Герой этих записок был существо огромное, тридцатилетнее, непохожее на
своих сверстников и вместе с тем крикливое, настойчивое. Одним словом, он
был удачником. По крайней мере, такое он производил впечатление на всех,
видевших его. И еще бы: зычный голос, быстрый лошадиный бег, большие
увесистые руки, красное, отпугивающее наглостью лицо.
Только одна девочка, хорошо знавшая.его, говорила, что он - ужас и
только извне таким кажется.
Итак,
Записки человека с лошадиным бегом
Вчера все утро просидел в уборной и задумывался... Господи, куда
идтить... В полдня сорвался и побежал... На улице сыро, слякотно, и точно
мозги с неба падают. Я людей не люблю: кругом одни хари - женские, людские,
нет чтобы хоть один со свиным рылом был... У-у... Так и хочется по морде
треснуть... Старушонку все-таки я плечом толканул: шлепнулась, но завизжать
побоялась: больно я грозен на вид, хоть и трусоват... Извинившись перед
следующим гражданином, пошел дальше... Когда я хожу, то очень сурово шевелю
ногами и руками... Потому что, если не будет этого шевеления, совсем
противно, как бы незачем жить... Кругом люди и люди... А тут все-таки свое
шевеление.
Люблю я также на людей смотреть, особенно на верхушки... С часок могу
так простоять: народец на меня, бывало, натыкается.
Но сейчас деревья не попались, одни троллейбусы... Увидев первый же
темный переулец, я всего избежал... Завернул в него... За луком народу
видимо-невидимо... Но в очередях я людей люблю: больно они на монахов похожи
и рассуждают... Один мужичонка хотел меня побить, думал шпик... А мне что:
шпик не шпик, король не король... От лавки до угла я совсем пустой был:
шевеление прекратилось, и не знал я, чего делать... В таком случае я всегда
подпрыгиваю... Тогда мозги растрясет и пустоты - нет... С того угла я стал
подпрыгивать. Пионеры на меня коситься стали... И откуда около пивных
столько пионеров?
...Пустота прошла, мне к Богу полететь захотелось. Я Бога люблю, только
редко его замечаю.
Инда около одного двора много грузовиков скопилось... Мужики кряхтят,
водой плещутся... Я дурак дураком, а подсобил... Я иной раз люблю
подсоблять, на душе так светло-светло становится и в морду бить никому не
хочется... Ушел... Больно тяжелы мои ноги стали; точно кровью наполнились...
Удивительное дело: ноги - тяжелые, а дома - легкие... Вон он стоит -
громадина в десять этажей, - а мне-то что, мне - ноги тяжелы, а ты есть не
есть - все равно легкай... Я иной раз плясать люблю. Но перед людьми -
никогда. Перед домом или грузовиком. И обязательно с гармоникой... Это мне
часто выпивку заменяет... Только в милицию можно попасть, а затылок бывает
теплай от крику...
Я пошел дальше. Прошел рынок, молочную, сквер, двух баб. Потом - в
пивную. Денег сегодня - на кружку пива... Хорошо, хоть мозга растряслась...
Я когда в пивнушку вхожу, сам не свой делаюсь... Народ здесь как ангелы - в
душу смотрят... Одежонки у всех распахнуты, отовсюду нутром несет, а
главноить, - глаза, глаза, глаза... Со всех сторон дырявят... Но это первый
момент... А потом - все сами по себе, как оглашенные...
Я пивка взял, кулак соли в него всыпал и стою у окна прохлаждаюсь... В
это время - мне чесаться нравится... Я пивка отопью, сниму носок или рубаху
выверну и почешусь вдоволь... Народ ржет, а на самом деле это - не народ, а
киноактеры... Кино есть кино... Чесание такое мне по душе - я себя в это
время личностью чувствую, молодым, дубком, Бонапарте... Хорошо, как на
пляже... Выпил, в башку мысль глянула... К Моськину идти... Вот как бывает,
давеча в уборной сидел - мучился, не знал, куда идти, а теперь все знаю...
Моськин рядом живет... Парень он аккуратливый, без оглядки, только сам
на себя смотрит.
Жена у него - под брюками... Иду... Холодновато солнышко для меня... Не
на той планете я родился... Ване Данилычу бы в других местах жить, подальше
от шума-гама да поближе к звездному небосклону... Интересно, мозги у меня
серые, а как можно серостью думать?!
Моськин на втором этаже живет... Обрадовался, рассобачил пасть,
заулыбался... Понятливый... Сели, посидели. Прошло с часок, а может, и все
три. Потом я песни запел. Мне какая песня понравится, так она у меня в мозгу
гвоздем сидит. А от гвоздя того как бы сияние исходит во все концы: в.глаза
мои бьет, и в волосы, и в рот... Мне что, мне хорошо... Пустоты нет, одна
тупость... Я сам себя песней-гвоздем чувствую... Только кто меня в стенку
забивать будет? А я, когда пою, сам в небеса гвоздем забиваюсь.
Моськин, разиня рот, слушал.
- Больно надрывно поешь, - говорит...
Потом дитя, тоненькое, как глиста, проснулось. Моськин говорит: кончай
орать. Я попел с часок, потом скрепя сердце кончил. Моськин за картошкой
ушел...
Мне опять тяжело стало... Куда деваться?.. И к дитю подошел... Рука у
меня огромная, пивная, а кулак больше евойной головы... Я со страху чуть не
обмочился, но в душе приятно защекотало... "Вот для чего я живу", - подумал
я. Пальчищами своими я его за горло взял... Дите неразумное, на потолок
смотрит, на мух... А меня - так и тянет, так и тянет... Но страшно стало...
Первое дело - засудят, а я себя люблю... Второе - сам себе страшен
стал....Одного придушишь, второго, третьего... А там пошла... Так, глядишь,
и на себя руку подымешь, самого себя перед зеркалом задушишь... Трусоват я
стал... Аж вспотел от страха, на дверь оглянулся... Дитенку - ручищей пивной
- животик щекотнул, соску вправил...
Наконец Моськин пришел. Я его по-обезьяньему в морду поцеловал. А он
распетушился - почему дите орет.
Я говорю: "Я на него дохнул".
Он кричт: "Я тебе дохну, ухажер!"
Скучно мне стало. Гвоздей нету. Шевеленья тоже. И главное - конца-краю
нет. Глянул в окно: далеко, Господи, ты землю раздвинул. А нам-то, где
конец, где начало?..
Хотел было в уборную пойтить, да Моськин не пустил.
От Моськина я брел, как волна, - то падаю, то поднимаюсь. А что толку -
все течет... Но каждый кончик свой вопрос имеет. Нога спрашивает - зачем?!
Не в смысле хождения, а в смысле ощущения ноги - зачем? И куда? Во что?
Так же и все остальное. В целом. А то, что мыслит, мозга, особенно
кричит: зачем, зачем?!
Точно хочет куда-то подпрыгнуть и из тюрьмы своей вырваться.
Я побежал. Я от мыслей часто бегу. Но теперь не помогло. Словно не я
бегу, а все кругом бежит... А мне скучно.
Пришел домой. Вечерело. Починил стул. Посидел. Починил стул. Опять
посидел. Папаня приплелся, старичок. Он у меня - один.
Я говорю - папань, чегой-то я сегодня веселый.
Он молчит.
Мне молчи не молчи, я и сам могу кулаком махнуть.
Жалко мне папаню. Грязный он у меня, нищий и оборванный. Старичок, а
сопливый, как дитя. И глаза - ясные.
В черном теле я его держу.
Если б мне было куда деваться, я б его по-настоящему пожалел. А то я
его жалею больше для себя, для забавы. А деваться мне в самом деле некуда -
сколько ни работай, сколько песен ни пой. Вопросительный я весь, точно
закорючка.
А старика люблю пожалеть: бью его, деньги отбираю, черствым хлебом
кормлю, а жалеть - жалею.
- Папань, пригреть? - заложив руки в бок, подошел к нему. Он конфузится
и лезет в угол.
Я старика мыть люблю, в корыте. Он голодный, долго не выдерживает. Но я
промою, кулачком по бокам пройдусь.
Этот раз он еле дышал. Завернул его в простыню, на постель кинул,
одеялом прикрыл... Очухливайся, родимый.
...Свет погасил. Картошку поел. Я во тьме люблю есть. Походил по
комнате, заложив руки в штаны...
Вопросительность во мне растет, а жизнь - это вялое бормотание...
Постучал стулом...
Господи, когда же я к тебе улечу?!
