возникает, вербализуется и наполняет собой заранее созданный «литературный сосуд».
Поэтический текст А. Кабанова, помимо всех прочих, имеет такие свойства-признаки, как экспериментальность (игра в игре игрой играет; и — крупнее: эксперимент текстотворческий), эвристичность (все стихотворения А. Кабанова содержат в себе смысловые пропасти, провалы и прорвы предощущений и твёрдый синий воздух прозрения и просветления (катарсис), энигматичность (способность резкого, но гармоничного перехода предмета стихотворчества в метапредмет поэзии). Стихотворения А. Кабанова — кентавры: они — глубоко креолизованные тексты, в которых музыка (тонкая и пронзительно родная) визуализируется (поэт обладает абсолютным зрением, слухом, обонянием, вкусом и осязанием) и оязыковляется — и длится уже звучащими и ментальными смыслами/метасмыслами/семантическими комплексами.
Таким образом, восприятие стихотворений А. Кабанова усложняется и осложняется. Грубо и прямо говоря, над ними дурак рассмеётся, а умный заплачет.
Как-то в ЖЖ я создал себе аккаунт
и взял юзерпик из порноролика:
юноша 22 лет
с татуировками на ягодицах
и на груди — звезда.
За ночь я сочинил 12 верлибров
и начал их размещать
по одному — в сутки.
Через неделю мне написали
редакторы трех
продвинутых журналов.
Тем самых трех
продвинутых журналов,
в которых меня,
старого мудака,
никогда, никогда
не опубликуют.
Вот верлибр, или подстрочник стихотворения (термин М.Л. Гаспарова) — горького, ироничного и одновременно автооценочного. Ещё один из главных признаков поэзии А. Кабанова — прямоговорение. Причём прямоговорение во всех стихотворениях поэта имеет комплексное выражение: это и стилистическое, и лексическое, и смысловое (лексико-синтаксическое) прямоговорение, которое не сводится, как почти во всей современной верлибристике и стихописании, к перечислению предметов, состояний, атрибутов и процессов (коими современный автор отгораживается от мира и от поэзии, которая есть Жизнь, Смерть и Любовь одновременно; т.е. поэзия — сущность опасная (Ахматова: «поэзия — дело мужское, кровавое»). Прямоговорение А. Кабанова есть прямая речь, адресованная себе, миру и Ему. Поэт абсолютно искренен, прямодушен (в этом его огромная сила и доверие к сказанному им). Даже в интимных дискурсах А. Кабанов прям, а значит — доверчив.
Ты обнимешь меня облепиховыми руками
и обхватишь ногами из молочая,
будем жить вот так — не отклеиваясь веками,
непрерывно трахаясь и кончая.
Заходя в музеи, вигвамы, общаясь со стариками,
нежную привязанность излучая,
будем жить вот так — не отклеиваясь веками,
непрерывно трахаясь и кончая.
Это стихотворение не сексуально, но — метасексуально: грубый глагол здесь не эпатирует, а выражает силу действия и взаимоотношений человека с человеком, человека с землёй, человека с культурой, человека с миром и — главное — человека с Вечным, с Поэзией. А. Кабанов — лирик. Но лирик — иной. Глядя миру в глаза, поэт видит своё отражение в его зрачках, но и сохраняет, преувеличивает отражение мира в зрачках своих. Лиризм А. Кабанова — двойной, тройной, множественный: социальное в нём — бытийно; а онтологическое — божественно.
Поэзия А. Кабанова — жизнелюбива. Просодическая и лексико-синтаксическая тональность его стихотворений сложна: минорное преобладает в музыке стиха, но и мажорное с ироническим фоном почти всегда пронизывает «внешний текст» его стихотворений, который, синтезируясь с «внутренним текстом», миноризируется, — и создаётся редкий музыкально-смысловой эффект лёгкости серьёзного тона, — как у Вивальди. Или — как в рок-н-ролле, если он играется минорными аккордами. Чувственность и ирония — оксюморонно — создают редчайший феномен иронической серьёзности, которая в самых неожиданных и гибельных местах поэтического хронотопа налаживает переправу сознания из бытового в бытийное.
Олесе
О чем с тобой поговорить,
звереныш мой? Зима, охота —
порою свитер распустить,
чтоб распустилось в мире что-то.
На ветках и в карманах — голь,
страна, одной рукой страничит,
другой — дарует боль, и боль —
здесь с вдохновением граничит.
О, этих дач морозный чад,
раздетый алкоголь, обеды,
ты — одиночеством беседы —
не верь: счастливые молчат.
Звереныш мой, минувшим летом
я сам себя не замечал,
и тысячи стихов об этом
тебе, родная, промолчал.
Теперь — зима, широколобость
церквей, больничный хрип саней,
и еле слышно пахнет пропасть —
духами женщины моей.
Да, боль жизни, смерти и любви — вдохновенна. Все структуры стихотворения (просодическая, музыкальная, тональная, модальная, языковая, стилистическая, смысловая, концептуальная) — крайне мобильны, что обеспечивает высочайшую степень динамичности этико-эстетического и денотативно-смыслового сюжетов.Что и делает каждое стихотворение Александра Кабанова не только поэтическим высказыванием, но и духовным поступком.
(с) Юрий Казарин
_________________
Взято тут: http://magazines.russ.ru/ural/2015/4/20kaz.html
Другие статьи в литературном дневнике:
