Шире шаг, Маэстро!
Притворяшка Солодовников опять опаздывал на работу. Опаздывал он почти
каждый день. Главврач, толстая Анна Афанасьевна, говорила:
- Солодовников, напишу маме!
Солодовников смущался; Анна Афанасьевна (Анфас - называл ее
Солодовников в письмах к бывшим сокурсникам своим, которых судьба тоже
растолкала по таким же углам; они еще писали друг другу, жаловались и
острили) приходила в мелкое движение - смеялась. Молча. Ей нравилось быть
наставником и покровителем молодой врача, молодого дон-жуана. Солодовников
же, наигрывая смущение, жалел, что редкое дарование его - нравиться людям
- пропадает зря: Анфас не могла сыграть в его судьбе сколько-нибудь
существенную роль; дай бог ей впредь и всегда добывать для больницы спирт,
камфару, листовое железо, радиаторы для парового отопления. Это она умела.
Еще она умела выковыривать аппендицит, Солодовникову случалось делать
кое-что посложнее, и он опять жалел, что никто этого не видит. "Я тут чуть
было не соблазнился на аутотрансплантацию, - писал он как-то товарищу
своему. - Хотел большую подкожную загнать в руку - начитался новинок,
вспомнил нашего старика. Но... и но: струсил. Нет, не то: зрителей нет, вот
что. Хучь бей меня, хучь режь меня - я актер. А моя драгоценная Анфас - не
аудитория. Нет".
Солодовников спешил. Мысленно он уже проиграл утреннюю сцену с Анной
Афанасьевной: он нахмурится виновато, сунется к часам... Вообще он после
таких сценок иногда чувствовал себя довольно погано. "Гадкая натура, -
думал. - Главное, зачем! Ведь даже не во спасение, ведь не требуется!" Но
при этом испытывал и некое приятное чувство, этакое дорогое сердцу
успокоение, что - все в порядке, все понятно, дело мужское, неженатое.
Солодовников взбежал на крыльцо, открыл тяжелую дверь на пружине,
придержал ее, чтоб не грохнула... И, раздеваясь на ходу, поспешил к вешалке
в коридоре, И когда раздевался, увидел на белой стене, противоположной окну,
большой - в окно - желтый квадрат. Свет. Солнце... И как-то он сразу вдруг
вспыхнул в сознании, этот квадратный желтый пожар, - весна! На дворе
желанная, милая весна, Летел по улице, хрустел ледком, думал черт знает о
чем, не заметил, что - весна. А теперь... даже остановился с пальто в
руках, засмотрелся на желтый квадрат. И радость, особая радость - какая-то
тоже ясная, надежная, сулящая и вперед тоже тепло и радость - толкнулась в
грудь Солодовникова. В той груди билось жадное до радости молодое сердце.
Солодовников даже удивился и поскорей захотел собрать воедино все мысли,
сосредоточить их на одном; вот - весна, надо теперь подумать и решить нечто
главное. Предчувствие чего-то хорошего охватило его. Надо только, думал он,
собраться, крепко подумать. Всего двадцать четыре года, впереди целая жизнь,
надо что-то такое решить теперь же, когда и сила есть, много, и радостно, И
весна. Надо начать жить крупно.
Солодовников прошел в свой кабинетик (у него стараниями все той же
добрейшей Анны Афанасьевны зачем-то был свой кабинетик), сел к столу и
задумался, Не пошел к Анне Афанасьевне. Она сейчас сама придет.
Ни о чем определенном он не думал, а все жила в нем эта радость, какая
вломилась сейчас - с весной, светом - в душу, все вникал он в нее, в
радость, вслушивался в себя... И невольно стал вслушиваться и в звуки за
окном: на жесть подоконника с сосулек, уже обогретых солнцем, падали капли,
и мокрый шлепающий звук их, такой неожиданный, странный в это ясное,
солнечное утро с легким морозцем, стал отзываться в сердце - каждым громким
шлепком - радостью же. Нет, надо все сначала, думал Солодовников. Хватит,
Хорошо еще, что институт закончил, пока валял дурака, у других хуже бывает.
Он верил, что начнет теперь жить крупно - самое время, весна: начало всех
начал. Отныне берем все в свои руки, хватит. Двадцать пять плюс двадцать
пять - пятьдесят. К пятидесяти годам надо иметь... кафедру в Москве, свору
учеников и огромное число работ. Не к пятидесяти, а к сорока пяти. Придется,
конечно, поработать, но... почему бы не поработать!
Солодовников встал, прошелся по кабинетику. Остановился у окна. Радость
все не унималась. Огромная земля... Огромная жизнь. Но - шаг пошире, пошире
шаг, маэстро! Надо успеть отшагать далеко. И начнется этот славный поход -
вот отсюда, от этой весны.
Солодовников опять подсел к столу, достал ручку, поискал бумагу в
столе, не нашел, вынул из кармана записную книжку и написал на чистой
страничке:
Отныне буду так:
Холодный блеск ума,
Как беспощадный блеск кинжала:
Удар - закон.
Удар - конец.
Удар - и все сначала.
Прочитал, бросил ручку и опять стал ходить по кабинетику. Закурил. Его
поразило, что он написал стихи. Он никогда не писал стихов. Он даже не
подозревал, что может их писать. Вот это да1 Он подошел к столу, перечитал
стихи... Хм. Может, они, конечно, того... нагловатые. Но дело в том, что это
и не стихи, это своеобразная программа, что ли, сформулировалась такими вот
словами. Он еще прошелся по кабинетику... Вдруг засмеялся вслух. Стихи
хирурга: "Удар - конец. Удар - и все сначала". Что сначала: новый
язвенник? Ничего... Он порадовался тому, что не ошалел от радости, написав
стихи, а нашел мудрость обнаружить их смешную слабость. Но их надо
сохранить: так - смешно и наивно - начиналась большая жизнь. Солодовников
спрятал книжечку. Если к пятидесяти годам не устать, как... лошади, и
сохранить чувство юмора, то их можно потом и вспомнить.
А за окном все шлепало и шлепало в подоконник. И заметно согревалось
окно, Весна работала. Солодовников почувствовал острое желание действовать.
Он вышел в коридор, прошел опять мимо желтого пятна на стене, подмигнул
ему и мысленно сказал себе: "Шире шаг, маэстро!"
Анна Афанасьевна, конечно, говорила по телефону и, конечно, о листовом
железе.
Они кивнули друг другу.
- Я понимаю, Николай Васильевич, - любезно говорила Анна Афанасьевна
в трубку, - я вас прекрасно понимаю... Да. Да!.. Пятнадцать листов.
"Мы все прекрасно понимаем, Николай Васильевич", - съязвил про себя
Солодовников, присаживаясь на белую табуретку.
Не зло съязвил, легко - от избытка доброй силы. Не терпелось скорей
заговорить с Анной Афанасьевной.
- Я вас прекрасно понимаю, Николай Васильевич!.. Хорошо. Бу сделано!
- Анна Афанасьевна пришла в мелкое движение - засмеялась беззвучно. - Я в
долгу не останусь. До свиданья! Нет, не у нас, не у нас... Что вы все
боитесь нас, как... не знаю... До свиданья - на нейтральной почве! В
ресторане? - Анфас опять вся заколебалась. - Ну, посмотрим. Ну, лады!
Всего,
"Господи-весь юмор: "бу сделано", "лады", - удивился Солодовников. -
И не жалко времени - болтать! Тут теперь каждая минута дорога".
- Ну-с, Георгий Николаевич... - Анна Афанасьевна весело и значительно
посмотрела на Солодовникова.
- Да здравствует листовое железо! - тоже весело сказал Солодовников
без всякого смущения, даже притворного. Он прямо смотрел Анне Афанасьевне в
глаза.
- В смысле? - спросила та.
- В смысле: у нас будет самодельный холодильник. - Солодовников
встал, подошел к окну, постоял, руки в карманы, чувствуя за собой удивленный
взгляд главврача... Качнулся с носков на пятки. И соврал. Крупно.
Неожиданно.
- Начал писать работу, Анна Афанасьевна. "Письма из глубинки. Записки
врача". Это как-то случилось само собой - эти "Письма из глубинки". И
Солодовникова опять поразило: это же ведь то, что нужно! С этого же и надо
начинать. Неужели начался неосознанный акт творчества? Если, конечно, это не
"удар-закон". Нет, это реально, умно, точно: это описание интересных случаев
операционной практики в условиях сельской больницы. В форме писем к Другу
"Н". Тут и легкая ирония по поводу этих самых условий, описание самодельного
холодильника - глубокой землянки, обшитой изнутри листовым железом, - и
легко, вскользь - весна... Но конечно же главным образом работа, работа,
работа. Изнуряющая. Радостная. Смелая. Подвижническая. Любовь населения...
Уважение. Ночные поездки. Аутотрансплантация. Прободная в условиях полевого
стана. Благодарность старушки, ее смешная, искренняя молитва за молоденького
неверующего врача... Все это сообразилось в один миг, вдруг, отчетливо, с
радостью. Солодовников повернулся к Анне Афанасьевне... Да, тут, конечно, и
заботливая, недалекая хлопотунья Анна Афанасьевна, главврач... Которая,
прочитав "Записки" в рукописи, скажет, удивленная: "Прямо как роман!" -
"Ладно, а как врачу вам это интересно?" - "Очень! Тут же есть просто
уникальные случаи!" - "А за себя... не в обиде на автора?" - "Да нет, чего
обижаться? Все правда".
- Что, Анна Афанасьевна?
- Уже начали писать? - спросила Анна Афанасьевна. - Записки-то.
Поэтому и опоздали?
- Поэтому и опоздал, - Солодовников обиделся на главврача: солдафон в
юбке, одно листовое железо в голове. - Извините, - сухо добавил он, -
больше этого не случится. - Смотреть на часы и огорчаться притворно он не
стал. "Все, - подумал он. - Хватит. Пора кончать эти... ужимки и прыжки".
Вспомнил свое стихотворение.
- Какой-то вы сегодня странный.
- Что с этим язвенником, с трактористом? - спросил Солодовников. -
Будем оперировать?
Анна Афанасьевна больше того удивилась:
- Зубова? Здрасте, я ваша тетя: я его два дня назад в район отправила.
Вы что?
- Почему?
- Потому что вы сами просили об этом, поэтому. Что с вами?
- Да, да, - вспомнил Солодовников. - А эта девушка с мениском?
- С мениском лежит... Хотите оперировать?
- Да, - твердо сказал Солодовников. - Сегодня же.
Анна Афанасьевна посмотрела на своего помощника долгим взглядом.
Солодовников тоже посмотрел на нее - как-то несколько задумчиво, чуть
прищурив глаза.
- Так, - молвила Анна Афанасьевна. - Ну, что же... Только вот какое
дело, Георгий Николаевич: сегодня операцию отложим. Сегодня вы мне поможете,
Георгий Николаевич. Меня вызывают в райздрав, а я договорилась с директором
совхоза насчет железа... Причем, это такой человек, что его надо ловить на
слове: завтра железа у него не будет, надо брать, пока оно, так сказать,
горячо. Я прошу вас получить сегодня это железо. Завхоз наш, как вам
известно, в отпуске. Солодовников было огорчился, но, подумав, легко
согласился:
- Хорошо.
Первая глава в "Записках" будет... о листовом железе. Это сразу введет
в обстоятельства и условия, в каких приходилось работать молодому врачу.
- Что все-таки с вами такое? - опять не выдержала Анна Афанасьевна.
Ей чисто по-женски интересно было узнать, отчего молодые люди могут за одну
ночь так измениться. - Серьезная любовь?
Солодовников в свою очередь с любопытством посмотрел на главврача:
- Вы ничего не замечаете? Что происходит на земле...
Анна Афанасьевна даже выглянула в окно.
- Что происходит? Не понимаю...
- Не во дворе у нас, вообще на земле.
- Война во Вьетнаме...
- Нет, я не про то. Лады, Анна Афанасьевна, иду добывать железо! Куда
надо идти?
- Надо ехать в Образцовку к директору совхоза. Ненароков Николай
Васильевич. Но раньше надо взять у нас в сельсовете подводу и одного
рабочего, там дадут, я договорилась. Скажите Ненарокову, что мы, я или вы,
на днях прочитаем у них в клубе лекцию о вреде алкоголя. Это действительно
надо сделать, я давно обещала. Вы мне сегодня положительно нравитесь,
Георгий Николаевич. Любовь, да?
- Разрешите идти? - Солодовников прищелкнул каблуками, улыбнулся
своей доверчивой, как он ее сам называл, улыбкой.
- Разрешаю.
Солодовников вышел к коридор... Пятно света наполовину сползло со стены
на пол. Солодовников нарочно наступил на пятно, постоял... "Время идет", -
подумал он. Без сожаления, однако, подумал, а с радостью, как если бы это
обозначало: "Началось мое время. Сдвинулось!"
В кабинетике он опять достал записную книжку и записал:
"Сегодня утром я спросил мою уважаемую Анфас: "Что происходит на
земле?" Анфас честно выглянула в окно... Подумала и сказала: "Война во
Вьетнаме". - "А еще?" Она не знала. А на земле была Весна".
Это-начало первой главы "Записок". Солодовникову оно понравилось. С
прозой он, очевидно, в лучших отношениях. Да, с этого дня, с этого утра
время работает на него. На книге, которую он подарит Анне Афанасьевне, он
напишет: "Фоме неверующему - за добро и науку. Автор".
Вот и все. Ну, а теперь - листовое железо!
В сельсовете Солодовникову дали подводу, но того, кто должен был ехать
с ним, там не было.
- Вы, это, заехайте за ним, он живет... вот так вот улица повернет от
сельпо в горку, а вы...
Солодовников поехал один в Образцовку. "Черт с ним, с рабочим, один
погружу". Ехать до Образцовки не так уж долго, но конек попался грустный, не
спешил, да Солодовников и не торопил его. Санная езда кончалась; как выехали
на тракт, так потащились совсем тихо и тяжело. Полозья омерзительно
скрежетали по камням; от копыт лошади, когда она пробовала бежать рысью,
летели ошметья талого грязного снега. В санях было голо, Солодовников не
догадался попросить охапку сена, чтоб раскинуть ее и развалиться бы на ней,
как, он видел, делают мужики.
На выезде из села, у крайних домов, Солодовников увидел початый стожок
сена. Стожок был огорожен пряслом, но к нему вела утоптанная тропка.
Солодовников остановил коня и побежал к стожку. Перелез через прясло и уже
запустил руки в пахучую хрустящую благодать, стараясь захватить побольше...
И тут услышал сзади злой окрик:
- Эт-то что за елкина мать?! Кто разрешил?
Солодовников вздрогнул испуганно и. выдернул руки из сена. К нему по
тропке быстро шел здоровый молодой мужик в синей рубахе, без шапки. Нес в
руке березовый колышек.
- Я хотел под бок себе... - поспешно сказал Солодовников и сам
почувствовал, что говорит трусливо и униженно. - Немного - вот столько -
под бок хотел положить...
- А по бокам не хотел? Стяжком вот этим вот... Под бок он хотел!
Опояшу вот разок-другой...
- Я врач ваш! - совсем испуганно воскликнул Солодовников. - Мне
немного надо-то было... Господи, из-за чего шум?
- Врач... - Мужик присмотрелся к Солодовникову и, должно быть, узнал
врача. - Надо же спросить сперва. Если каждый будет по охапке под бок себе
дергать, мне и коровенку докормить нечем будет. Спросить же надо. Тут много
всяких ездиют...
Мужик явно теперь узнал врача, но оттого, что он тем не менее отчитал
его, как школяра, Солодовников очень обиделся.
- Да не надо мне вашего сена, господи! Я немного и хотел-то... под бок
немного... Не надо мне его! - Солодовников повернулся и пошел по целику
прямо, проваливаясь по колена в жесткий ноздреватый снег, больно царапая
лодыжки. Он понимал, что - со стороны посмотреть - вовсе глупо: шагать
целиком, когда есть тропинка. Но на тропинке стоял мужик, и его надо было бы
обойти.
- Возьми сена-то! - крикнул мужик. - Чего же пустой пошел?
- Да не надо мне вашего сена! - чуть не со слезами крикнул
Солодовников, резко оглянувшись. - Вы же убьете, чего доброго, из-за охапки
сена!
Мужик молча глядел на него.
Солодовников дошел до саней, больно стегнул вожжами кобылу и поехал, В
какой-то статье он прочитал у какого-то писателя, что "идиотизма деревенской
жизни" никогда не было и конечно же нет и теперь. "Сам идиот, поэтому и
идиотизма нет и не было", - зло подумал он про писателя.
Ноги Солодовников поцарапал сильно, теперь саднило, и он решил
вернуться в больницу и на всякий случай обезвредить ссадины. Но остановился,
постоял и раздумал, решил, что в совхозе попросит спирту и протрет ноги.
Он потихоньку ехал дальше и успокоился. Вообще неплохое продолжение
первой главы "Записок". Только с юмором надо как-то... осторожнее, что ли.
При чем тут юмор и ирония? Это должна быть трезвая, деловая вещь, без всяких
этих штучек. В том-то и дело, что не развлекать он собрался, а поведать о
трудной, повседневной, нормальной, если хотите, жизни сельского врача.
Солодовников совсем успокоился, только очень неуютно, неудобно было в
жестких, холодных санях.
Николай Васильевич Ненароков, человек нестарый, сорокалетний, но
медлительный (нарочно, показалось Солодовникову), рассудительный... Долго
беседовал с Солодовниковым, присматривался. Узнал, где учился молодой
человек, как попал в эти края (по распределению?), собирается ли оставаться
здесь после обязательных трех лет... Солодовникову директор очень не
понравился. Под конец он прямо и невежливо спросил:
- Вы дадите железо?
- А как же? Вы что, обиделись, что расспрашиваю вас? Мне просто
интересно... У меня сынишка подрастает, тоже хочет в медицинский, вот я и
прощупываю, так сказать, почву. Конкурс большой?
- Да, с каждым годом больше.
- Вот, - решил директор. - Нечего и соваться. Есть
сельскохозяйственный - прямая дорога. Верно? Специалисты позарез нужны, без
работы не будет.
Солодовников пожал плечами:
- Но если человек хочет...
- Мало ли чего мы хочем! Я, может, хочу... - Директор посмотрел на
молодого врача, не стал говорить, чего он, "может, хочет". Написал на листке
бумаги записку кладовщику, подал Солодовникову:
- Вот - на складе Морозову отдайте. Лупоглазый такой, узнаете. Он
небось с похмелья.
- Насчет лекции... Анна Афанасьевна просила передать...
Директор махнул рукой:
- Толку-то от этих лекций! Приезжайте, поговорите. Вот картину
какую-нибудь интересную привезут, я позвоню - приезжайте.
- Зачем? - не понял Солодовников.
- Ну, лекцию-то читать.
- А при чем тут картина?
- А как людей собрать? Перед картиной и прочитаете. Иначе же их не
соберешь, Что?
- Ничего. Я думал, соберутся специально на лекцию.
- Не соберутся, - просто, без всякого выражения сказал директор. -
Значит, Морозова спросите, завскладом.
Морозов внимательно прочитал записку директора и вдруг заявил протест:
- Пятнадцать листов?! А где? У меня их нету. - Он вернул записку. И
при этом пытливо посмотрел на врача. - Откуда они у меня?
- Как же? - растерялся Солодовников. -Они же договорились...
- Кто?
- Главврач и ваш директор.
- Так вот, если они договорились, пусть они вам и выдают. У меня
железа нет. - Морозов сунул руки в карманы и отвернулся. Но не отходил.
Чего-то он ждал от врача, а чего, Солодовников никак не мог понять. - А то
они шибко скорые: Морозов, выдай, Морозов отпусти... А у Морозова на складе
- шаром покати. Тоже мне, понимаешь...
- Как же быть? - спросил Солодовников.
- Не знаю, не знаю, дорогой товарищ. У меня железо приготовлено для
колхоза "Заря", они приедут за ним. - Морозов простужено, со свистом
покашлял в кулак... И опять глянул на врача. - Простыл, к черту, -
доверительно, совсем не сердито сказал он. - Крутишься день-деньской на
улице... Впору к вам ехать - лечиться. Только теперь сообразил
Солодовников, что Морозов хочет опохмелиться,
- Нет железа?
- Есть. Для других. Для вас - нету.
- А телефон тут есть где-нибудь?
- Зачем?
- Я позвоню директору. Что это такое, в конце концов: я бросил
больных, еду сюда, а тут стоит... некий субъект и корчит из себя черт знает
что! Где телефон?
Морозов вынул руки из карманов, нехорошо сузил глаза на
врача-молокососа:
- А полегче, например, - это как, можно? Без гонора. Мм?
- Где телефон?! - крикнул Солодовников, сам удивляясь своей
нахрапистости. - Я вам покажу гонор. И кое-что еще! Мы найдем железо... Я
сейчас не директору, а в райком буду звонить. Где телефон?
Морозов пошел под навес, сдернул со штабеля толь - там было листовое
железо.
- Отсчитывайте пятнадцать листов, - спокойно сказал Морозов, - а
мне, пожалуйста, сообщите вашу фамилию.
- Солодовников Георгий Николаевич.
Морозов записал.
- За субъекта... как вы выразились, придется ответить.
- Отвечу,
- Если всякие молокососы будут приезжать и обзываться...
- За молокососа тоже придется ответить. Вы на что намекаете? Что у нас
молокососам жизни человеческие доверяют?
- Ничего, ничего, - сказал Морозов. Но такой поворот дела его явно не
устраивал. Солодовников подъехал с санями к штабелю и стал кидать листы в
сани. Морозов стоял рядом, считал.
- Привет тете, - сказал Солодовников, отсчитав пятнадцать листов. И
поехал. Морозов закрывал штабель. На Солодовникова не оглянулся,
Солодовников поехал с хорошим настроением... Только опять было неудобно
в санях. Теперь еще железо мешало. Он пристроился сидеть на отводине саней,
на железе - совсем холодно.
Дорога, когда поехал обратно, вовсе раскисла, и лошадь всерьез
напрягалась, волоча тяжелые сани по чавкающей мешанине из снега, земли и
камней,
"Вот так и надо! - удовлетворенно думал Солодовников. - В дальнейшем
будет только так". Неприятно кольнуло воспоминание о мужике с колышком, но
он постарался больше не думать об этом.
Но - то ли сани очень уж медленно волоклись, то ли малость сегодняшних
дел и каких-то глупых стычек - радость и удовлетворение почему-то оставили
Солодовникова. Стал безразличен хороший солнечный день, даль неоглядная, где
распахнулась во всю красу мокрая весна, - стали безразличны все эти запахи,
звуки, пятна... Ну, весна, ну, что же теперь - козлом, что ли, прыгать?
Куда как приятнее и веселее вечером. Вечером они уговорились - компанией в
пять-шесть человек - играть в фантики и целоваться. Будет музыка,
винишко... Будет там эта курносенькая хохотушка, учительница немецкого
языка... Она хохотушка-то хохотушка, но умна, черт бы ее побрал, читала
много, друзей интересных оставила в городе. Тут что-то такое... сердчишко у
врача вздрагивает. Вздрагивает, чего там. Малость она, правда, вульгаритэ:
носик. К тридцати годам носик этот самый на лоб полезет. Курносые
предрасположены к полноте. Но где они еще, эти ее тридцать пять - сорок
лет! Солодовников подстегнул кобылку.
Пока он сгрузил в больнице железо и пока отвел лошадь в сельсовет и
опять вернулся в больницу, прошло много времени. Солодовников чувствовал,
что устал. Руки тряслись. Он умылся в кабинетике, хотел пойти посмотреть
девушку с мениском, но решил, что завтра с утра. Вошла уборщица и сказала,
что там названивают без конца, а Анны Афанасьевны нету,
- Ну и что? Скажите, что ее нету.
- Может, вы послушаете. Они там говорят: кто есть, мол.
Солодовников пошел в кабинет главврача, посидел у телефона, дождался,
когда он затрещал, снял трубку.
- Больница. Солодовников... Она в районе... А-а, это вы? Получил,
получил. Пятнадцать листов, все в порядке. Спасибо... Лекцию?.. Нет, сегодня
не получится. Нет. Я не смогу... занят, а Анна Афанасьевна... не знаю, когда
она приедет. Нет, я занят. Я оставлю ей записку... Во сколько сеанс-то? Я
напишу ей. До свиданья.
Солодовников положил трубку, посидел... И все-таки пошел в палату к
девушке с мениском. Посмотрел ее ногу, поговорил с девушкой, с удовольствием
похлопал ее по румяной щеке, пошутил. Поговорил с другими больными, послушал
их справедливые, скучные слова. Сказал, что на дворе - весна. И ушел. Вошел
опять в свой кабинетик, посмотрел на часы - без пятнадцати три, можно
отчаливать. Он снял халат, поправил перед зеркалом галстук... Закурил,
Нащупал в кармане записную книжку, хмыкнул, вспомнив про стихи, не стал их
перечитывать, бросил книжечку в стол, подальше. И пошел из больницы.
Шел опять той дорогой, какой шел утром, старательно обходил лужи...
Здоровался со встречными - вежливо, с достоинством (он поразительно скоро и
незаметно как-то научился достоинству), но ни с кем не заговаривал.
"Нет, в курносенькой что-то есть, - думал Солодовников. - Определенно
что-то есть. Но пожалуй, слишком уж серьезно к себе относится - это при
том, что неутомимая хохотушка. Бережет себя... Так - раззадорить можно, но
не больше того. Нет, не больше".
Василий Шукшин. Шире шаг, Маэстро!
Другие статьи в литературном дневнике:
