«Часть собрания вопит: “Голосовать! Вывести!” Проголосовали. Дважды!»
К 100-ЛЕТИЮ ФРИДЫ ВИГДОРОВОЙ. БЕСЕДА ОЛЬГИ РОЗЕНБЛЮМ С ИРИНОЙ ЕМЕЛЬЯНОВОЙ
текст: Ольга Розенблюм
Detailed_picture
Фрида Вигдорова
К столетию Фриды Вигдоровой (1915—1965) мы публикуем разговор о ней Ольги Розенблюм с Ириной Емельяновой, дочерью Ольги Ивинской, подруги Бориса Пастернака. Фрида Вигдорова — автор романов о детях, о школе, о семье («Мой класс», трилогия о детском доме, которым руководил ученик Макаренко, дилогия «Семейное счастье» и «Любимая улица»), автор газетных статей, решавших, как правило, проблемы молодежи. Именно из этой журналистской работы выросла запись суда над Иосифом Бродским, сделанная Вигдоровой в 1964 году.
После смерти Пастернака в 1960 году Ольга Ивинская и ее дочь были арестованы и осуждены по сфабрикованному властями обвинению. В публикуемом разговоре Ирина Емельянова рассказывает об одной из записей Вигдоровой, предшествовавших ставшей всемирно знаменитой стенограмме суда над Бродским, а также о том, как Вигдорова помогала ей после лагеря добиваться прописки в Москве и содействовала досрочному освобождению Ивинской.
— Ирина Ивановна, с каких пор вы знали Фриду Абрамовну?
— Я ее увидела на этом чудовищном собрании в Литинституте, которое, по-моему, было в 1958 году, по исключению Панкратова и Харабарова из комсомола. Она просто сидела в зале. Это они с ней дружили, и они ее пригласили, рассчитывали, что ее присутствие как-то изменит ход собрания. Ну, это собрание... это что-то было такое… Сейчас даже, по счастью, невозможно себе представить.
— Это большая аудитория?
— Это актовый зал. Общеинститутский. С бюстом Ленина и с разными лозунгами.
— Какая была атмосфера в Литинституте тогда?
— Переменчивая, нестабильная. Когда я поступала, это был 1956 год, до разгрома венгерского восстания, которое явилось в каком-то смысле поворотом. Это было время либеральное.
Открыли переводческое отделение (с языков, правда, народов СССР), куда попали в основном дети репрессированных, расстрелянных, и вообще тогда этот принцип признавался — брать из семей жертв репрессий.
И был довольно либеральный тогда ректор, критик Виталий Озеров. У него были планы. Как этот период Эренбург называл? «Краткий период растерянности». Была либеральная обстановка. И у Озерова была идея сделать расширенные семинары — не отдельно по прозе, по поэзии, по критике, а общие, в этом же зале — и приглашать туда работающих писателей всех направлений. Это он подчеркнул даже. У него был список: Каверин, Алигер, Пастернак.
Пастернак, конечно, не поехал на эти открытые семинары. Шолохова позвали. Но это было трагикомично, потому что он пьяный был совершенно. И ждали его два часа. Впечатления ужасные остались. Банальности такие, пошлости говорил: «Какая ваша лучшая книга? — Та, что еще не написал».
А кончилось это все, по-моему, на Овечкине. Его очерки нравились, казалось, что это не конъюнктурная проза. А уже ходили слухи, что на Западе выйдет роман «Доктор Живаго», что Пастернак его передал за границу. И Овечкину стали задавать вопросы, как он к этому относится. И он вдруг побагровел: «В поэзии его я не знаток. А то, что роман передал за границу... мерзавец!!» И тут все как захлопали! Не все, конечно. Ни Ахмадулина, ни Мориц не хлопали, ни Панкратов, ни Харабаров.
Очень скоро к лозунгу «Пусть расцветают все цветы!», что висел в коридоре Литинститута, было приписано: «Кроме сорняков». А Панкратов и Харабаров были как раз такими сорняками…
Панкратов считался формалистом, у него были рифмы свободные, а Харабаров был просто ему очень преданный человек. А кроме того, они посещали Пастернака, считались какими-то пастернаковскими выкормышами. Хотя поэтически — ничего общего не было в их творчестве с Пастернаком. Харабаров вообще подражал Есенину.
Но они были верными друзьями. Очень комично выглядели — Юра высокий, худой, а Ваня совсем маленький, коренастый. Он умер в 1969 году. Загубленная жизнь. Он до поступления в Литературный институт работал в артели по сбору грибов и очень хорошо разбирался в грибах. Человек простой, деревенский. Положено было принимать таких, с периферии.
Понимаете, их травили без конца.
Вот это рассматривалось как преступление. На микроскопическом уровне это собрание повторяло дискуссии о формализме 1930-х годов, маразматические.
— То есть на семинарах могли читаться такие стихи, а на общем собрании?..
— …клеймят. Ну, на семинарах, разумеется, тоже какой-нибудь Коваленков давал свое заключение, что это интимность, что это не магистральный путь поэзии, что это закоулки какие-то.
— Дальше в блокноте написано: «Емельянова. Грамота на целине. Можно ли за формализм исключать из комсомола».
— Да, то, о чем я говорила. Речь шла о Панкратове и Харабарове. Они были на целине. Не знаю, за что уж они получили грамоту, но это факты. Я сказала: вы вот говорите, что они оторвались от народа, а между тем они были на целине. На вашу метафору я вам привожу факт. Что-то в таком духе. Про целину и про что еще? А, можно ли за формализм исключать из комсомола, да. Где такой есть указ? Мы знаем, что за вредительскую деятельность <исключают>, а у них ее не было. Ну не могу сейчас воспроизвести, маразматическая совершенно конструкция, «бить их их же оружием», но она как-то понравилась Фриде Абрамовне, она запомнила, и когда мы потом встретились, она говорит: «Ваше было самое толковое выступление».
Она рвалась в бой: «Это нельзя так оставить!»
— Это апокриф или нет — что Фрида Абрамовна помогла вам раньше освободиться?
— Маме. Мне помогла с пропиской. Я уже о ее участии знала по письмам, которые мне писали в лагерь.
— Об участии…
— …ее в организации нам посылок, в хлопотах о нашем освобождении, в проектах писем в правительство: она как человек, наиболее соприкасающийся с советскими органами, давала советы. Не просто советы: она собирала деньги на посылки.
В письмах, которые мне писали в лагерь, ее имя не упоминалось, как-то шифровали. Но я в конце концов догадалась, что речь идет о ней, хотя видела ее только на том собрании <в Литинституте, когда исключали Панкратова и Харабарова>.
— К ней кто-то ходил, пока вы сидели?
— Да-да. Мои друзья. По-моему, они познакомились в Тарусе летом 1961 года. Она там отдыхала, кажется, она дружила с Голышевыми, у которых там был дом. А мои юные друзья, моя команда, собрались там под крылом Ариадны Эфрон, большого друга нашей семьи.
— «Тарусские страницы», где опубликованы два ее очерка, — это 1961 год. И тем летом Вигдорова жила в Тарусе.
— Совершенно верно. У Ариадны Сергеевны (Эфрон) тоже был там домик на берегу Оки. Она ведь тоже была центром помощи нам. И уже из Тарусы друзья мне писали в лагерь, впервые упоминая Фриду Абрамовну: «Вот тебе что-то такое собрали усилиями Али и …» Не помню уже, как иносказательно обозначалось ее участие.
Потом она мне помогала с пропиской, с устройством на работу...
— Это реально было — с кем-то договориться?
— Да, у нее много было связей в издательствах, в журнал «Пионер», по-моему, я ходила по ее протекции. Это не всегда получалось. Видели мой паспорт, там черным по белому написано: «Прибытие из мест заключения». Не брали в отделе кадров. Даже если, предположим, главный редактор хотел взять, в отделе кадров возвращали этот паспорт.
Каким-то образом один раз вышло, но это не она помогла, а КГБ! Пришлось в КГБ позвонить. Что на работу я устроиться не могу: из всех библиотек, из всех музеев, из всех издательств мне возвращают паспорт. Ведь это же советский знаменитый «бермудский треугольник»: ты не прописан — тебя не берут на работу, не берут на работу — не прописывают. Приходишь в домоуправление: вы не работаете, нужна справка с работы. В отеле кадров: а где вы прописаны? И милиционер ночью приходит. Я устроилась с помощью КГБ. В конце концов в отчаянии я позвонила в КГБ: «А, идите в отдел по устройству бывших заключенных на работу. Мы туда позвоним». И когда они туда позвонили, меня устроили машинисткой в Литинститут.
Она просто вложила душу в эту прописку. И тут она знала все ходы. То она звонит: «У меня гениальная идея. Я беру вас секретарем. Есть такое правило, что как писатель, член Союза, я могу оформить — и мы оформим — в специальном профсоюзе для домработниц, личных шоферов и секретарей контракт. И тогда они вас пропишут». Но для этого надо было — это было очень, конечно, забавно — взять справку, что мы не являемся родственниками. Мы пошли в этот профсоюз. Я взяла в домоуправлении справку, и она взяла в домоуправлении справку, что мы не являемся родственниками. Я говорю: «Вы взяли справку, что вы от меня отрекаетесь?» — «А вы не забыли эту справку?»
Мы представили эту справку, она написала заявление, что она член Союза писателей… Взяли на рассмотрение. Но власть оказалась хитрее. Тут была тонкость в том, что я была освобождена с условием выплачивать из зарплаты 15% в течение года. Поэтому на работу было необходимо устроиться. Рассмотрев наши справки и заявления, председатель этого профсоюза домработниц, секретарей и шоферов <говорит>: «А как вы ей будете зарплату платить? Как мы это проконтролируем? Это должно проходить через бухгалтерию. 15% должна отчислять бухгалтерия... Вы кого хотели обмануть?» Так что наш проект лопнул.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.