Он слишком боялся струсить
Порой я думаю, что в том последнем бою мировой войны Джордж просто
совершил самоубийство. Я не хочу сказать, что он пустил себе пулю в лоб, но
ведь командиру роты ничего не стоит подняться во весь рост под пулеметным
огнем противника. Отношения с Элизабет и с Фанни Уэлфорд, в которых
запутался Джордж, можно было бы и распутать, но на это потребовалась бы
толика терпенья, и энергии, и решимости, и здравого смысла. А бедняга Джордж
к ноябрю 1918 года был измучен и истерзан сверх всякой меры. Он был немножко
не в своем уме, как были не в своем уме почти все, кто провел больше
полугода на переднем крае. После боев при Аррасе (то есть с апреля 1917) он
держался только на нервах, и когда в октябре 1918 мы встретились в тыловом
дивизионном лагере, я сразу увидел, что он выжат, как лимон, и больше ни на
что не годен. Ему надо было пойти к бригадному генералу и получить хотя бы
короткий отпуск. Но он слишком боялся струсить. В ту последнюю ночь, когда
мы с ним виделись, он сказал мне, что его теперь пугают даже разрывы гранат,
а заградительного огня ему, наверно, больше не выдержать. Однако он был
упрям, как черт, и непременно хотел вернуться в свой батальон, хоть и знал,
что их сейчас же снова двинут в бой. Мы не спали чуть не до утра, и он все
говорил об Элизабет, о Фанни и о себе, и снова о себе, о Фанни и Элизабет, и
наконец все это стало казаться таким давящим кошмаром, трагедией, подобной
судьбе рода Атреева, что я и сам подумал: да, исхода нет. В ту ночь
несколько раз налетали и бомбили вражеские аэропланы, а мы лежали в темноте
на парусиновых койках и перешептывались - вернее, шептал Джордж, а я
пытался перебить его и не мог. И всякий раз как неподалеку от лагеря падала
бомба, я и в темноте чувствовал, что Джордж вздрагивает. Да, нервы у него
никуда не годились.
Элизабет и Фанни нелепыми карикатурами не назовешь. К войне они
приспособились на диво быстро и ловко, так же как позднее применились к
послевоенным порядкам. Обеим была присуща жесткая деловитость, очень
характерная для женщин в те военные и послевоенные годы; обе умело
маскировали извечный собственнический инстинкт своего пола дымовой завесой
фрейдизма и теории Хэвлока Эллиса. Слышали бы вы, как они обо всем этом
рассуждали! Обе чувствовали себя весьма свободно на высотах "полового
вопроса", в дебрях всяческих торможений, комплексов, символики сновидений,
садизма, подавленных желаний, мазохизма, содомии, лесбиянства и прочая и
прочая. Послушаешь и скажешь - до чего разумные молодые женщины! Вот кому
чужд всякий сентиментальный вздор. Уж они-то никогда не запутаются в
каких-нибудь чувствительных бреднях. Они основательно изучили проблемы пола
и знают, как эти проблемы разрешать. Существует, мол, близость физическая,
близость эмоциональная и, наконец, близость интеллектуальная,- и эти
молодые особы управляли всеми тремя видами с такой же легкостью, с какою
старый опытный лоцман проводит послушное судно в самую оживленную гавань
Темзы. Они знали, что ключ ко всему - свобода, полная свобода. Пусть у
мужчины есть любовницы, у женщины - любовники. Но если существует
"настоящая" близость, ничто ее не разрушит. Ревность? Но такая примитивная
страсть конечно же не может волновать столь просвещенное сердце (бьющееся в
довольно плоской груди). Чисто женские хитрости и козни? Оскорбительна самая
мысль об этом. Нет уж! Мужчины должны быть "свободны", и женщины должны быть
"свободны".
Ну, а Джордж, простая душа, всему этому верил. У него был "роман" с
Элизабет, а потом "роман" с ее лучшей подругой Фанни. Джордж считал, что
надо бы сказать об этом Элизабет, но Фанни только пожала плечами: зачем? Без
сомнения, Элизабет чутьем уже все поняла - и гораздо лучше довериться
мудрым инстинктам и не впутывать в дело наш бессильный ум. Итак, они ни
слова не сказали Элизабет, которая ничего чутьем не поняла и воображала, что
Джордж и Фанни "сексуально антипатичны" друг другу. Все это было в канун
войны. Но в четырнадцатом году у Элизабет случилась задержка, и она решила,
что беременна. Ух, что тут поднялось! Элизабет совершенно потеряла голову.
Фрейд и Хэвлок Эллис тотчас полетели ко всем чертям. Тут уж не до разговоров
о "свободе"! Если у нее будет ребенок, отец перестанет давать ей деньги,
знакомые перестанут ей кланяться, ее уже не пригласят обедать у леди
Сент-Лоуренс, она... Словом, она вцепилась в Джорджа и мигом положила его на
обе лопатки. Она заставила его раскошелиться на специальное разрешение, и
они сочетались гражданским браком в присутствии родителей Элизабет, - те и
опомниться не успели, сбитые с толку ее неожиданным замужеством. Отец
Элизабет попытался было возражать - ведь у Джорджа ни гроша за душой, а
миссис Уинтерборн разразилась великолепным драматическим посланием,
закапанным слезами: Джордж - слабоумный выродок, писала она, он разбил ее
нежное материнское сердце и нагло растоптал его ради гнусной похоти, ради
мерзкой женщины, которая охотится за деньгами Уинтерборнов. Поскольку
никаких денег у Уинтерборнов не осталось и старик изворачивался и
перехватывал в долг, где только мог, обвинение это было, мягко говоря,
чистейшей фантазией. Но Элизабет одолела все препоны, и они с Джорджем
поженились.
После свадьбы Элизабет вновь вздохнула свободно и стала вести себя
более или менее по-человечески. Тут только она догадалась посоветоваться с
врачом; он нашел у нее какую-то незначительную женскую болезнь, посоветовал
месяц-другой "избегать сношений" и расхохотался, услышав, что она считает
себя беременной. Джордж и Элизабет сняли квартирку в Челси, и через три
месяца Элизабет снова стала весьма просвещенной особой и ярой поборницей
"свободы". Успокоенная заверениями доктора, что у нее никогда не будет
детей, если только она не подвергнется особой операции, она завела "роман" с
неким молодым человеком из Кембриджа и сказала об этом Джорджу. Джордж был
удивлен и обижен, но честно играл свою роль и по первому же намеку Элизабет
благородно уходил на ночь из дому. Впрочем, он не так страдал и не столь
многого был лишен, как казалось Элизабет: эти ночи он неизменно проводил у
Фанни.
Так продолжалось до конца 1915 года. Джордж, хоть он и нравился
женщинам, обладал особым даром вечно попадать с ними впросак. Скажи он
Элизабет о своем романе с Фанни в ту пору, когда она была по уши влюблена в
своего кембриджского поклонника, она, конечно, примирилась бы с этим, и все
сошло бы гладко. На свое несчастье, Джордж снято верил каждому слову и Фанни
и Элизабет. Он ни минуты не сомневался, что Элизабет прекрасно знает о его
отношениях с Фанни, а если они об этом не говорят, так только потому, что
"подобные вещи вполне естественны" и "мудрствовать лукаво" тут совершенно
незачем. Но однажды, когда кембриджец стал уже немного надоедать Элизабет,
ее поразило, с какой охотой Джордж приготовился "убраться" на ночь из дому.
Но послушай, милый,- сказала она,- ведь ночевать каждый раз в
гостинице очень дорого. По карману ли это нам? И ты ни капельки не
сердишься?
Конечно нет,- наивно ответил Джордж.- Просто я забегу к Фанни и
переночую, как всегда, у нее.
Разразилась буря: сначала на Джорджа накинулась Элизабет, потом Фанни,
и, наконец, в довершение всего - битва, достойная быть воспетой Гомером,-
Элизабет накинулась на Фанни. Бедняге Джорджу до того все это осточертело,
что он ушел добровольцем в пехоту,- записался в первом попавшемся
вербовочном пункте, и его тотчас отправили в учебный лагерь в Мидленде. Но,
разумеется, это ничего не решило. Элизабет была разгневана, и Фанни была
разгневана. Ахилл сражался с Гектором, и Джордж оказался в роли убитого
Патрокла. Ни та ни другая, в сущности, не пылали такой уж неодолимой
страстью к Джорджу, но каждая во что бы то ни стало стремилась выйти
победительницей и "отбить" его, причем весьма вероятно, что, "отбив" его у
другой, победительница очень быстро охладела бы к своему трофею. Итак, обе
писали ему нежные, прочувствованные, исполненные "понимания" письма и ужасно
жалели его - мученика, изнывающего под ярмом армейской муштры. Элизабет
приезжала в Мидленд и прибирала его к рукам на все воскресенье; но как-то
она "закрутила роман" с молодым американским летчиком, и очередное
воскресенье Джордж, получив неожиданно отпуск, провел с Фанни. Джордж плохо
понимал женщин, по этой части он был туповат. Он очень любил Элизабет, но
очень любил и Фанни тоже. Не поддайся он на болтовню о "свободе", сохрани в
тайне от Элизабет свои отношения с Фанни, он мог бы вести вполне завидную
двойную жизнь. На свою беду он не понимал и так не понял до конца своих
дней, что обе они только болтали о "свободе", хотя он-то все принимал за
чистую монету. И он писал им обеим глупейшие письма, способные только
разозлить их,- в письмах к Элизабет расхваливал Фанни, в письмах к Фанни
превозносил Элизабет, толковал о том, как обе они ему дороги; он, видите ли,
новый Шелли, Элизабет- вторая Мери Годвин, а Фанни - Эмилия Вивиани. Он
писал им в том же духе и из Франции, до самого конца. И так и не понял,
каким он был, в сущности, ослом.
Разумеется, не успел Джордж ступить на корабль, который должен был
отвезти его в Булонь, на базу английских войск, как и Элизабет и Фанни с
увлечением завели новые романы. Они продолжали воевать из-за Джорджа, но
только между делом, чисто символически - больше назло друг другу, потому
что для обеих он теперь был бы лишь обузой.
Телеграмма из военного министерства не застала Элизабет: она вернулась
домой только к полуночи, и не одна - ее провожал очаровательный молодой
художник-швед; они только что познакомились в одной веселой компании в
Челси. Элизабет там выпила лишнее, а швед - рослый, красивый белокурый
молодец - так и пылал, разгоряченный любовью и виски. Телеграмму и
несколько писем подсунули под дверь, и они валялись на коврике у порога.
Элизабет подобрала их и, повернув выключатель, машинально вскрыла
телеграмму. Швед стоял рядом, глядя на нее влюбленными и пьяными глазами.
Невольно Элизабет вздрогнула и слегка побледнела.
Что случилось?
Она рассмеялась своим чуточку визгливым смешком и положила письма и
телеграмму на стол.
Военное министерство с прискорбием извещает меня, что мой муж пал на
поле брани.
Теперь вздрогнул швед.
Ваш муж?.. Так, может быть, мне лучше...
Не дурите,- резко сказала Элизабет. Он давным-давно стал мне чужим.
Пускай она горюет, а я и не подумаю.
Все-таки она немножко всплакнула в ванной: но швед и впрямь оказался
очень предупредительным любовником. Потом они выпили немало коньяку.
На другой день Элизабет написала Фанни - впервые после нескольких
месяцев молчания:
"Пишу тебе всего несколько слов, дорогая: я получила телеграмму из
военного министерства с извещением, что Джордж убит четвертого во Франции. Я подумала, что эта новость будет для тебя не таким ударом, если ты узнаешь от меня, а не как-нибудь случайно. Когда наплачешься, загляни ко мне, и мы вместе справим поминки".
Фанни ей не ответила. Она все-таки любила Джорджа и с возмущением
подумала, что у Элизабет нет сердца. Но и Элизабет любила Джорджа, только
считала, что Фанни незачем об этом знать. Я часто встречался с Элизабет,
улаживая имущественные дела Джорджа,- в сущности, после него только и
осталось, что обстановка их квартиры, книги, скудный текущий счет в банке,
несколько облигаций военного займа, да еще кое-что причиталось ему за
довоенные работы, и Элизабет имела право на пенсию. Но, чтобы навести в этих
делах какой-то порядок, требовалась изрядная переписка, и Элизабет с
радостью препоручила ее мне. Раза два я виделся и с Фанни и передал ей
кое-какие пустяки, оставленные для нее Джорджем. Но я ни разу не видел их
вместе - они избегали друг друга; а покончив с обязанностями душеприказчика
я уже почти не встречался ни с той, ни с другой. Фанни 1919 году уехала в
Париж и вскоре вышла замуж за художника-американца. Однажды вечером, в 1924
году, я видел ее в Доме инвалидов с большой компанией, Она была премило
одета, сильно накрашена и смеялась и кокетничала напропалую с каким-то
пожилым американцем - должно быть, покровителем искусств. Похоже было, что
она не слишком горевала о Джордже. Да и с чего бы ей горевать?
А вот Элизабет покатилась по наклонной плоскости. После смерти отца ее
доходы удвоились, притом она получала вдовью пенсию за Джорджа - и теперь в
"артистической" среде, где кошельки у всех довольно тощие считалась женщиной
со средствами. Она много путешествовала, причем никогда не расставалась с
вместительной фляжкой коньяку, и любовников у нее было слишком много, что
отнюдь не шло ни ей, ни им на пользу. Несколько лет я ее не встречал, потом
- с месяц тому назад - столкнулся с нею в Венеции, на углу Пьяцетты. Она
была со Стэнли Хопкинсом - одним из тех весьма ловких молодых литераторов,
которые никак не решат, что им больше нравится - двуполая любовь или
однополая? Недавно вышел в свет его роман, уж до того ловко написанный, до
того сверхоригинальный, и ультрасовременный, и остроумный, и полный выпадов
по адресу людей всем известных, что автор немедленно прославился, особенно в
Америке: здесь Хопкинсоново беспардонное вранье приняли за чистую монету и за "потрясающее обличениеразвращенной британской аристократии". Мы пошли втроем к Флориану есть мороженое; потом Хопкинсу понадобилось что-то купить, и он ушел, оставив нас на полчаса одних. Элизабет очень остроумно щебетала, - имея дело с Хопкинсом, надо быть остроумной, не то помрешь от стыда и унижения - но даже не заикнулась о Джордже, Джордж - это был скучный эпизод скучного прошлого. Она объявила мне, что они с Хопкинсом не намерены вступать в брак: они не желают мараться" разыгрывая комедию "узаконенного спаривания", но, вероятно, и дальше будут жить вместе. Хопкинс - не только преуспевающий романист, но и очень богатый молодой человек - закрепил за нею тысячу фунтов в год, так что они теперь оба "свободны". Элизабет выглядела не более несчастной, чем все наше потрепанное, отравленное цинизмом поколение; но она не расставалась с флягой.
Ричард Олдингтон. Смерть героя.
Олдингтон Р. Смерть героя. Роман. Пер. с англ. Норы Галь. Примеч. Д. Шестакова. - М.: "Худож. лит.", 1976.
Другие статьи в литературном дневнике:
