Скотт Фицджеральд пригласил нас пообедать с ним, его женой Зельдой и
маленькой дочкой в меблированной квартире, которую они снимали на улице
Тильзит, 14. Я почти забыл эту квартиру и помню только, что она была темная
и душная и в ней, казалось, не было ничего, что принадлежало бы им, кроме
первых книг Скотта в светло-голубых кожаных переплетах с золотым тиснением.
Кроме того, Скотт показал нам гроссбух, куда он аккуратно заносят названия
всех своих опубликованных произведений и суммы полученных за них гонораров,
а также суммы, полученные за право их экранизации, и проценты от продажей
его книг. Все было записано так тщательно, словно это был судовой журнал, и
Скотт показывал его нам с безличной гордостью хранителя музея. Скотт
нервничал, старался быть гостеприимным и показывал записи своих заработков
так, словно это было главное, на что стоит смотреть. Но смотреть было не на
что.
Зельде было не по себе с похмелья. Накануне вечером они были на
Монмартре и поссорились из-за того, что Скотт не хотел напиваться. Он сказал
мне, что решил упорно работать и не пить, а Зельда вела себя так, будто он
был брюзгой и нарочно портил ей удовольствие. Она именно так и сказала, и,
конечно, последовали взаимные обвинения, и Зельда, как всегда, начала
отрицать: "Я не говорила этого. Я ничего подобного не говорила. Это
неправда, Скотт". Потом она, казалось, что-то вспоминала и принималась
весело смеяться.
В тот день Зельда плохо выглядела. Ее прекрасные русые волосы были на
время погублены неудачным перманентом, который она сделала в Лионе, когда
дождь заставил их прервать путешествие на машине, глаза у нее были усталые,
лицо осунулось.
Она была официально любезна с Хэдли и со мной, но мысленно, казалось,
все еще была на вечеринке, с которой возвратилась утром. И Скотт и она,
по-видимому, считали, что наша поездка со Скоттом прошла чрезвычайно весело.
- Раз вы так замечательно прокатились, то, по справедливости, и я
могла немножко повеселиться с друзьями в Париже,- - сказала она Скотту.
Скотт разыгрывал гостеприимного хозяина, и мы съели очень плохой обед,
который скрасило вино, но не слишком. Его дочка была белокурая, пухленькая,
крепкая и говорила с сильным акцентом лондонских окраин. Скотт объяснил, что
ей взяли няню-англичанку, так как он хотел, чтобы она, когда вырастет,
говорила, как леди Диана Мэннерс.
У Зельды были ястребиные глаза и тонкие губы, а выговор и манеры
выдавали в ней уроженку Юга. По ее лицу было видно, как она время от времени
мысленно переносилась на вчерашнюю вечеринку, а возвращалась она оттуда со
взглядом пустым, как у кошки, потом в глазах ее появлялось удовлетворение,
удовлетворение пробегало по тонким губам и исчезало. Скотт разыгрывал
заботливого, веселого хозяина, а Зельда смотрела на него, и глаза ее и рот
трогала счастливая улыбка, потому что он пил вино. Впоследствии я хорошо
изучил эту улыбку. Она означала, что Зельда знает, что Скотт опять не сможет
писать.
Зельда ревновала Скотта к его работе, и по мере того, как мы узнавали
их ближе, все вставало на свое место. Скотт твердо решал не ходить на ночные
попойки, ежедневно заниматься гимнастикой и регулярно работать. Он начинал
работать и едва втягивался, как Зельда принималась жаловаться, что ей
скучно, и тащила его на очередную пьянку. Они ссорились, потом мирились, и
он ходил со мной в дальние прогулки, чтобы оправиться от алкогольного
отравления, и принимал твердое решение начать работать. И работа у него шла.
А потом все повторялось снова.
Скотт был влюблен в Зельду и очень ревновал ее. Во время наших прогулок
он снова и снова рассказывал мне, как она влюбилась в морского летчика. Но с
тех пор она ни разу не давала ему настоящего повода ревновать ее к мужчинам.
Этой весной он ревновал ее к женщинам и во время вечеринок на Монмартре
боялся мертвецки напиться и боялся, что то же произойдет с ней. Однако
мгновенное опьянение было их главным спасением. Они засыпали от дозы спирта
или шампанского, которая не оказала бы никакого действия на человека,
привыкшего пить, и засыпали, как дети. Я не раз видел, как они теряли
сознание, словно не от вина, а от наркоза, и друзья - иногда шофер такси -
укладывали их в постель; проснувшись, они чувствовали себя отлично, потому
что вы пили не так уж много, чтобы причинить вред организму.
Но потом они утратили это спасительное свойство. Теперь Зельда могла
выпить больше, чем Скотт, и Скотт боялся, что она мертвецки напьется в
компании, с которой они общались той весной, или в каком-нибудь из тех мест,
какие они посещали. Ему не нравились ни эти люди, ни эти места, но ему
приходилось пить столько, что он терял контроль над собой и терпел людей и
места, где они бывали, а потом он уже пил, чтобы не заснуть, тогда как
прежде давно бы впал в бесчувственное состояние. В конце концов он все реже
и реже работал по-настоящему.
Но он все время пытался работать. Каждый день он пытался, однако у него
ничего не получалось. Он винил Париж - город, лучше которого для писателей
нет, и он верил, что есть место на земле, где ему с Зельдой удастся начать
жизнь заново. Он вспоминал Ривьеру, какой она была, пока ее не застроили,
голубые просторы ее моря, песчаные пляжи, сосновые рощи и Эстерельские горы,
уходящие в море. Он помнил Ривьеру такой, какой она была, когда они с
Зельдой впервые открыли ее.
Скотт рассказывал мне о Ривьере и говорил, что мы с женой должны
непременно поехать туда следующим летом, и как мы будем там жить, и как он
подыщет для нас недорогой пансионат, и как мы оба будем работать каждый
день, купаться, валяться на песке, загорать и выпивать только по аперитиву
перед обедом и перед ужином. Зельда будет счастлива там, сказал он. Она
любит плавать и прекрасно ныряет - ей нравится такая жизнь, и она захочет,
чтобы он работал, и все устроится. Они с Зельдой и дочкой непременно поедут
туда летом.
Я пытался убедить его писать рассказы в полную силу, а не подгонять их
к шаблонам, как, по его словам, он делал.
- Вы же написали прекрасный роман,- сказал я ему,- и вы не имеете
права писать дребедень.
- Но роман не расходится,- ответил он,- и я должен писать рассказы,
такие рассказы, которые можно продать.
- Напишите самый лучший рассказ, на какой вы только способны, и
напишите его честно.
- Я так и сделаю,- сказал он.
Однако ему еще везло, что он вообще мог работать.
Зельда не поощряла тех, кто ее домогался. Но это ее развлекало, а Скотт
ревновал и ходил с ней повсюду. Это губило его работу, а она больше всего
ревновала его к работе.
Весь конец весны и начало лета Скотт пытался работать, но ему удавалось
это только урывками. Когда я виделся с ним, он всегда был весел, иногда
надрывно весел, остроумно шутил и был хорошим собеседником. Когда наступали
особенно черные дни, я выслушивал его жалобы и старался внушить ему, что
стоит только заставить себя, и он снова будет писать так, как он может
писать, и что только смерть непоправима. Он посмеивался над собой, и пока он
был способен на это, я считал, что он в безопасности. За это время он
написал один очень хороший рассказ - "Богатый мальчик", и я был убежден,
что он может писать даже лучше, как это потом и оказалось.
Летом мы были в Испании, и я начал первые наброски романа и окончил его
в сентябре уже в Париже. Скотт и Зельда жили на Антибском мысе, и осенью,
когда мы встретились в Париже, я увидел, что Скотт очень изменился. Он не
бросил пить на Ривьере, и теперь был пьян не только по вечерам, но и днем.
Он уже не считался с тем, что другие работают, и приходил к нам на улицу
Нотр-Дам-де-Шан и днем и вечером, когда бывал пьян. Он стал вести себя очень
грубо с теми, кто стоял ниже его или кого он считал ниже себя.
Как-то он пришел на лесопилку с дочкой - у няни-англичанки был
выходной день, и за ребенком смотрел Скотт,- и на лестнице девочка сказала
ему, что ей нужно в уборную. Скотт стал раздевать ее тут же, и хозяин,
живший над нами, вышел и сказал:
- Мосье, туалет прямо перед вами, слева от лестницы.
- Да, и я суну тебя туда головой, если ты не уберешься отсюда,-
ответил Скотт.
С ним было очень трудно всю эту осень, но в трезвые часы он начал
работать над романом. Я редко видел его трезвым, однако трезвый он всегда
был мил, шутил по-старому и иногда даже по-старому подтрунивал над собой. Но
когда он был пьян, он любил приходить ко мне и пьяный мешал мне работать
почти с таким же удовольствием, какое испытывала Зельда, когда мешала ему.
Это продолжалось несколько лет, но зато все эти годы у меня не было более
преданного друга, чем Скотт, когда он бывал трезв.
В ту осень - осень 1925 года - он обижался, что я не хочу показать
ему рукопись первого варианта "И восходит солнце". Я объяснил ему, что
прежде я должен все прочесть сам и написать заново, а до этого не хочу ни
обсуждать роман, ни показывать его кому бы то ни было. Мы собирались уехать
в Шрунс - местечко в Форарльберге, в Австрии,- как только там выпадет
первый снег.
Там я переделал первую половину романа и кончил эту работу, помнится, в
январе. Я отвез рукопись в Нью-Йорк и показал Максу Перкинсу в издательстве
"Скриб-нерс", а потом вернулся в Шрунс и закончил работу над книгой. Скотт
увидел роман только в конце апреля, когда он был полностью переработан и
перекроен и отправлен в "Скрибнерс". Я помню, как мы шутили с ним по этому
поводу и как он волновался и горел желанием мне помочь - как
всегда, когда работа уже сделана. Но пока я переделывал книгу, его помощь
мне была не нужна.
Пока мы жили в Форарльберге и я переделывал роман, Скотт с женой и
дочкой уехали из Парижа на воды в Нижние Пиренеи. У Зельды началось весьма
распространенное кишечное заболевание, которое вызывается злоупотреблением
шампанским и которое в те времена считалось колитом. Скотт не пил, он
старался работать и звал нас в Жуан-де-Пэн в июне. Они подыщут для нас
недорогую виллу, на этот раз он не станет пить, и все будет как в добрые
старые времена: мы будем купаться, станем здоровыми и загорелыми и будем
пить один аперитив перед обедом и один перед ужином. Зельда выздоровела, оба
они чувствуют себя прекрасно, и его роман продвигается блестяще. Он должен
получить деньги за инсценировку "Великого Гэтсби", идущую с большим успехом,
и за право на экранизацию, и поэтому ему не о чем беспокоиться. Зельда
чувствует себя великолепно, и все будет в порядке.
В мае я жил один в Мадриде, и работал, и отправился в Жуан-де-Пэн, куда
я прибыл на поезде из Байонны в третьем классе и страшно голодный, потому
что по собственной глупости остался без денег и последний раз ел в Андайе на
франко-испанской границе. Вилла оказалась милой, Скотт жил неподалеку в
чудесном доме, и я был рад увидеться со своей женой, которая прекрасно вела
хозяйство на вилле, и с нашими друзьями; аперитив перед обедом был
превосходен, и мы повторили его несколько раз. Вечером в нашу честь в
"Казино" собралось общество - совсем небольшое: Маклиши, Мэрфи,
Фиц-джеральды и мы, жившие на вилле. Никто не пил ничего, кроме шампанского,
и я подумал, как здесь весело и как хорошо здесь писать. Тут было все, что
нужно человеку, чтобы писать,- кроме одиночества.
Зельда была очень красива - золотистый загар, темно-золотистые волосы
- и очень приветлива. Ее ястребиные глаза были ясны и спокойны. Я подумал,
что все хорошо и что в конце концов все обойдется, но тут она наклонилась ко
мне и открыла свою великую тайну: "Эрнест, вам не кажется, что Христу
далеко до Эла Джолсона?"
Никто в то время не обратил на это внимания. Это был просто секрет
Зельды, которым она поделилась со мной, как ястреб может поделиться чем-то с
человеком. Но ястребы не делятся добычей.
Скотт не написал ничего хорошего, пока не понял, что Зельда помешалась.
Эрнест Хемингуэй. Праздник, который всегда с тобой.
