Новороссийск, январь 1920 г..

Домой с небес.
http://az.lib.ru/p/poplawskij_b_j/text_0110.shtml
_______________

Истерика истерик.

опыт кубоимажионистической росписи
футуристического штандарта

Истерический всхлип с облаков.
Б. Поплавский

Искариоты, Вы
Никуды
Я сам себя предал
От большого смеха болтаю ногами.
Крученых

Браво я тобой доволен
Пусть художник будет волен
А наука весела.
Ф. Ницше

Моя рука рука глупца: горе всем столам
и стенам и всему на чем есть место
для украшений и пачканий глупца.
Заратустра. III . ст . 225

Иному ты должен дать не руку а только лапу,
а я хочу чтоб у лапы твоей были также когти.
Заратустра. I . ст . 35

|1|
У Него пристальная голова, рассеченная пробором с спо-
койной истерикой в прорезах глаз, холодной, как блики на
стали. Она — нечто фейерверочное, форма облачного мос-
та, искривленная нервностью любовной спешки, угоре-
лой суеты бульварной необходимости немедленной жиз-
ни. Жесткая немощь его бесподбородочного счастья при
блеске наркотического магния въедалась в мрачные обои
темных туманностей дней масляно-бесчисленной гладью
узкоколейной реки с радужными разводами любовной не-
фти, стоячей канавы воспоминаний с чудовищным всплес-
ком зоологического страдания, принявшей в свою дымча-
тую глубь стальные клочья теологических зорь, понтонных
могил туч, невидимо бороздящих глубокое русло. Никог-
да не был этот человек собой, подобно тысяче заспанных
смертью и простуженных жизнью агентов гудящего, как
фабрика, города; сам был своим некто, на лазурной одежде
неба, сине-эмалевом своде проникновенной профанации
настоящей скорби чертил, ослепший от мерцания свечей,
смеющихся чертей идеального человечества, как школь-
ник мелом на засаленной спине лысого математика — этой
зазубренной отмычкой несгораемого шкафа человеческой
вечности, выроненной тюремщиком; некто, сожженным
огромной слезинкой, граненой из огненной радуги непла-
чущей скорби Бога; некто, впервые растерявшимся от
вопля при взрыве недостроенного пролета сумасшедшего
моста человечества с коваными рельсами нервов на шпа-
лах прессованных сердец к колонизированному ангелами
солнцу. Чертил со свистом на громком небе моем ракетные
орбиты Данииловых письмен.
|2|
Рассеченное пробором Око его мутно любило улицу,
глотая ацетиленовые улыбки моторного мелькания
ее пестро-фугасных глаз, не беременело каторжной
скорбью розовых умников, разрешаясь неистово-не-
жным, к упитанным пульсирующим гудом рабочим
асфальтированных рудников багрового отчаянья, ча-
хоточного румянца раскалившихся площадей под мут-
но-пьяными глазами выпученных на режущие флаги
из окон витрин.
Жесткоглазых рабочих, которые в каждое жест-
кое утро и истерически обязывающий вечер с проку-
ренных нор шестиэтажного логова, с шахтерной лам-
почкой кармина на искривленном коме бессоницы и
скуки, через вихристые штольни подъемных машин,
заплеванные клети социальной трансформации * сте-
кали трахомными слезами к вечно простуженному на-
дорвавшимся вентилятором лабораторному <нрзб.>
осеянно культурного способа коллективного лечения
старого слона человечества, застоявшегося в зверин-
це у бога, рельсовых объятий бетонного удава, гигие-
ническим прорезом морщинистого живота, поселковой
дороги пасторальному ветру, в визгливо урчащие га-
лереи сводчатым дымом и туманом с ватной прослой-
кой истерик в крикливом воздухе; с библейскими ма-
яками звезд лиловыми бликами тревожно скрипящих
юпитеров, на каплях сырости громоздящихся верст
столетиями оседающего потолка усталых небес в сса-
динах копоти, царапинах дыма об черные зубы труб,
* Здесь заканчивается второй лист машинописи (начиная с
последних трех букв слова «трансформации» и заканчивая
словами «в зверинце у бога» текст написан карандашом на
обороте листа).
которые нагло скалит улица у подкрашенных суриком
губ из крыш. К копотным трамваям, светящимся ваго-
неткам потно-глыбастого труда, к красно-стремитель-
ным взрывам рудничного газа, выкряхтанного сердца-
ми в портянках сволочи, рушащих на плечи сутулых
от преющей силы блевотину аккуратного космоса в
тысячах тонн шрапнели; к суетно-близкому, как дрель
дантиста, маховому сознанию необходимости улыбча-
то существовать, томительно намазывая на сверлящее
сумасшествие бумажного хлеба маргаринное масло
электрического света.
За забором пробора паяц не беременел сердцем,
искрошенным в электрический суп, только, прищу-
рившись, ставил отрывисто бьющиеся лохмотья грас-
сирующих истерик, вырванных черными от легко-
мысленных трепанаций апельсиноподобного сердца
хорошеньких нищих духом ржавыми ножами своих
рассеянно подведенных глаз на движущиеся тротуа-
ры рельсодинамики своей дребезжащей интуиции, на
аккуратно смазанных иронической реакцией шарико-
подшипниках из женских глаз; молоча одинаково не-
истовей массивных электороотливок, образного эха,
очередного кривомимичного выкидыша на резинке
усталой стилизации или пыхтящего фуникулера на-
громождений к верхней площадке из гипнотическо-
го солнца, на ископаемой спине пузатого дирижабля
эрудиции. С смеющегося размаха ленивых концепций,
как и по броско-эротической раскрепощенности сти-
лизованной куклы из магазина Изы Кремер или по на-
гло-тревожной кувалде улыбки громко-картавой апос-
тольской радости чумных зазубрин пудреного лезвия,
победно носимого проституткой штандарта, красного
от крови зарезанного Бога.
А по мощеным переулкам сердца все громыхало *
лезвиями колес из отточенной логики — лязгающая
поступь колоссального векселя — удушливыми бал-
ками, сетью колючих безжалостно координированных
честолюбием воспоминаниями, — векселя, криво и
косо исписанного Вечностью «с тех пор», измазанно-
го кровью варварского маникюра эстетики, в пьяных
подчистках, нарочно закапанных едкими чернилами
любовий, с масляными лысинами разбрызганных, <в>
эгоистической слюнявости пушечных возвратов, рабо-
чих взрывов, неумелой нежности смазочных слезо-об-
лачных подшипников в клепаном черепе Его многоци-
линдрового сумасшествия.
Сутулые номера, украденные крашеным сутенером
прошедшего.
Семнадцать астрономических нулей поставила ог-
лохшая от выстрелов певица <?> в растерзанной коф-
точке застрелившихся материков и пьяных морей в за-
мусленную тетрадку Евангельских откровений.
Семнадцать новых безмолвно хохочащих пастей не-
видимых капканов потухших орбит, сорвавшихся с оси
обглоданных маховых колес в неосвещенные сараи гу-
дящих мастерских вечности на звериной тропе венчаль-
ных столетий.
* Слово зачеркнуто. Вместо него вписано карандашом другое,
неразборчивое.
С тех пор, когда из заплеванного вагона полицейско-
го Экспресса Стратегической дороги, из параболичной
мерности темных туманных пятен, между боевыми га-
ванями крикливых узорных и пестрых городов: стреми-
тельных бегов в газообразном золоте победных радостей.
Чугунной скользи колоссальных отливок терпкого безу-
мья в откопанные провалы нарвавших могил, мрачные
колодцы головокружительных туннелей, в чернильное
небо Встревоженного ГРЯДУЩЕГО.
С тех пор, когда на географический перрон эстрады
из потного грохота Двенадцатидюймовых пропеллеров,
чеканящих бронзовые морды тропически радостных
полдней, то гулкие зрачки полированной непрогляднос-
ти Черной громады полночей.
А на промозглой ряби серо-защитной мути усталой
вечности каторжной чуткости маховых будней лопаю-
щиеся пузыри сумасшедшего грохота с вздувшимися
жилами проводов на клепаных * лбах дневного ожога
громовых памятей в клетчатых лохмотьях гремящей
гари фабричных корпусов. Удушливые взрывы прес-
сованного грохота, чугунная мелодия ночного дрожа-
ния арсеналов и верфей, солнцегремящих броневиков
из прокованных туч <нрзб.> молний за пристальны-
ми зрачками чутких орудий в кружевных кофточках
блестящих механизмов, захлебывающиеся визги вос-
торженных пулеметов, победные петли никелирован-
ных метеоров с оглушительно орущими пропеллера-
* Слово зачеркнуто. Вместо него вписано карандашом другое,
неразборчивое.
ми, прихотливо вырезанными из неба разноцветными
крыльями, прошитыми серебряной проволокой исте-
рик арсеналов и верфей. Металлические здания громо-
носной улицы, ухабисто мощеной черепами издохших
планет — громоносная четкость улицы пантеизма, гу-
дящей двигателями столицы, накокаиненной истери-
кой смеющейся поступи мерного синтеза Сиятельной
Вечности с сбившимся в астрономическом беге шинь-
оном дыма.
Гулкие пролеты трясущихся небоскребов интуиции,
залитые могучим светом электрических солнц, востор-
женных кранов с стеклянными ящиками бенгальского
наркоза в блестящих шарнирах стального кулака.
Семнадцать лет как между правой и левой беско-
нечностью спрыгнул из заплеванного вагона лысый
агент в измазанных пеленках ношеных недель сутуло-
го детства к пыльной решетке зевающего исступления
сточной клоаки Современности, вокзальной мути, к об-
шморганному буфету сентиментальных возможностей,
бесстыдно заставленному дешевыми стеклянными та-
релками холодного супа любви с плавающими пятнами
сала, стертыми монетками серой эротичной мило-голу-
бой богадельни надорвавшихся зорь. Семнадцать и Ты-
сячу нарочитых усталостей от бьющих шумов случайно
изжеванных зорь.
Поэтому в режущий сумрак каждого сегодня образ-
но лгал о себе до того четко, что никелированные паль-
цы ассоциаций, наматывая, как вожжи, взъерошен-
ные нервы, ежедневно купали его в удушливом ужасе
зубчатых пролетов млечной раздвоенности, заставляя
издерганно теплить сверлящие памяти надоедливых
бенгальских огней на улицах духа спасительной ваты в
зубчатках мозга.
|3|
А когда размахавшийся маятник небесной четкости обя-
зательных восходов и закатов громко застрял между
сонными зубцами стертой зубчатки деревянных будней,
сцепившись, как крутокормый бронзоносый разбойник,
укусивший обрюзгший борт распухшего золотом купца с
желтыми морщинами заспанных ветром парусов желез-
ными клыками неистовых крючьев фейерверочного абор-
дажа; сцепившемся коме багрового от крови праздника
орущего пламени подожженных истерикой трюмов обес-
силенных будней, радостно грызущего с воем высохшие
перегородки к пороховому погребу цинковых бочек, с
сердцем обезумевшего * бандита, конвульсивно срываю-
щие полезные щупальца взаимного чувства на каменной
мерности головокружительной скользи окровавленного
пламенем бьющегося кома случайностей, по мокро-блес-
тящим хребтам ископаемой резвости зубчатых круговых
валов, разошедшихся со скрежетом радужными коль-
цами пушечного прибоя времени, под облачной пяткой
недавно наступившего бога, пляшущей скользи минут-
ных дребезг к зазубренным берегам тропической смерти.
* Рядом карандашом приписано не совсем понятное слово, воз-
можно, это «случайно».
А когда на фатальном четырехугольнике центро-
бежной истерики календаря недель заскочила окро-
вавленная тряпочка, четкий штандарт сумасшедшего
праздника случайности, безукоризненно закованный
в балахончик модного излома Безответственный Он на
вечерних улицах громыхающей жизни мучительно ду-
мал, что думает, как выстрел браунинга в кармане пья-
ного неожиданно встретил Предтечу в электрическом
щупальце магазина, раздавленного на тротуаре, кра-
шеного вырожденца с тысячелетним пробором на пуд-
ре головы. Через сотни родильных радостей рекордных
сальто-мортале дверного хлопка в суетящуюся меж-
дупланетность, с вечным несессером отточенных ис-
терик, пантеистических зеркалец, элегантных говений
Коммивояжер Космоса от огненных и серных гимнов
скорбного пустынножителя громо-солнечной поступи
ало-радостных зорей танцующего грядущего с граци-
озно-надоедливым забеганием вперед, прыгая с крате-
ра на кратер библейских букв через еретическую скуку
к эротическому золотоволосью Четкого Века цветных
стекол, на плохо чеканенные деньги остроскулого гер-
цога в причудливой меди призовых лат с фосфорес-
цирующими пентаклями на кожаных оборотах, через
горькие вензели ассонирующих слов.
Меж звонкими этажами Шелкового гавота стиль-
ной архитектурной похоти из цветного майолика к
потному времени в размотавшихся портянках из на-
престольного полога, вбивающего ржавые гвозди
бессмысленных гибелей в головы неспособных или
больных подмастерий и учеников. Аккуратно умы-
тый позавчерашним альковом, крикливая девочка с
асимметричными членами мерзкой наследственности
взорванных жизней — Предтечу, скрывающегося от
мобилизации космоса, форменным мальчиком у за-
харканного лифта искусства, мягкие двери которого
отрезали немало пухлявых пальцев внутренних ро-
мантических женщин. Одного из патентованных далей
высоконаучного небоскреба попыток. На ветру рево-
люции простудившего сердце времени — отдохнуть
на середине прыжка в лазурь.
Раскашлялись.
О супе, о солнце, о гидравлическом поцелуе нар-
котического наитья, о социал-аллегоричной патетике
иконами бронированных фейерверков шестидюймовых
слов, но через патетическую горсть скорби испепеляю-
щих плевков разговора двух плешивых трагиков после
акта романтической ненависти; о париках или тухлой
семге сальных анекдотов в арестном доме солнцегремя-
щего выкрика; или покровительственных похлопыва-
ний по квадратному плечу пролетающих мимо двойных
трехцветных солнц атлетических юнцов, честных отцов
многочисленного семейства, простуженно рыскающего
по холодному эфиру, вежливо чихающих в огромные
платки из темных туманностей — спектрорежущие
протуберанцы в добрую пару Млечных путей.
Как автомобиль в витрину кафе, врезался звонок
внутреннего телефона. По откинувшемуся окошечку с
штампованным изображением дореформенного архан-
гела звонок визгливо кричал из частного кабинета Еговы
на меблированных Гималаях лязгающего духа. Предте-
ча лениво вытащил золотой портсигар с модернистичес-
ким рисунком, элегантно прикурив о Канопус толстую
папиросу собственной набивки. Разбросал лакирован-
ной ногой улыбки говеющую кучу вопросительных зна-
ков, нахарканных зрачками, растущими от удивления
на смазанную серость гудящих канцелярий и мастер-
ских аккуратного Космоса, как круги на буколической
луже, и сказал: «Просто сейчас в асбестовой трубке
небезопасно в пожарном отношении». «Молнии, громы
и голоса — одна из звездно-официальных традиций на
работе в желудке подклеенного монизма», — прибавил
он с улыбкой, создавшей несколько вулканических ос-
тровов и землетрясениями эффектно обрушившей не-
сколько уцелевших подводных храмов на Атлантиде;
кое-где загорелись новые звезды. «Простите, я только
на одно воплощение», — у телефона оказалось, что из-
за искренней минуты затормошенного Куковского гида,
сиятельно-культурного рационалиста во всеоружии
железобетонной окрыленности снисходительно концеп-
туализирующей эрудиции.
Из-за искренней минуты лифтового боя вечнос-
ти, напомаженно демонстрирующего оберточные зори
мистических взлетов в инкрустированные живыми
глазами передохших от эпидемии Заратустро-сме-
ха серно-медных представителей апокалиптического
зверинца, оловянного ларца в футляре из золоченых
облаков. Взлетев в никелированные возможности ду-
ховного сладострастия познающего, сорвался с высоты
десятиэтажного солнца на резко мертвящий ветер ма-
ховой млечности бесконечного ремня звездных полей,
плешивого от сытости страдания одного из зацелован-
ных софистов из эротоизмученных, заселяющих кло-
пастую ночлежку ониксовых зрачков газетного идола
прогрессирующей современности, звездных мотивов
бряцания, сутулых всхлипов лавровенчанных поэтов с
капустой в бороде.
Ему, слышал я, вычли из жалованья каменных ты-
сяч процентных возможностей яркого случайного Ак-
куратный космос в железных очках на символическом
безглазьи, архитектурные восторги двух интересных
тысячелетий и почетное акушерство у какой-то планет-
ной системы с длинным названием.
|4|
А я пошел дальше, спотыкая и кашляя ювелирный смех.
А хромая душа моя, контуженная криком настоя-
щего страдания, душа, вздувшаяся и потрескавшаяся
местами, тогда когда чугунными пальцами маховика
Хочу схватилось за режущий пламень молнии тоски о
предвечном ожерельи из разноцветных солнц, сорван-
ным человеком, как рабский ошейник с астрономичес-
кой росписью Еговы.
В отдельном кабинете вечности, аляповато расписан-
ной апокалиптическими зверями за исторический бру-
дершафт <с?> наглыми тысячелетиями с грубо подрисо-
ванными фабричной копотью глазами выцветших икон,
с тонкими губами растрескавшихся окопами мостовых,
липкими от ликерной крови изжеванных революций.
Толченого дьявола фарфоровых лет в кипящей вод-
ке мессианских надежд из чугунного кубка Последнего
случая.
Пестрой истерики чернильного зева колоссального
пакгауза недоношенных лет подарил из сострадания
чахоточному прошлому клепаную маску лязгающего
себя. Впервые разбежавшись в зеленокрышем, еще не
захарканном топкой гарью рыжих фабричных корпу-
сов буколическом мезонине своего заплаканного синте-
за колючими облаками торопливых ангелов с лиловыми
колчанами исполнительных молний.
Тогда когда, впервые раздвоясь, попробовал Гулко-
го развенчать масляной пятерней рабочего движения,
дрожащей от бесчисленных поцелуев паровых молотов
в красные губы раскаленного будущего, бесчисленной
стремительности взрывов космического неразумия ра-
бочих громов современного человека — шаровых мол-
ний в переднике поршня, с мелькающей лопатой улыба-
ющегося электрическими бликами шатуна; дрожащей
рукою, ковавшею громоносную улыбку Становления,
строившую, мол, для комет залпами гаубиц, вбивав-
шую сваи дохлых восторгов трибуна железобетонной
улыбки, истинно громоносной. Достроенная вровень с
глазами бога трибуна человека и эстрада для молнии.
Настолько высоко вырос человек, что молния поразит
и убьет его, Заратустра. Молния ужаса перед мель-
кнувшим ослепительным ликом мятежного серафима в
порфирах прищуренных дьявольских глаз. А в гнилых
оскалах проваливающегося рта — испепеляющее виде-
нье свято целующих губ.
|5|
Раскололся человек и полетел, тяжело махая лиловыми
крыльями, утыканными бесполезными пропеллерами.
И вот что рассказал мне дух мой: в приоткрытые
веки из полированных облаков * грянули квинтессиро-
ванные ночь, сон, пространство, бесконечность.
И не Бог убил человека — человек не вынес, что у
Бога нет человеческих глаз. Молния ужаса поразила
и разложила всякое сердце, ибо в то, что создал чело-
век, создавший всегда найдет доступ. То, что создано,
то и было разрушено: чугунные краны математических
лязгов, понтонные дороги белых идей по небу лазур-
ных случайностей, бронированные беги сиятельных
коллективов, колоссальные параболы мостов эрудици-
онной интуиции, небоскребы монистического всеору-
жия на быках истеричного факельного геройства, зор-
кие башни концепций, подобные застывшим в воздухе
ракетам из железа и стекла. Крылья режуще-желтой
молнии ворвались в святая святых, ибо они оттуда про-
стерлись. Дворец синтеза был взят приступом. И вслед
за электрокаменным сердцем Духа Времени момен-
тально выцвели и <нрзб.> бесчисленные сердца духов
времени. Никелированные громы с красными бликами
пожаров помогли саморазгоранию пакгаузов и элева-
торов положительных безумий, факелы городов рас-
писывались кровью своих зарев на траурных докумен-
* Над этими словами неразборчиво карандашом вписано не-
сколько слов, возможно, как вариант на замену.
тах грозовых небес, а по улицам жизни проносились
утыканные флагами выстрелов трамваи серебряных
пальцев осмысленной смерти.
|6|
Но в этот год, как и в следующий, по-прежнему рож-
дались дети, а в бирюзовой эмали осеннего неба, где
красные глыбы закатного мяса вламываются в чуткую
ясность эмалевой синевы, в молочном золоте примирен-
ных облаков подолгу загорался крест и медленно гаснул
для нового вечера.
Потертый и изломанный символ страдания почти
что не имел уже собственного света, потому что люди
на сапфировых чашках из опрокинутых небес почти
что свесили кровь распятого миллионами чудовищных
кровей. На радостном небе, где всегда голубая заутреня,
Христос все чаще уходил в алтарь. А когда возвращал-
ся, то радость одежд Его была все более и более проста и
ослепительна, взамен изумрудной брони кованой ризы
первых дней становления.
|7|
Конвульсии стеклянных век моих, фыркая ассонансы,
переехали напудренный снегом вокзал моей какой-то
любви, впрочем, когда день осторожно очнул переулки
моего незнающего сознания, а по вымощеным нарезан-
ными ресницами пустым утренним улицам моего чере-
па, сонно петляя ненужные взлеты, прошелестели с гро-
мом пожарные команды минутных страстей, я был даже
зыбко доволен, так как с рельс сорвалась Новая Возмож-
ность, тревожный облачный выключатель новенького
восьмицилиндрового сердца типа торпедо по радуге.
Пристальная голова, рассеченная пробором, сонно
ступая ногами сознанья в калошах довольных улыбок
на изумрудно бумажный кол, инкрустированный золо-
тыми пагодами, игуанодонами, рыцарями, задохнув-
шимися под тяжестью серебряных лат на гремящих
турнирах.
Узорно-дымные, вечно готовые расцвести опалами
филигранных грез материки сна, покорно выхаркнутые
теологическим выкидышем, взломавшим сваи солнце-
разящей плотины нарождающегося, Прометеем, под
револьверным глазом чугунной отрыжки стоптанной за
день души.
|8|
Сказала душа моя: «Я, сегодня чиркнувшая о солнце
свой настоящий скелет, что я вижу?»
Тусклым пожаром минуты серой зажгла и расплави-
ла золото божьих ланит. Ах, покраснел за вас и заплакал.
В божью слезу, в чадное море огня ввихрила траля-
щих пальцев горсть.
Здесь, где минута — роспись Сириуса на книге небес-
ных катастроф, фейерверочный закат тысячелетнего дня.
Я.
Ломкая мензурка с квинтессированным космосом.
Взорву гаубичной мелодией лопающихся нервов дон-
ную мину своего извечного сумасшествия.
Разноцветно гремящим дождем испепеляющих слез
истерики содомо-гоморрского неба.
|9|
А сегодня машу колоссальным штандартом с собствен-
норучной пушечной печатью заходящего солнца сов-
ременности с красными от звездного мороза щеками, с
преждевременно обрюзгшими морщинами наркотичес-
кой бессонницы и эротичной скуки. С каббалистичес-
кими пентаклями будущего на кирпичных оборотах, с
кляксам потных облаков, с забытым отсветом револю-
ционных пожаров, вышитых золотыми нитями гипно-
тического наитья, серебряной проволокой истерик, ага-
товым бисером конвульсивных зрачков наркотических
откровений, остробокой сталью никелированных вензе-
лей смеющейся эрудиции, прожженный раскаленным
рисунком сумасшествия, продранный чернильными
молниями вертящейся пустоты израненного взгляда
терпеливого Бога. Ждущего поступи двенадцатидюй-
мового гр<охота> отдаленной дроби убийственной. То
раскаленного расплесканным солнцеразящим хохотом
холодного супа сутулых любовий в стираных портянках
физиологической трезвости.
|10|
А сегодня машу одной из бесчисленных каменных пла-
щаниц самой высокой из башен смерчей, выброшенной
задыхающимся воздухом в промозглом осеннем тумане
спокойной истерики, прослоенной режущим дымом сго-
ревшего мозга великого числа концептора железобетон-
ного облака лет, имя которому 1000. Поистине хороший
улов сделал сегодня Заратустра: ни одного человека не
уловил он, но зато уловил
ТРУП.

Ростов, ночь 16–17 октября 1919 г.
Новороссийск, январь 1920 г..

Другие статьи в литературном дневнике:

• 30.01.2011. Новороссийск, январь 1920 г..