Александр Бураковский
+1 Александр Бураковский Родился писатель в 1936 в Москве. Скончался в 1997 — в Бостоне. То есть, прожил всего 61 год. Роман о послесталинском времени, о временах Хрущевской «оттепели», о системе межлюдских взаимоотношений в то время в среде, преимущественно, гуманитарной, писательской элиты. Мне тяжело дался этот роман. Не только потому, что читать его сегодня пришлось в интернетовском варианте, представленном мелким шрифтом. Но, главным образом, потому что он не просто носитель уникальной информации о людях и времени. Он делает читателя участником тех событий. Заставляет становиться на ту или другую сторону. Кого-то из героев любить, кого-то — ненавидеть. И это не все: заставляет задуматься: для чего мы рождаемся на свет, в чем наше призвание, в каком обществе живем, какой, вообще, смысл жизни. Ради чего? К сожалению, я говорю лишь о тех, сегодня — чрезвычайно малочисленных читателях, которые жили в то время на территории СССР. Массовому же современному читателю, который вообще печатных книг в руки не берет, эта тема абсолютно не интересна. «Некто Финкельмайер» опускает читателя в состояние некоторой прострации, заставляя его окунуться в бесконечное пространство человеческой жизни, напоминающей гигантское колесо, где нет начала и нет конца. Для меня лично, никогда прежде, увы, не читавшего этот роман, казалось — это я его написал. Мне все в нем было знакомым. Даже город «Заалайск», где познакомились главные герои романа — инженер «Леонид Павлович Никольский» и поэт «Аарон-Хаим Менделевич Финкельмайер». Я его сразу узнал, был в этом городе, в реальности он называется Ангарск, который расположен в 40 км на север от Иркутска. И был он в то время закрытым городом. Во всяком случае, при покупке билетов на поезд пришлось показать командировочное удостоверение. Я запомнил очень милую кассиршу, рассматривающую мои документы. Даже флиртовал с ней, когда она в окошечко улыбалась всей нашей командировочной компанию, предупреждая, что в поезде будет холодно. И на мои шуточки снисходительно отвечала: «Они-то вон чо, и то — ничо, а мы-то — чо? Мы ничо!» До сих пор помню. Была зима 1967 года, -40 градусов по Цельсию. И впрямь — жутко холодно, часть окон почти в пустом вагоне были разбиты, а рамы — покрыты ледяной коркой, и мы прятались по углам вагона, втягивая голову в плечи. В Ангарск мы поехали в воскресенье, там еженедельно собирался импровизированный рынок, очень немноголюдный, куда местные охотники свозили свеже выделанные шкурки соболя, лисицы… Вдоль основной дороги, слева и справа, располагались два громадных Химкомбината со своими номерами почтовых ящиков (п/я), на которых работало почти все население города. И на пенсию они уходили, насколько я помню, в 40 лет, если доживали. По роману — один п/я имел «зеленый» забор, другой — «синий». Именно там на рынке я купил для жены шкуру неестественно огромной лисицы у охотника, очень похожего на одного из героев романа по имени «Манакин». Роман состоит из четырех частей и эпилога. Теперь, коротко о романе. Феликс Розинер В поезде, идущем в Заалайск, встречаются Никольский и «некто молчаливый с длинным, с отчетливой горбинкой, носом». Это — Финкельмайер, на коленях которого лежал раскрытый журнал «Дружба». И в нем было пять стихотворений, которые Никольскому очень понравились. Завязалась оживленная беседа. И всплыл на свет другой «некто» — Манакин, охотник из малочисленной народности тонгоров, не имеющих даже своей письменности. В дальнейшем выясняется, что опубликованные пять стихотворений — в авторстве этого Манакина, которому псевдоним «Айон Неприген» придумали Финкельмайер и его писательский гуру Мэтр (известный московский писатель). И лишь для того, чтобы, в реальности, стихи Финкельмайера (с такой фамилией разве опубликуют) появились в Москве, как бы, в переводе Финкельмайера. Вот как Финкельмайер описывает свое знакомство с Манакиным. Однажды у лавки Сибохоткоопторга, двери которого были на замке, я встретил местного Гомера. Он был пьян и заунывно пел. — Ай’н пр’иге, о — о — о — а! Ай’н пр’иге, о — о — о — а! — О чем ты поешь? — спросил я. — Как можно это сказать? — удивился он. — Ну, спой второй раз! — Нельзя второй раз. Песня уходит. Другой приходит. — Так спой ту песню, которая еще не приходила. И он, прикрыв свои узкие глаза, запел, раскачиваясь… «И вдруг звуки его голоса пробудили во мне, — вспоминает Финкельмайер, — всплеск поэтических строк, я их писал, будто они были посланы мне Богом… И эти мои стихи были напечатаны в «Дружбе»: автор -тонгор, перевод на русский — Финкельмайер». При знакомстве, уже в Заалайске, в номере гостиницы, когда они остались одни, («если не считать непочатой бутылки водки»), Финкельмайер сказал Никольскому. «Я из Черкизова… Это маленькое еврейское местечко посреди большой московской деревни… Уборная во дворе, а вода — так та и совсем на улице из колонки… У нас дом был как дом: восемь семей в четырех квартирах, у кого по одной комнате, у кого — по две, у нас — одна… В ней: отец, мать, бабка и я… Отец был трикотажником и от продажи левого товара ему немного перепадало. Кто в торговле не жил с ворованного?.. Местная промышленность — темный лес: зубры, волки, лисы и зайцы. Отец был «зайцем» — и его посадили… Мать день и ночь кроила и шила, бабка — что-то вязала и носила продавать на Преображенский рынок… В школе, шутка ли, я золотую медаль заработал, а районо мои письменные работы не утвердило. Оказалось, на школу — 5 медалистов, из них 3 — евреи… Подал я в МВТУ — не взяли… В армии: рифмованные ямбы и хореи выстреливали из меня с пулеметной скоростью… А ты Леня, я знаю, что приехал на «зеленый» п/я. На зеленый приезжают из Москвы, на синий — из Новосибирска». Далее, кроме Никольского, Финкельмайера, тонгора Манакина и Мэтра, появились и другие герои романа: — Литовка Донута, любовница Арона, высланная на поселение в Сибирь. — Первая в жизни Финкельмайера женщина, москвичка Эмма (жена дипломата, живущего в Париже). — Мать и отец Арона, похоже — выходцы из еврейской черты оседлости. — Леопольд Михайлович — интеллектуал, философ и лектор, живший в Москве. — Фрида — соседка Финкельмайера, которая в дальнейшем забеременила от него, и он ней женился. Заканчивается часть 1-я романа тем, что у Финкельмайера умирает мама. Вот как он описыват это событие: «В похоронном бюро я сказал, что мама моя еврейка. Похоронщик — старик ответил: «По моему разумению, Бог-то, или его нет, или он один у всех. Как ты на это смотришь»? Я смотрел так же. И похоронили мою маму Голду под православным крестом вместе с Божьей Анастасией. И вместе они две бабы лежат». А вскоре, московское издательство решило выпустить книгу стихов представителя малочисленной народности Севера -тонгоров, в переводе Финкельмайера. Разговор Финкельмайера с похоронщиком я перечитывал несколько раз. И даже, после прочтения романа, возвращался к нему. Мои чувства — раздваивались, мог ли я так поступить в подобной ситуации, и в том же возрасте, и в то же время?.. Я сравниваю свои чувства и представления о морали не только с позицией героя романа, но с позицией автора, Феликса Розинера. Думаю — он бы так не поступил. Но почему Финкельмайер принял такое решение «руками» автора? При всем при том, сколько натерпелся Аарон-Хаим из-за своего еврейского происхождения! Очевидно, я хочу так думать, автор романа этим поступком главного героя — подчеркнул (передал) реальное моральное состояние еврейского населения СССР времен позднего Сталина и раннего Хрущева. Сегодня, эти же люди, дожив до начала 21 века, так бы — уже не поступили. Но часть их внуков-правнуков — поступают также уже не из страха, а убеждения и ассимиляции ради. Но их, сознательных, — единицы, и почти все — поэты. Они хотят быть «как все», как сломленный, уже в Заполярье, Финкельмайер. Этот феномен следует изучать психологам. Часть 2-я Начинается с того, что у Никольского возник давно назревающий, бурный роман с Верой, московской интеллектуалкой, владелицей большого старинного дома в центре Москвы. Она дом свой называла — «Прибежище». И в нем часто собирала компанию близких ей людей: писатели, художники, люди искусства, в том числе — Леопольд Михайлович, всю жизнь коллекционирующий картины известных художников. Они много пили, курили, обсуждали различные темы жизни и искусства. Был гостем Прибежища и Финкельмайер, скучавший по оставшейся в Заалайске Донуте. И часто, когда все в Прибежище спорили, Арон уединялся где-то в углу и писал стихи. В один из таких вечеров Вера предложила, чтобы два присутствующих поэта — Финкельмайер и Прибылов прочитали свои стихи… Эта затея закончилась скандалом, отразившемся в дальнейшем на судьбах всех героев этого романа. После развала компании в Прибежище, оставшиеся друзья Веры стали собираться в «пенале» — небольшой комнате коммунальной квартиры, где жил Леопольд… Однажды Никольский увидел в центральной газете сообщение: «Даниила Манакин, первый тонгорский поэт… У него выходит Книга стихов…». Почему Манакин, а не Айон Неприген, как писали раньше, — подумал Никольский, и позвонил Финкельмайеру… Арон присвистнул, но, подумав, ответил: — Я равнодушен. Никольского это взбесило: Ты что, идиот! — закричал он… Вскоре предприятие, где работал Никольский, снова отправляло его в Заалайск на «зеленый» п/я — по патентным делам, проблемы были с американскими патентоведами. И он с удовольствием подумал, что увидит Донуту. После отъезда Никольского Вера все больше отдалялась от него, и большую часть времени проводила в обществе Леопольда Михайловича В эти года Хрущевской «оттепели» начались проблемы с художниками-авангардистами, и Леопольд, зная многих из них лично, решил помочь им спрятать от общественного внимания их картины, хранившиеся в деревне недалеко от Москвы. Там — стало небезопасно. И в этом помог ему Никольский, возвратившийся из командировки. Ему удалось с помощью своих давних знакомых вывести и спрятать у Веры в Прибежище большую часть спрятанных в деревне картин. Но Никольский еще не знал, что все это закончится плачевно для большинства завсегдатаев Прибежища… А вскоре, уже — срочно, Никольского снова отправили на «зеленый» п/я по тем же — патентным делам. И там он узнал, что у Донуты неожиданно умерла сестра Рута, ее единственный очень близкий человек. И, в это же время, местные зэки «проиграли» в карты Донуту. И ее местные друзья предупредили, что это для нее значит. Кроме того, на похоронах сестры Донута серьезно заболела. И набожная Донута отрешенно вдруг сказала Никольскому. — Если Бог есть, почему же он не уберег Руту. А если не уберег — значит его нет. — Я тебя увезу отсюда, — сказал испуганно Никольский, зная все обстоятельства, в которых оказалась Донута. — Поехали в Москву, — сказал он. — Я там найду тебе работу, пропишу у себя… Не бойся, и пальцем тебя не трону. — Поселенцев пропишут, если есть работа, а работу дадут, если есть прописка, — ответила растерянно Донута. Никольский похолодел, сказал замороженными, непослушными губами. — Давай распишемся… Поймите, — продолжил он, увидев испуг в ее глазах. — Я к вам не дотронусь ни словом, ни пальцем. А в Москве вас пропишут. И живите там, как хотите… Они расписались, и на другой день улетели в Москву. Часть 3-я Никольский встретился с Финкельмайером в центре Москвы. И сказал, что он привез Донуту и они расписались, фиктивно. — Ты!.. Донуту!.. И Арон вцепился своей огромной ладонью в его запястье… Он весь дрожал. И Никольский рассказал другу все, как было. Финкельмайер метался, как зверь. Что делать? Донута в Москве. И Фрида с двумя девочками — Аней и Ноной, которых Арон обожал, тоже рядом. А Никольский, он видел, любит Донуту. Что делать?.. Фрида на лето уехала с детьми за город. Теперь Финкельмайер жил в «пенале» Леопольда. И писал стихи, почти никуда не выходя. А Леопольд жил в Прибежище с Верой. Однажды Финкельмайеру позвонил Манакин из гостиницы «Метрополь», где проходило совещение молодых национальных поэтов. Арон — бросил трубку. Сразу же позвонил Мэтр, журил, что Арон бросил трубку. Сказал: — Манакину нужно помочь, мы его придумали, и не можем его бросить! Через несколько дней Леопольд, выздоровев, пригласил своих друзей в гостиницу «Националь», где когда-то работал. Пришли Вера с Леопольдом, Финкельмайер с Донутой, Никольский, Мэтр, другие завсегдатаи Прибежища… И они все снова встретились. И Никольский сказал: — Я встречался с Манакиным, со мной 10 экземпляров его опубликованной книги, написанной Ароном… И здесь состоялся потрясающий диалог между Леопольдом и Мэтром. Его суть — наибольший успех Феликса Розинера в этом романе, на мой взгляд… Уходя с пиршества в «Национале», Никольский, Финкельмайер и Донута, в переходе метро неожиданно увидели отца Арона, он продавал газеты. Никольский, отвлекая старика, подошел и купил у него всю пачку газет. А Арон и Донута, тем временем, постарались пройти мимо незамеченными. Почему сын так поступил с отцом? Почему Феликс Розинер никак не поясняет причину такого отношения, полагаясь на читателя? Мама и отец Арона, похоже, не имели высшего образования и всю жизнь тяжко работали. А отец в годы временно разрешенного властью послевоенного «НЭПА»: массового возникновения разнообразных артелей инвалидов ВОВ, которые не могли найти своего места в послевоенной голодной жизни, и кустарничали в этих артелях, даже попал в тюрьму. Арон стеснялся отца? Не хотел говорить о том, что в артелях этих — в большинстве работали евреи? Был космополитом? Снобом? Его поэтический гений был для него превыше всего житейского? И не придавал никакого значения своему еврейскому происхождению? Может быть, стеснялся его?.. Автор не отвечает на эти вопросы. Не исключено, и не ставил их перед собой. Было другое время. Впрочем, если аппроксимировать это послевоенное время на день сегодняшний, наиболее яркий образ во многом подобный Арону Финкельмайеру — может быть такой же кучерявый человек «с длинным, с отчетливой горбинкой, носом», считающийся гениальным, Дмитрий Львович Быков (от рождения — Зильбертруд). Быков родился тоже в Москве, но тогда, когда Финкельмайер в романе — уже трагически погиб. В конце лета всех, кто участвовал в перевозке картин из деревни — в Прибежище, стали поочередно вызывать в милицию. Каким-то образом вычислили всех… Когда это стало ясно, Леопольд сказал задумчиво: — Жаль, что Арона могут замешать в это дело! В милиции — Леопольд отвечал на все вопросы следователя медленно. Никольский — мгновенно. Вера — нервно и агрессивно. Адвокат, приглашенный Леопольдом, сказал ему: — Пока вы в статусе «свидетеля», немедленно, любыми способами, исчезните из Москвы на два месяца, в удаленный санаторий, например. Однажды в Прибежище пришел Финкельмайер и сказал: — Поздравьте, меня тоже вызвали!.. Никольский перебил его, сказал безапеляционно: — Ключ возьми у Донуты, съезжай с комнаты Леопольда. Он, и Донута уезжают срочно в Литву, ты — возвращаешься ко мне. Все!.. А позднее, наедине, он спросил Донуту (он до сих пор говорил с ней на «вы»): — Скажите откровенно, вы вернетесь к Арону? И она ответила: — Я ему мало нужна. Ему все очень мало нужны. Он сам для себя, понимаете, мало нужен. Мне же надо, чтобы я была нужна. Через полмесяца Вера получила телеграмму из Паланги: «Немедленно приезжайте скончался Леопольд Михайлович»… Уже после похорон, уже дома — в Прибежище, Вера сказала Никольскому. — Ты должен знать. Я беременна. Его ребенком. Я решила его сохранить. Он успел узнать… Как он радовался… Я боялась жить… А теперь — не боюсь. Никольский ничего не сказал Финкельмайеру о кончине Леопольда. Боялся. После начала следствия Арона нельзя было узнать… Придя в первый раз от следователя, он начал писать. И появилась поэма из драматических монологов двух лиц… Внезапно Никольскому позвонила Фрида и сказала, что Мэтр просит его приехать к нему вместе с Ароном, срочно… Оказалось, что объявился поэт Пребылов, и зло мстит Финкельмайеру… Да и тучи сгущаются над Мэтром. И вслед, в «Вечерке» появилась статья: «Некто Финкельмайер — Поэт» за подписью Пребылова. На другой день Никольский нашел Арона в три часа ночи в КПЗ (камера предварительного заключения). Предстоял показательный суд. И накануне суда, снова в «Вечерке», появилась подборка писем читателей: «Тунеядцам — не место в столице». Суд состоялся в «Доме культуры работников пищевой промышленности». На суде — адвокат тихо сказал Арону, уже — подсудимому: — В зале на 99% — ваши коллеги по работе, а ваши друзья — на улице, на холоде… Спокойно! Кто-то громко крикнул: Встать! Суд идет!… Феликс Розинер прекрасно описывает в диалогах всю нелогичную предсказуемость этого суда. Впрочем, все перипетии подобных судов того времени похожи один на другой этой своей пресказуемостью. Ниже, постановление этого суда. «Сослать Финкельмайера Аарона-Хаима Менделевича… в отдаленную местность сроком на четыре года с обязательным привлечением к труду по месту поселения. Постановление окончательное и обжалованию не подлежит». Затем, когда Арон уже был на поселении в Заполярье, следует череда писем: «Финкельмайер — Никольскому», «Никольский — Финкельмайеру», «Донута — Финкельмайеру»… передающие хронику, суть, жуть и, главное, непредсказуемую эволюцию восприятия жизни Арона в заточении… Ниже, несколько строк из двух писем Арона к Никольскому и письма Донуты к Финкельмайеру. Без комментариев. №1. «За окном бегут оленьи упряжки… Сегодня вьюга стала стихать… До этого я обитал в вагончике, теперь — в двухкомнатной избе. Нас 7 человек. Посреди обиталища нашего — столб, к нему приперт колченогий стол, заваленный грязной посудой. Рядом — печка. На ней и вокруг нее на веревках — штаны, сапоги, телогрейки, носки, исподнее… В углу окурки, консервные банки, пустые флаконы одеколона — пьют его ящиками… Есть избы, где бабы отдаются за водку. Ежедневно смертные драки. Есть блатные песни. Я сочинил одну-вторую. Теперь во мне души не чают...» №2. «…Я начинаю уважать себя. Никогда я не был так близок к тому, чтобы быть как все. Разве это не самая прекрасная миссия на земле…». №3. «Правильное слово «тоска»? Так я чувствую все дни. Но Леопольд Михайлович умер здесь, а ты — на Севере. Нехорошо будет мне жить здесь, когда тебе быть на Севере 4 года… Я все знаю, чтобы можно было там жить… Тебе не буду мешать, только помогать… Я приеду, а ты будешь один, как захочешь. А свой срок отбудешь, я уеду опять в Литву…». Наконец, через 7 месяцев пришла от Никольского Финкельмайеру телеграмма: «Поздравляю победой решение суда отменено дело прекращено документы оформляются жди спокойно подробности письмом»… В ранних вечерних сумерках заполярного сентября у крыльца местной уже закрытой почты появился человек и стал стучать в дверь. — Что тебе надо? — спросила женщина. — Постоять вещи. Друг искать надо. Москва приехал, а? И человек протянул дежурной коробку шоколада «Ассорти». Она приняла, сказала: — Только до утра… Человек вышел. Направился к ближайшему наибольшему чуму, и крикнул: «И-зу, зу, э!». Из чума вышел хозяин — ненец. — Духи пил. Диколон пил. Плохо, да! — сказал пришелец. Он вытащил из-за пазухи плоскую коньячную бутылку, сказал: — Спирт есть. Много. Москва привез. — Якут? — спросил ненец. — Якут, якут, спирт надо?.. Надо олень хороший купить… Пришелец вернулся на почту, забрал два чемодана и возвратился к чуму. Его там уже ждали два крепких оленя… Затем он направился к ближайшему бараку, где четверо заключенных играли в карты. За две бутылки коньяка они показали ему, где жил Финкельмайер. И пришелец направился к дому на горе, где светились окна. Он увидел, что за столом сидят двое. И стал ждать, когда останется один. Ему сквозь окно, за которым светилась одна лампочка под потолком, хорошо все было видно. Особенно — долговязый, сгорбленный Финкельмайер… — Ай’н пр’иге умеет ждать, — распевал он. — Свет гаснет, можно не ждать. Свет не гаснет — надо ждать… Наконец, один вышел… — Ай’н пр’иге хорошо ждал, — неслышно сказал он. И скользнуло по ладони холодом ружья… Олени бежали быстро к дальнему аэропорту. — К близкому — не хорошо,— пел человек… — Ай’н пр’иге, о — о — о — а! — кричал и смеялся человек… — Ай’н пр’иге, тонгор, о — о — о — а!.. Эпилог Молодой кучерявый парень, одетый во все иностранное, шел по московской улице. Подойдя к нужному дому, он спросил у лифтера? — Простите, Никольский Леонид Павлович живет в этом доме? — 8-й этаж, — сказала лифтерша, оглянувшись на пришельца. Парень поднялся, спросил, когда открылась дверь. — Никольский — это вы? — Да, а вы кто? — Я Александр Бурков. Лучше — Алек, не Алик… Вы можете мне что-нибудь рассказать о Ароне Финкельмайере? Я, оказывается, его сын… Голос Алека дрогнул. — Арон твой отец?… Пауза затягивалась. И Никольский более миролюбиво спросил: — Сколько тебе лет? — 19! — Уже 8 лет, как у тебя нет отца… Но лучше ты расскажи мне свою историю. Я — вслед! — Моя мать, чьим мужем был торгпред Андрей Бурков, скончалась от заражения крови за границей, в тропиках, через несколько дней после того, как я родился. Она очень хотела, чтобы я был. Она очень любила моего отца, а второй — ну, отчим, да?.. Увез ее за границу. — Я вспомнил, вскричал Никольский. — Ее звали Эмма! — Вы ее знали? — Алек схватил Никольского за рукав… — Алек, ты продолжай, а потом я тебе все расскажу! Я все помню… — В общем, вскормили меня, отец, ну — мой отчим, женился. Он уже сейчас рассказал, что тетю Иру он любил еще до того, как женился на маме. Я был ни на кого не похож… Алек наклонил голову, снял с шеи цепочку с медальоном. Из медальона смотрел на Никольского совсем юный Арон… По окружности раскрытого медальона лежал виток блестящих черных волос. — Мать отчиму это отдала перед смертью, просила сохранить для меня… И еще, — он вытянул из записной книжки свернутый газетный прямоугольник, в нем было напечатано: «Некто Финкельмайер — Поэт»… — Алек, пойди сюда, к книжному шкафу. Видишь, эта полочка с синими переплетами. Эти стихи твоего отца. Полное собрание, отпечатанное на машинке. Другого издания нет!.. Сиди, читай, а я пойду в магазин. У меня нет ничего ни есть, ни пить… Это рядом, за углом. Никольский шел и думал. 8 лет, как жив Мишка, сын Веры и покойного Леопольда. А теперь — муж Веры — Борька Хавкин. Ревнует меня, как дурак. Потерял я и Донуту. Дурак сам!… И Мэтр умер, похоронен с помпой. А Фрида живет с Майзелисом… Ничего и никого у меня нет!.. В конце концов, когда в бутылке что-то есть, она может стоить и 3.62, и 4.12, и даже — 8 с лишним. А когда содержимое выпито, цена бутылки — 12 копеек. Так и человек. Какой бы ни была твоя прошлая жизнь, когда человек уходит, он идет по единой цене — по дешевке! Закончить свои размышления о романе «Некто Финкельмайер», я хочу представленной в книге Феликса Розинера — «рукописью Леопольда», написанной им в Паланге, за полмесяца до кончины: «Искусство без фиксации», (или «Перед тем, как умолкнуть», или «Слова молчащего»). Мне лично, много ближе последнее название. Далее, ниже, рукопись Леопольда — в укороченном варианте. «Я бы не написал этого, если бы Вера не сохранила мои лекции. Я бы не сделал этого, если бы Арон Финкельмайер, столь близкий мне человек по духу, не обсуждал со мною в течение многих лет эту излюбленную нами тему… Прекрасно в искусстве все, на чем нет мертвой заботы запечатлеть себя… Прекрасно в искусстве все, что не имеет огласки. О литературной технике, словах, диалогах и межстрочной информации, густо рассыпанных вдоль всей книги. Все это, на мой взгляд, близко прозе И. С. Тургенева. И полностью соответствует короткой цитате из романа «Отцы и дети», (1862). «Эх, друг любезный! Проговорил Базаров… Видишь, что я делаю; в чемодане осталось пустое место, и я кладу туда сено; так и в жизненном нашем чемодане; чем бы его не набили, лишь бы пустоты не было». Таких пустот в «чемоданах жизни» всех героев романа, множество. Каждый читатель заполняет только «свои», замеченные «пустоты», и только на свое усмотрение. Но у всех — они разные!.. И я не знаю: радоваться, или грустить из-за этого обстоятельства. обложки трёх изданий *) Роман «Некто Финкельмайер» можно прочитать на Флибусте, как и другие произведения Феликса Розинера (прим. ред.)
© Copyright: Борис Рубежов Пятая Страница, 2025.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
