Борис Рыжий. Стихи.

http://o-ermolaeva.livejournal.com/

http://boris-ryzhy.livejournal.com/3524.html -

1993-1994

Борис Рыжий и его стихи

Борис Рыжий. Стихи. 1993-1994

boris_ryzhy

(Все материалы предоставлены Ольгой Ермолаевой).
Стихи помещаю в комментариях.

* * *

Урал научил меня не понимать вещей
элементарных. Мой собеседник — бред.
С тополя обрываясь, листы — «ничей»,
«чей», «ничей», как ромашка, кончились — «нет».

Мой собеседник-бред ни черта не знать
научил. В телаге, а-ля твой сосед — зэка,
я шнырял по нему. Если Бог и дарил мне взгляд
сквозь луну, то как надзиратель — сквозь пуп глазка.

И хоть даль, зашвырнув горизонт (как лопату — Фрост,
спешащий до друга с беседой), идет ко мне
руку лизать юляще, как добрый пес,
мигая румянцем, алеющим на щеке,

все равно пред глазами, на памяти, на слуху:
беготня по заводу, крик, задержавший нас,
труп, качающийся под потолком в цеху
ночном. И тень, как маятник, между глаз.

1993, март

* * *

Клочок земли под синим небом.
Не приторный и чистый воздух.
И на губах, как крошки хлеба,
глаза небес: огни и звезды.

Прижмусь спиной к стене сарая.
Ни звука праздного, ни тени.
Земля — она всегда родная,
чем меньше значишь, тем роднее.

Пусть здесь меня и похоронят,
где я обрел на время радость.
С сырым безмолвьем перегноя
нам вместе проще будет сладить,

чтоб, возвернувшись в эту небыль,
промолвить, раздувая ноздри:
«Клочок земли под синим небом.
Не приторный и чистый воздух».

1993, июль

* * *

Что в наше время одна монета
для драной шляпы? Округа в нищих.
В городе завершилось лето.
Меньше света, больше пищи
для размышленья. Дожди и лужи.
Жизнь продлилась и смерть за горою.
Строчку продать сложней, чем душу…

…Я хорошую водку пью со свиньею.

1993, сентябрь

* * *

Здесь много плачут. Здесь стоят кресты.
Здесь и не пьют, быть может, вовсе.
Здесь к небу тянутся кусты,
как чьи-то кости.
Когда б воскресли все они на миг,
они б сказали, лица в кисти пряча:
«Да что о жизни говорить, старик…

…когда и смерть не заглушает плача».

1993, сентябрь

Розы

Когда бы я поднялся к облакам,
тихонько бы промолвил, вниз взирая:
«Базары с пестротою шмоток —
что кладбища с венками на крестах…»

Но время, делая с одними что угодно,
осанку изменяет у других.
Я сгорбился. Мне не подняться к небу.
И вижу я лишь то, что под ногами.
К примеру: капли крови.
Они цветут как розы на снегу.
Как розы, что срывать — кощунство.
Хотя заманчиво — моя жена
так любит розы, а купить их где-то
мне не по средствам.

1993, октябрь

Небо

Чем с большей высоты ты упадешь,
тем больше шансов воспарить на небо.

О, если я когда-нибудь решусь,
я упаду… Опять я перепутал
безумие с расчетливостью.
Я,
сбиваясь с мысли, говорю о том,
что небо, под которым я живу,
полно ворон, как будто звезд горелых,
что хлопают лучами и кричат.
И это страшно.
— Если ты еще
и жив — тебя обгадят, если умер —
склюют…

1993, октябрь

Приветствие

Фонарный столб, приветствую тебя.

Для позднего прохожего ты кстати.
Я обопрусь плечом. Скажи, с какой
Поры
Пути нам освещают слезы?

Мне только девятнадцать, а уже
Я точно знаю, где и как погибну —

Сначала все покинут, а потом
Продам все книги. Дальше будет холод,
Который я не вынесу.

Старик,
В твоих железных веках блещут слезы
Стеклянные. Так освети мне путь
До дома —
пусть он вовсе не тернистый —
Я пьян сегодня.

1993, октябрь

Костер

Внезапный ветр огромную страну
сдул с карты, словно скатерть, — на пол.

Огромный город летом — что костер,
огонь в котором — пестрая одежда
и солнце. Нищие сидят
на тротуарах в черных одеяньях.
И выглядят как угли. У девчушки
на голове алеет бант — она
еще немножко тлеет. Я ищу
в пустом кармане что-то — может, деньги
для нищих, может, справку в небеса,
где сказано, что я не поджигатель.
…А для пожарника я просто слаб.

1993, ноябрь
Кальян

Так и курят кальян —
дым проходит сквозь чистую воду.
Я, сквозь слезы вдохнув свои годы,
вижу каждый изъян.

Сколько было всего.
Как легко забывается детство
и друзья. Я могу оглядеться,
а вокруг — никого.

Остается любовь;
что останется той же любовью,
только станет немного бессловней,
только высохнет кровь.

А стихи, наконец,
это слабость, а не озаренье,
чем печальнее, тем откровенней.
Ты прости мне, отец,

но, когда я умру,
расскажи мне последнюю сказку
и закрой мне глаза — эту ласку
я не морщась приму.

Отнеси меня в лес
и скажи, в оправдание, птицам:
«Он хотел, но не мог научиться
ни работать, ни есть».

1993, ноябрь

Завещание

В. С.

Договоримся так: когда умру,
ты крест поставишь над моей могилой.
Пусть внешне будет он как все кресты,
но мы, дружище, будем знать с тобою,
что это — просто роспись. Как в бумаге
безграмотный свой оставляет след,
хочу я крест оставить в этом мире.

Хочу я крест оставить. Не в ладах
я был с грамматикою жизни.
Прочел судьбу, но ничего не понял.
К одним ударам только и привык,
к ударам, от которых, словно зубы,
выпадывают буквы изо рта.
И пахнут кровью.

1993, ноябрь

* * *

Много видел. Не много жил,
Где искусством почти не пахло.
Мало знал. Тяжело любил.
больше боли боялся бессилья и страха.

Мое тело висит, словно плащ на гвозде,
на взгляде, который прикован к звезде.
И она не мала. Далека.

Я далек от людей. Я стою у окна и ищу в себе силы
не сдаваться и ждать.
И в округе до черта камней. Хватит, чтобы кидать.
Или строить могилы.

1993

* * *

Вот зима наступила.
И снежинки ссыпаются, как шестеренки,
из разобранной тучи.
О, великий, могучий,
помоги прокормить мне жену и ребенка.
Чтоб отца не забыли.

Снег хрустит под ногою.
Снег бинтует кровавую морду планеты.
Но она проступает
под ногою. Не знаю,
доживем ли до нового лета
мы, родная, с тобою.

Я встаю на колени.
Умываю лицо снегом, смешанным с кровью.
Горизонт — как веревка,
чтоб развешать пеленки
снов ненужных совсем. И с какою любовью…
И с любовью, и с ленью

припадаю к земле и
слышу шум в населенных, прокуренных недрах.
Это мертвые мчатся
на гробах. И несчастней,
и страшней самураев в торпедах.
И печальней, и злее.

1994, февраль

* * *

Старенький двор в нехорошем районе —
Те же старухи и те же качели.
Те же цветы и цветы на балконе,
Будто не годы прошли, а неделя,

Как я отсюда до капельки вышел.
До испарившейся с века слезинки,
После упавшей на серые крыши
Капелькой. Радиоактивной дождинкой.

Здравствуй и ты, покосившийся столик,
Ты и роднее, чем школьная парта…
Здесь собирались, мне помнится, трое —
Время и деньги проигрывать в карты.

Их-то и нету. Куда подевались?
В память мою удалились, быть может,
Так что тен;й и тен;й не осталось.
Благо, коль я в чьей-то памяти тоже.

…нет, не присяду, не буду ответа
ждать, вопрошая плохую погоду:
«О, помогите мне, милые ветры —
сдайте листвы пожелтевшей колоду.

Дайте, родные, на этом же месте,
Где проиграл драгоценное сдуру,
Все отыграю. На кон свои песни
Кинув и полуистлевший окурок».

Нет, потому что не падок на чудо.
Благо и то — постоять, оглядеться
И навсегда удалиться отсюда.
Ты отпусти меня, глупое сердце!

1994, май

* * *

Разве только ангел на четыре слова
спустится с небес.
Я, со стуком в двери спутав стук больного,
выхожу в подъезд.

И дитя осенней, старой и печальной,
кинутой звезды
допивает что-то из груди стеклянной,
но глаза чисты.

«Здесь бывал такой-то, Лена любит Любу,
некто Цой всегда»

Только ночью вижу тех, кто здесь не будет
больше никогда.

Отворить почтовый и, сухие листья
высыпав, закрыть.
Знаю, что правдивей и безмолвней писем
мне не получить.

Потому что можно не читать и вовсе
не писать ответ.
Только я подумал — появились гости
первый раз за… лет.

Вот и слышу, где-то музыка играет,
тыщу лет играй.
«Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая,
здравствуй и прощай».

1994, май

* * *

Ах, куда вы уходите все так скоро —
девочка, мальчик в коротких брюках.
Кто вы были. Что это был за город.
Я запомнил первые две-три буквы.
И еще немного — была аллея,
что превращалась то в лес, то в море.
И еще — как щеки ее алели,
когда счастье переходило в горе.
И еще какие-то люди были.
Отражались звезды в глазах их влажных.
Но не помню — добрые они или
злые. Впрочем, совсем не важно.
Снегопад в старой оконной раме.
И кружатся белые хлопья, словно.
В пальто укутавшись, на диване
я курю. И уплываю снова
в сладкий сон, что овладел землею.
Чтоб еще раз их повидать при жизни.
Человек, как медведь, должен спать зимою,
колыбельную спойте ему, пружины.

1994, август

В доме-музее А.С. Пушкина

«…от Пушкина другой писатель и поэт
отстриг клочок волос. Пошлее, скажешь, нет
истории, дружок. Но как с него мы спросим?
И мы с тобой грешны. И мы под сердцем носим
нам дорогой до слез незримый волосок
России и тоски. Не морщи нос, дружок…» —

Я говорил тебе. Но, чувствуя, как колет
в груди, я замолкал, я умирал от боли,
дружок. И увядал у бедных губ моих
дитя гармонии, александрийский стих.

1994, август
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:09 am (UTC)
(Link)

* * *

Сын, подойди к отцу.
Милый, пока ты зряч,
ближе склонись к лицу.
Сын, никогда не плачь.

Бойся собственных слез,
как боятся собак.
Пьян ты или тверез,
свет в окне или мрак.

Старым стал твой отец,
сядь рядом со мной.
Видишь этот рубец —
он оставлен слезой.

1994, сентябрь

Бледный всадник

Над Невою огонь горит —
бьет копытами и храпит.
О, прощай, сероглазый рай.
Каменный град, прощай!

Мил ты мне, до безумья мил —
вряд ли ты бы мне жизнь скостил,
но на фоне камней она
так не слишком длинна.

Да и статуи — страшный грех —
мне милее людей — от тех,
с головой окунувшись в ложь,
уж ничего не ждешь.

И, чего там греха таить,
мне милей по камням ходить —
а земля мне внушает страх,
ибо земля есть прах.

Так прощай навсегда, прощай!
Ждать и помнить не обещай.
Да чего я твержу — дурак —
кто я тебе? Я так.

Пусть деревья страшит огонь.
Для камней он — что рыжий конь.
Вскакивает на коня и мчит
бледный всадник. В ночи.

1994, октябрь

* * *

Ты скажешь, что это поднялся туман.
Отвечу: не верю в обман.
То город — унылый и каменный — сам
Поднялся к чужим небесам.
Мы в небе с тобою. Мы в небе, дружок.
На вдох говорю тебе: Бог.
Ты смотришь куда-то, ты ищешь черты.
Но мы перед Богом чисты.

Ты смотришь, ты ангелов ищешь крыла.
Но, друг мой, округа бела.
Ресницами чувствуй — белее белил —
Касание трепетных крыл.
Мы жили с тобою на страшной земле —
Стояли на черной золе.
Мы плакали , и пробивался цветок.
Но мы умирали, дружок.

За то, что я руки твои удержал,
За то что любил и страдал
Здесь небо и небо — ни страхов, ни ран.
А ты прерываешь: туман.
Но, друг мой, я чувствую боль на щеке.
И кровь остается в руке.
То ангел печали , как острым стеклом,
Ко мне прикоснулся крылом.

1994, ноябрь

Кинотеатр

В кино известный, как бог, актер
красив, как дьявол, и носит фрак.
Вокруг целуются, жаркий вздор
несут любовный. Да будет мрак!
Мужьям влюбленным с тоской своей
куда ж деваться от жен своих?
Так был придуман — среди дождей —
кинотеатр одним из них.

Нет, не пугайтесь — любовь всегда
была в изгнании. Громче звук!
«…Взойдет вот наша с тобой звезда —
и мы засветимся, милый друг.
И я не хуже, чем тот актер —
носат, печален, широк в груди.
Пусть фрак мой, скажем, чуть-чуть потерт,
но сердце, сердце-то, погляди…»

1994, ноябрь
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:09 am (UTC)
(Link)

Колокольчик

Сердце схватило, друг,
Останови коней.
Что за леса вокруг —
Я не видал черней.
На лице, на снегу
Тени сосен. Постой,
Друг, понять не могу,
Что случилось со мной.
Я подышать. Пройдусь
Лесом. А если я
Через час не вернусь —
Поезжай без меня.
Не зови, не кричи,
Будь спокоен и тих —
Нет на свете причин,
Чтоб пугать вороных.
Что-то знают они —
Чувствуешь, как молчат?
Шибко их не гони
И не смотри назад.
Кони пьют на бегу
Белый морозный день.
Не понять — на снегу
Человек. Или тень.

1994, ноябрь

* * *

Фотограф старый был носат и прав,
Когда сказал: «К чему цветное?
Во-первых, черно-белое дешевле,
А во-вторых, — он помолчал, — черно
Вкруг ваших глаз.
Вы бледен, как декабрь…»

1994, декабрь

Борис Рыжий и его стихи - Борис Рыжий. Стихи. 1995

* * *

Черный ангел на белом снегу —
мрачным магом уменьшенный в сто.
Смерть — печальна, а жить — не могу.
В бледном парке не ходит никто.
В бледном парке всегда тишина,
да сосна — как чужая — стоит.
Прислонись к ней, отведай вина,
что в кармане — у сердца — лежит.
Я припомнил бы — было бы что,
то — унизит, а это — убьет.
Слишком холодно в легком пальто.
Ангел черными крыльями бьет.
— Полети ж в свое небо, родной,
и поведай, коль жив еще бог —
как всегда, мол, зима и покой,
лишь какой-то дурак одинок.

1995, январь

* * *

Желтый мрамор — герой-пионер,
словно с автогуделкой, с трубой.
Безобразен сентябрьский сквер —
осыпается мелкой листвой.
И брожу, словно брежу во сне,
сам — герой неразгаданных снов.
И нелепо и гадостно мне.
Время крови, тиранов и слов.

Боже мой, так пустынно вокруг.
Тошнотворный капроновый свет.
Что сказать на прощание, друг,
я могу — негодяй и поэт?
Лист снимая — кленовый — рукой
с никакого, как небо, лица:
— Мы устали, сыграй нам отбой —
доиграй свою роль до конца.

1995, январь

* * *

Урал — мне страшно, жутко на Урале.
На проводах — унылые вороны,
как ноты, не по ним ли там играли
марш — во дворе напротив — похоронный?
Так тихо шли, и маялись, и жили.
О, горе — и помочь не можешь горю.
Февраль, на небе звезды, как чужие,
придет весна — и я уеду к морю.

Пусть волосы мои растреплет ветер
той верною — единственной — рукою.
Пивные волны, кареглазый вечер.
Не уходи — родной — побудь со мною,

не отпускай — дружок — держи за плечи —
в глухой Урал к безумству и злословью.
О, боже, ты не дал мне жизни вечной,
дай сердце — описать ее с любовью.

1995, февраль

* * *

В черной арке под музыку инвалида —
приблизительно сравнимого с кентавром —
танцевала босоногая обида.
Кинем грошик да оставим стеклотару.
Сколько песен написал нам Исаковский,
сколько жизней эти песни поломали.
Но играет, задыхаясь папироской,
так влюбленно — поднимали, врачевали.

Отойдем же, ведь негоже в судьи лезть нам, —
верно, мы с тобой о жизни знаем мало.
Дай, Господь, нам не создать стихов и песен,
чтоб под песни эти ноги отрывало.
Допивай скорей, мой ангел, кока-колу,
в арке холодно, и запах — что в трактире.
Слишком жалобно — а я как будто голый,
как во сне кошмарном, нет — как в страшном мире.

1995, март
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:11 am (UTC)
(Link)

* * *

Проснувшийся под мрачный марш пружин,
бренча блестящей ложечкой в стакане,
он тихо говорит: «Я плохо сплю,
мой ангелок, на стареньком диване…
Не лучше ль мне б спалось на Верх-Исетском!»

1995, март

* * *
Я никогда не напишу
о том, как я люблю Россию.
Роман Тягунов

Как некий — скажем — гойевский урод
красавице в любви признаться, рот
закрыв рукой, не может, только пот

лоб леденит, до дрожи рук и ног
я это чувство выразить не мог, —
ведь был тогда с тобою рядом Бог.

Теперь, припав к мертвеющей траве,
ладонь прижав к лохматой голове,
о страшном нашем думаю родстве.

И говорю: люблю тебя, да-да,
до самых слез, и нет уже стыда,
что некрасив, ведь ты идешь туда,

где боль и мрак, где илистое дно,
где взор с осадком, словно то вино…
Иль я иду, а впрочем — все одно.

1995, март

Памяти Батюшкова

Едва ль на свете есть печальнее судьба
— последняя всегда уныла —
друзей своих забыть, врагов, сойти с ума,
как это с Батюшковым было.
История, страна — все страх и нищета.
«Лишь угли, прах и к;мней горы».
Так книга падает из рук — душа пуста.
Верней, иные зрит просторы.
Что видела она — сочна и зелена
на берегах унылой Леты
трава? И ласковою кажется волна?
Враги кругом, друзья, поэты?
Но что б там ни было — я думаю, отец,
об этом бережно и часто —
какой бы в вечности ты не имел венец —
увы, не смерть, а жизнь прекрасна.
О, Батюшкова взор вообразите вы,
когда, любуясь небесами,
на миг он в ум пришел, и молвил он: «Увы,
меня уж нету между вами!».

1995

* * *

Во дворе было страшно и людно.
«Гроб ему за валюту купили…»
Только были черны обоюдно —
люди, галстуки, автомобили.

А в квартале — весна и разруха.
«Так и надо, он сам был убийца…»
И шептала — так мерзко — старуха,
и белели — так мраморно — лица.

Но когда прекратилась музыка
— словно в сердце растаяла глыба, —
я поднял с тротуара гвоздику,
кто б ты ни был — прости и спасибо.

Мы ведь тоже смертельно устали.

«О, печаль, твои пыльные губы…»
…Я хотел описать, как стонали,
как рыдали, как плакали трубы.

1995, апрель
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:12 am (UTC)
(Link)

* * *

Я так хочу прекрасное создать,
печальное, за это жизнь свою
готов потом хоть дьяволу отдать.
Хоть дьявола я вовсе не люблю.
Поверь, читатель, не сочти за ложь —
что проку мне потом в моей душе?
Что жизнь моя, дружок? — цена ей грош,
а я хочу остаться в барыше.

1995

* * *

А что до бабочек ночных —
их траур мне до боли мил.
Какая тайна скрыта в них?
Что значит шелест легких крыл?

А далеком августе есть сад —
садовник в ватнике, как дрозд,
хранит молчание — носат —
у белых клумб, у черных роз.

Мы пили с ним, он мне сказал,
у черных роз, у белых клумб:
«Кто эти розы целовал,
тот навсегда лишался губ».

Какая легкая печаль
впорхнула в северную ночь —
как шелест слов «прости», «прощай»,
«забудь», «не плачь», «живи» и проч.

1995, май
Первое мая

Детство золотое, праздник Первомай —
только это помни и не забывай…

Потому что в школу нынче не идем.
Потому что пахнет счастьем и дождем.

Потому что шарик у тебя в руке.
Потому что Ленин — в мятом пиджаке.

И цветы гвоздики — странные цветы,
и никто не слышит, как плачешь ты…

1995, май

* * *

Ходил-бродил по свалке нищий
и штуки-дрюки собирал —
разрыл клюкою пепелище,
чужие крылья отыскал.
Ну что же ты, лети, бедняга,
не бойся больше ничего.
Ты — здесь никто, дурак, бродяга —
там будешь ангелом Его.
Но оправданье было веским,
он прошептал его: «Заметь,
мне на земле проститься не с кем,
чтоб в небо белое лететь».

1995, июнь

* * *

Есть в Петербурге знакомый лев —
грозный, лохматый, сырой гранит.
И на сырую скамью присев,
слушаешь долго, как он молчит
о пустоте, о печали, о
том, чем ночами наполнен глаз.
Кто-то на небе разлил вино
красное. И позабыл о нас.

И на холодном как жизнь ветру
шепчешь: «Как пасмурно здесь, гляди.
Можно, тихонько, дружок, умру
я на холодной твоей груди?»
И задыхаясь от потных лап —
мрачных объятий — о, без стыда —
плачешь — о, боже мой — сам лохмат,
грозен, осенен, ужасен. Да.

1995, июнь
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:12 am (UTC)
(Link)

Трамвайный романс

В стране гуманных контролеров
я жил — печальный безбилетник.
И, никого не покидая,
стихи Ив;нова любил.
Любил пуст;ты коридоров,
зимой ходил в ботинках летних.
В аду искал приметы рая
и, веря, крестик не носил.

Я ездил на втором и пятом,
скажи — на первом и последнем,
глядел на траурных красоток,
выдумывая имена.
Когда меня ругали матом —
каким-нибудь нахалом вредным,
я был до омерзенья кроток,
и думал — благо, не война.

И, стоя над большой рекою
в прожилках дегтя и мазута,
я видел только небо в звездах
и, вероятно, умирал.
Со лба стирая пот рукою,
я век укладывал в минуту.
Родной страны вдыхая воздух,
стыдясь, я чувствовал — украл.

1995, июль

* * *

Уток хлебом кормила с холодной руки —
словно осень проста, у холодной Невы.
И стояли вокруг господа-рыбаки,
было утро, а ей было грустно — увы.
Так нежданно — октябрь — пошел тихий снег
и на волосы — боже мой — лег серебром.
Словно жизнь в этом жесте прошла — целый век —
в этой крошечке хлеба, с печалью вдвоем.

Не печалься, мой ангел, назад оглянись,
ты увидишь — с прикушенной синей губой
там стоит человек, на гранит опершись,
и глядит на тебя, очарован тобой.
Он не выжил, он умер, и умер давно —
он стал призраком, бросившись в воду с моста.
Было все так прекрасно — как в старом кино —
оборв;лось, скукожилось, свет, пустота.

1995, август

Манекен

Было все как в дурном кино,
но без драчек и красных вин, —
мы хотели расстаться, но
так и шли вдоль сырых витрин.
И — ценитель осенних драм,
соглядатай чужих измен —
сквозь стекло улыбался нам
мило аглицкий манекен.

Улыбался, как будто знал
весь расклад — улыбался так.
«Вот и все, — я едва шептал, —
ангел мой, это добрый знак…»
И — дождливый — светился ЦУМ
грязно-желтым ночным огнем.
«Ты запомни его костюм —
я хочу умереть в таком…»

1995, август
Екатеринбург

* * *

На белом кладбище гуляли,
читая даты, имена.
Мы смерть старухой представляли.
Но, чернокрылая, она,
навязчивая, над тобою
и надо мною — что сказать —

как будто траурной каймою
хотела нас обрисовать,
ночною бабочкой летала.
Был теплый август, вечер был.
Ты ничего не понимала,
я ни о чем не говорил.

1995, август
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:13 am (UTC)
(Link)

Север

Алексею Кузину

Он лежал под звездою алмазной
и глядел из-под хвои и сучьев —
безобразный, богатый, трехглазый.
Ах, какой удивительный случай!
Я склонился — небритый и грязный —
с любопытством. Почти бурундучьим.

У ручья, где крупицы металла
дорогого сулят вам свободу,
человечья руина лежала
и глядела в лицо небосводу.
Белка шишкой кедровой играла,
брал медведь свою страшную ноту.

Схоронить, отнести ли в поселок,
может, родственник чей-то. Но — боже —
как же так, ведь мертвец — не ребенок,
поднимать его, тискать негоже.
Даже пять драгоценных коронок
на зубах говорили мне то же.

…Как мы любим навязывать мертвым
наши мненья — все в радость нам, глупым.
Он погиб незнакомым и гордым —
даже вздох свой считаю преступным,
уходя налегке бесконечным и темным
лесом — страшным, густым, неприступным.

1995, август

От самого сердца

Заозерский прииск. Вся власть — один
презапойный мусор. Зовут Махмуд.
По количеству на лице морщин
от детей мужчин отличаешь тут.
Назови кого-нибудь днем «кретин» —
промолчит. А ночью тебя убьют.

А обилие поселковых шглюх?
«Молодой, молоденький. О, чего
покажу». — «Мужик-то ее опух —
с тестем что-то выпили, и того».
Мне товарищ так говорит: «Я двух
сразу ух». Ну как не понять его?

Опуститься, что ли? Забыть совсем
обо всем? Кто я вообще таков?
Сочинитель мелких своих проблем,
бесполезный деятель тихих слов.
«Я — писатель». Смотрит, как будто съем,
а потом хохочет. Какой улов.

Константиныч, едем же, черт возьми!
Одиссея помните? Ах, — домой!
Сутки ехать. Смех. По любой грязи.
Чепуха. Толкай «шестьдесят шестой».
Не бестактность это, но с чем в связи,
уезжая, — нет — не махну рукой?

1995, август
п. Кытлым
Дом с призраком

Как-то случилось, жил
в особнячке пустом —
скрип дорогих перил,
дождь за любым окном,
вечная сырость стен,
а на полу — пятно.
Вот я и думал: с кем
тут приключилось что?
Жил, но чуть-чуть робел —
страшен и вечен дуб.
Бледный стоял, как мел,
но с синевой у губ
— мир и людей кляня —
ствол подносил к виску.
Нужно убить себя,
чтобы убить тоску.

Жил и готовил чай
крепкий — чефир почти.
И говорил «прощай»,
если хотел уйти.
Я говорил «привет»,
возвратившись впотьмах,
и холодок в ответ
чувствовал на губах.
Но под тревожный стук
ставни мой лоб потел:
«Вот ты и сделал, друг,
то, чего я не смел.
Явишься ли во сне
с пулькой сырой в горсти —
что я скажу тебе?»
…Я опоздал, прости.

1995, август

* * *

Фонтанчик не работает — увы! —
уж осень, но по-прежнему тепло.
В сухую чашу каменные львы
глядят печально — битое стекло,
газеты, чьи-то грязные бинты,
окурочки, обертки от конфет,
нагая кукла, старые листы,
да стоит ли — чего там только нет.

Глядят уныло девять милых морд
клыкастых, дорогих лохматых грив.
Десятым я сажусь на этот борт —
наверное, заплакал бы, но ни в
одном глазу, — а ветер теребит,
как будто нищий, что-то из рванья.
Так и сидим — довольно скверный вид,
скажу я вам, мой ангел, — львы да я.

1995, август
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:14 am (UTC)
(Link)

* * *

…Ветром ли кепку собьет с головы и,
охнув, за ней наклоняюсь устало.
Мертвые листья, мои золотые,
полная кепка, как этого мало.
Дай повторю тебе жизнь без запинки,
не упущу и бездарной недели.
Вот из дождя, как на том фотоснимке,
мой силуэт проступил еле-еле.
Вот и боюсь уже, ангел мой милый,
если отправились за море птицы,
если запахло землей и могилой,
что не успею с тобою проститься.

1995, сентябрь

Летний сад

1

…дождинка, как будто слеза,
упала Евтерпе на грудь.
Стыжусь, опуская глаза,
теплее, чем надо, взглянуть:
уж слишком открыт этот вид
для сердца, увижу — сгорю.
Последнее, впрочем, болит
так нежно, что я говорю:
«Так значит, когда мы вдвоем
с тобою, и осень вокруг, —
и камень в обличье твоем
не может не плакать, мой друг».

2

…«прощай» — чтобы душу скрести,
звук «ща» засорил нашу речь.
Есть тихое слово «прости»,
что значит до смерти беречь
разлуку, безумный покой,
тоску. Оглянулась, а я
глаза опустил. Над тобой
два ангела пели, летя:
«Прости его. Ведает бог,
молчание тоже ответ.
Он руку от сердца не смог
отнять — помахать тебе вслед».

3

…как будто я видел во сне
день пасмурный, день ледяной.
Вот лебедь на черной воде
и лебедь под черной водой —
два белых, как снег, близнеца
прелестных, по сути — одно…
Ты скажешь: «Не будет конца
у встречи». Хотелось бы, но
лишь стоит взлететь одному —
второй, не осилив стекла,
пойдет, словно камень, ко дну,
терзая о камни крыла.

4

…художник, скорее — скрипач…
Так беличий тонок смычок,
и так бесконечна, хоть плачь,
скрипичная музыка. Бог
поэтов, скамейка, кусты —
так мило, и траурно — фон.
Не вижу, но слышу, как ты
рисуешь все это. Поклон
тебе в этот ангельский час
от сердца, что грустью живет —
в твой не попадая пейзаж,
поскольку однажды умрет.

5

…а осенью в Летнем Саду —
туманен, как осень, и тих —
музейной аллеей пройду
среди изваяний чужих,
да сяду на влажной скамье
Вот все, что останется мне:
всей болью почувствовать, как,
за листиком новый листок
роняя, что слезы любви,
сентябрь надевает венок
на бедные кудри мои.

1995, сентябрь-декабрь

За чугунной решеткой

Под руинами неба,
в доме снега и ветра —
у безлукого Феба
так печальна Евтерпа.

Нет ни жаркого грека,
ни красивого моря.
Грудь ее — цвета снега,
взор ее — цвета горя.

За чугунной решеткой
листья падают ало.
То бесстыжей, то кроткой
ты ночами бывала.

Чужеземка нагая,
что глядишь, холодея?
Как согреть — я не знаю
и, как мальчик, робею.

Сам потаскан, издержан,
чем тебя я прикрою?
По-осеннему нежен,
я любуюсь тобою.

Но представлю охотно:
с детским личиком чистым,
то в штормовке болотной,
то в телаге землистой.

1995, сентябрь
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:14 am (UTC)
(Link)

Петербург

…Фонари — чья рука
их сорвет, как цветы?
…Только эта река,
только эти мосты.

…Только эти дома,
только эти дворцы,
где на крышах с ума
посходили слепцы.

…Это, скинув кафтан,
словно бык раздувал
ноздри Петр, да туман,
как каменья, тесал.

Это ты, Ленинград,
это ты, Петербург, —
рай мой призрачный, ад,
лабиринт моих мук.

Дай я камнем замру —
на века, на века.
Дай стоять на ветру
и смотреть в облака.

Можешь душу забрать,
что трепещет, любя.
…Дай с дождями рыдать
на плече у тебя.

1995, сентябрь.
Петербург

* * *

Что сказать о мраморе, я люблю руины —
пасмурные, милая, мрачные картины.
Право же, эпитетов всех не перечислю.
Мысль, что стала статуей, снова стала мыслью.
Где она, — бессмертная, точная, — витает,
мрачная, веселая, — о, никто не знает.
Чтобы снова — кто она, ангел или птица? —
в черный, белый, розовый мрамор воплотиться.

Или в строки грустные, теплые, больные,
бесконечно нежные и совсем чужие.
Чтобы — как из мрамора — мы с тобой застыли,
прочитав, обиделись, вспомнили, простили.
Не грусти на кладбищах и не плачь, подруга, —
дважды оправдается, трижды эта мука.
Пью за смерть Денисьевой, а потом — за Трою
и за жизнь, что рушится прямо предо мною.

1995, октябрь

* * *

Ах, какие звезды — это сказка —
и снежок,
«Мне нужна твоя земная ласка,
а не бог».

Я угрюм, но хорошо нам вместе —
ты легка.
Спустимся в подвальчик: «Чай и двести
коньяка».

Отхлебну, не поперхнувшись взглядом.
Дрожь пройдет.
Мне плевать, какая мерзость рядом
ест и пьет.

Плюнь и ты. Садись как можно ближе.
Не вини.
Мне всегда хотелось быть таким же,
как они.

В шлюхе видеть шлюху. в пьянстве — радость.
«Дай мне ру…»
Выйдем, постоим с тобою малость
на ветру.

Все для них, и звезды. «Знаешь, страшно
жить и петь.
Только ты, мой друг, ведь ты не дашь мне
умереть?»

1995, октябрь

Стихи про любовь

Пока стучит твой тонкий каблучок,
я не умру. Мой бедный ангелок,
приятель, друг,
возьмем вина. Свернем в ближайший парк.
Не пью я вообще. Сегодня, так
сказать, продрог.
Глотнешь чуть-чуть? И правильно. А я
глотну. Сто лет знакомая скамья.
Сюда мальцом
я приходил с родителями. Да-с.
С медведем. С самосвалом. А сейчас
сам стал отцом.

Ну-ну, не морщи носик. Улыбнись.
Смотри, на черной ветке алый лист
трепещет так,
как будто это сердце. Сердце. Нет,
не сердце? Да, банально. Просто бред.
Листок, пустяк.
…Я ей читаю важные стихи —
про осень, про ненастье, про грехи,
про то, что да…
Нет, не было. Распахнуты глаза.
Чуть ротик приоткрыт. Дрожит слеза.
Горит звезда.

1995, октябрь
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:15 am (UTC)
(Link)

* * *

Прости меня, мой ангел, просто так —
за то, что жил в твоей квартире.
За то, что пил. За то, что я — чужак —
так горячо, легко судил о мире.
Тот умница, — твердил, — а тот дурак.

Я в двадцать лет был мальчиком больным
и строгим стариком одновременно.
Я говорил: «Давай поговорим
о том, как жизнь страшна и как мгновенна.
И что нам ад — мы на земле сгорим».

И всяким утром, пробудившись, вновь
я жить учился — тяжко, виновато.
Во сне была и нежность и любовь.
А ты, а ты была так яви рада.
А я, я видел грязь одну да кровь.

Меня прости. Прощением твоим
я буду дорожить за тем пределом,
где все былое — только отблеск, дым.
…за то, что не любил как ты хотела,
но был с тобой, и был тобой любим!

1995, ноябрь

В том вечернем саду

В том вечернем саду, где фальшивил оркестр
духовой и листы навсегда опадали,
музыкантам давали на жизнь, кто окрест
пили, ели, как будто они покупали
боль и горечь, несли их на белых руках,
чтобы спрятать потом в потайные карманы
возле самого сердца, друзья, и в слезах
вспоминали разлуки, обиды, обманы.
В том вечернем саду друг мой шарил рубли
в пиджаке моем, даже — казалось, что плакал,
и кричал, задыхаясь, и снова несли
драгоценный коньяк из кромешного мрака.
И, как бог, мне казалось, глядел я во мрак,
все, что было — то было, и было напрасно, —
и казалось, что мне диктовал Пастернак,
и казалось, что это прекрасно, прекрасно.
Что нет лучшего счастья под черной звездой,
чем никчемная музыка, глупая мука.
И в шершавую щеку разбитой губой
целовал, как ребенка, печального друга.

1995, ноябрь

Фотография с моря

Так поля у шляпы свисали, словно
это были уши — печальный слоник,
на трубе играя, глядел на волны.
И садились чайки на крайний столик.

Эти просто пили, а те — кричали.
И, встречая осень, гудел кораблик…
Он играл на черном, как смерть, причале —
выдувал луну, как воздушный шарик.

И казалось — было такое чувство, —
он уйдет оттуда — исчезнет море,
пароходик, чайки. Так станет грустно.
И прольешь не пиво, мой друг, а горе.

Потому и лез и совал купюры —
чтоб играл, покуда сердца горели:
«Для того придурка, для этой дуры,
для меня, мой нежный, на самом деле».

1995, ноябрь

* * *

Певец во фраке, словно носорог,
так долго пел, что наконец промок.
Смотри, мой бог,
как девочки танцуют. Как милы.
Вокруг — столы.

Его любовь уехала на юг,
а там гуляют мужики без брюк.
Ты понял, друг,
о чем поет. Как жалобно глядит.
О чем грустит.

О, как мы оказались здесь? Уволь,
дружок, нам не нужна такая боль,
что гонит соль
из организмов жирных. По щекам
господ и дам.

Не хочется винить и обижать —
им надо жить. Нам надо умирать.
Ну что сказать,
им надо петь. Им — плакать. Им — любить.
Им надо жить.

Нам — умирать. Мир создан не для нас —
и бога нет. И не течет из глаз.
И третий час
мы наблюдаем, как вокруг живет.
Жует. Поет.

1995, ноябрь
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:16 am (UTC)
(Link)

Фет

…читаю «Фантазию» Фета —
так голос знаком и размер,
как будто, как будто я где-то
встречал его. Вот, например,

у Анненского «Панихидный
трилистник». Могу ли забыть.
И вот, и совсем не обидно,
что Фету так радостно жить.

Фонтан. Соловьиные трели.
Излишняя роскошь сердец.
Но, милые, вы проглядели
«Фантазии» Фета конец.

Ну что ж, что прекрасна погода,
что души витают, любя —
Всегда ведь находится кто-то,
кто горечь берет на себя.

Все можно домыслить. Но все же
во всем разобраться нельзя.
О, как интонации схожи
у счастья и горя, друзья.

1995, ноябрь

Ходасевич

…Так Вы строго начинали —
будто умерли уже.
Вы так важно замолчали
на последнем рубеже.

На стихи — не с состраданьем —
с дивным холодом гляжу.
Что сказали Вы молчаньем,
никому я не скажу.

Но когда, идя на муку,
я войду в шикарный ад,
я скажу Вам: «Дайте руку,
дайте руку, как я рад, —

Вы умели, веря в Бога
так правдиво и легко,
ненавидеть так жестоко
белых ангелов его…»

1995, ноябрь

Прощанье

Попрощаться бы с кем-нибудь, что ли,
да уйти безразлично куда
с чувством собственной боли.
Вытирая ладонью со лба
капли влаги холодной.
Да с котомкой, да с палкой. Вот так,
как идут по России голодной
тени странных бродяг.
С грязной девкой гулять на вокзале,
спать на рваном пальто,
чтоб меня не узнали —
ни за что, никогда, ни за что.
Умереть от простуды
у дружка на шершавых руках,
Только б ангелы всюду…
Живность вся, что живет в облаках,
била крыльями часто
и слеталась к затихшей груди.
Было б с кем попрощаться
да откуда уйти.

1995, ноябрь

Соцреализм

1

Важно украшен мой школьный альбом —
молотом тяжким и острым серпом.

Спрячь его, друг, не показывай мне,
снова я вижу как будто во сне:

восьмидесятый, весь в лозунгах, год
с грозным лицом олимпийца встает.

Маленький, сонный, по черному льду
в школу вот-вот упаду, но иду.

1995, ноябрь

2

Мрачно идет вдоль квартала народ.
Мрачно гудит за кварталом завод.

Песня лихая звучит надо мной.
Начался, граждане, день трудовой.

Все, что я знаю, я понял тогда —
нет никого, ничего, никогда.

Где бы я ни был — на черном ветру
в черном снегу упаду и умру.

1995, декабрь
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:17 am (UTC)
(Link)

3

«…личико, личико, личико, ли...
будет, мой ангел, чернее земли.

Рученьки, рученьки, рученьки, ру...
будут дрожать на холодном ветру.

Маленький, маленький, маленький, ма... —
в ватный рукав выдыхает зима:

Аленький галстук на тоненькой ше...
греет ли, мальчик, тепло ли душе?»

1995, декабрь

4

Все, что я понял, я понял тогда —
нет никого, ничего, никогда.

Где бы я ни был — на черном ветру
в черном снегу — упаду и умру.

Будет завод надо мною гудеть.
Будет звезда надо мною гореть.

Ржавая, в черных прожилках, звезда.
И — никого. Ничего. Никогда.

1995, декабрь

Детское стихотворение

Видишь дом, назови его дом.
Видишь дерево, дерево тоже
назови, а потом, а потом
назови человека прохожим.
Мост мостом постарайся назвать.
Помни, свет называется светом.
Я прошу тебя не забывать
говорить с каждым встречным предметом.
Меня, кажется, попросту нет —
спит, читает, идет на работу
Чей-то полурасслышанный бред,
некрасивое чучело чье-то.
И живу-не-живу я, пока
дорогими устами своими —
сквозь туман, сон, века, облака —
кто-нибудь не шепнет мое имя.
Говори, не давай нам забыть
наше тяжкое дело земное.
Помоги встрепенуться, ожить,
милый друг, повстречаться с собою.

1995, декабрь

Страшная история

…из камня грозного, гранита,
усатый вырублен цыган.
И «Волга». Милая разбита.
А тот погиб. Такой туман
шашлычный. Водочка рекою.
Сидят цыгане. Мертвеца
пришли почтить. С такой тоскою
дитя цыгана на отца
глядит гранитного. И долго
потом, шашлычину в руке
сжимая: «Папа мой и «Волга» —
на полурусском языке
кричит. Добавим к сей картине
еще деталь. В то время, как
тот плачет, этот на машине
по аду ездит, как дурак.

1995, декабрь

* * *

Ах, бабочка — два лепесточка
порхающих. Какую тьму
пророчишь мне, сестричка. Дочка,
что пишут сердцу моему
такие траурные крылья
на белом воздухе? Не так
ли я, почти что без усилья,
за пустяком пишу пустяк:
«Летай. Кружись. Еще немножко.
Я, дорогая, не допел.
Спою и сам тебе ладошку
подставлю, белую как мел».

1995, декабрь

* * *

Когда я утром просыпаюсь,
я жизни заново учусь.
Друзья, как сложно выпить чаю.
Друзья мои, какую грусть
рождает сумрачное утро,
давно знакомый голосок,
газеты, стол, окошко, люстра.
«Не говори со мной, дружок».
Как тень слоняюсь по квартире,
гляжу в окно или курю.
Нет никого печальней в мире —
я это точно говорю.

И вот, друзья мои, я плачу,
шепчу, целуясь с пустотой:
«Для этой жизни предназначен
не я, но кто-нибудь иной —
он сильный, стройный, он, красивый,
живет, живет себе, как бог.
А боги все ему простили
за то, что глуп и светлоок».
А я со скукой, с отвращеньем
мешаю в строчках боль и бред.
И нет на свете сожаленья,
и состраданья в мире нет.

1995, декабрь

* * *

Кисло-сладкое чувство вины —
бесполезные черные дни
так похожи на страшные сны.
Что сказать, дорогие мои?

Я иному бездельнику сам
— даже в сердце жалею его —
а пройду, и руки не подам,
не кивну, не скажу ничего.

Так на север, на север, в тайгу
лес рубить и стихи не писать.
Только я ничего не могу.
Только, милые, как вам сказать?

Верно, тот, кто заказывал стих
и в иголку продергивал нить,
позабыл о любимых моих.
Ну а я не посмел попросить.

Ну а, право же, разве я мог.
Да и вы не сумели, когда б
подошел и сказал: «Я твой бог». —
На колени упал: «Я твой раб».

1995, декабрь
(Reply) (Thread)

Борис Рыжий. Стихи. 1996

Вопрос к музе

…по горю, по снегу приходишь в прозрачной одежде —
скажи мне, Эвтерпа, кому диктовала ты прежде?

Сестрой милосердья вставала к чьему изголовью,
чей лоб целовала с последней, с прощальной любовью?

Чье сердце, Богиня, держала в руках виновато,
кто умер, бессмертный, и чья дорогая вдова ты?

В чьих карих, скажи мне, не дивные стлались просторы —
грядою могильной вставали Уральские горы?

1996, январь
Свердловск

* * *

Ангел, лицо озарив, зажег
маленький огонек,
лампу мощностью в десять ватт —
и полетел назад.
Спят инженеры, банкиры спят.
Даже менты, и те —
разве уместно ловить ребят
в эдакой темноте?
Разве позволит чертить чертеж
эдакий тусклый свет?
Только убийца готовит нож.
Только не спит поэт:
рцы слово твердо укъ ферт.
Ночь, как любовь, чиста.
Три составляющих жизни: смерть,
поэзия и звезда.

1996

* * *

…Хотелось музыки, а не литературы,
хотелось живописи, а не стиховой
стопы ямбической, пеона и цензуры.
Да мало ли чего хотелось нам с тобой.

Хотелось неба нам, еще хотелось моря.
А я хотел еще, когда ребенком был,
большого, светлого, чтоб как у взрослых, горя.
Вот тут не мучайся — его ты получил.

1996

* * *

Еще вполне сопливым мальчиком
я понял с тихим сожаленьем,
что мне не справиться с задачником,
делением и умноженьем,
что, пусть их хвалят, мне не нравится
родимый город многожильный,
что мама вовсе не красавица
и что отец — не самый сильный,
что я, увы, не стану летчиком,
разведчиком и космонавтом,
каким-нибудь шахтопроходчиком,
а буду вечно виноватым,
что никогда не справлюсь с ужином,
что гири тяжелей котлета,
что вряд ли стоит братьям плюшевым
тайком рассказывать все это,
что это все однажды выльется
в простые формулы, тем паче,
что утешать никто не кинется,
что и не может быть иначе.

1996
(Reply) (Thread)
From: jungwirt
2011-09-17 06:37 am (UTC)
(Link)

"...стопы ямбической, пеона и цензуры " - у вас
"

и цезуры" - у Рыжего
(Reply) (Parent) (Thread)
From: dmitriy7556
2012-03-17 07:17 am (UTC)
Цезуры

(Link)

Тож прочитал ету перепечатку и давай плеваца! Смарю - поправили. Думаю - хоть один нашелся понимающий во всей святой земле...
(Reply) (Parent) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:19 am (UTC)
(Link)

Воспоминание

И ласточки летают высоко.
А.Т.

…просто так, не к Дню рожденья,
ни за что
мне купила мама зимнее пальто
в клетку серую,
с нашивкою «СОВШВЕЙ».
Даже лучше, чем у многих у друзей.
Ах ты, милое, красивое, до пят.
«Мама, папа, посмотрите — как солдат,
мне ремень еще такой бы да ружье
вот такое, да пистоны, да еще…»
…В эту зиму было холодно, темно,
страшно, ветрено, бесчеловечно, но,
сын, родившийся под красною звездой, —
я укутан был Великою страной.

1996, январь

Прощание с друзьями

За так одетые страной
и сытые ее дарами,
вы были уличной шпаной,
чтоб стать убийцами, ворами.
Друзья мои, я вас любил
под фонарями, облаками,
я жизнью вашей с вами жил
и обнимал двумя руками.
Вы проходили свой квартал
как олимпийцы, как атлеты,
вам в спины ветер ночь кидал
и пожелтевшие газеты.
Друзья мои, я так хотел
не отставать, идти дворами
куда угодно, за предел,
во все глаза любуясь вами.
Но только вы так быстро шли,
что потерял я вас из виду —
на самом краешке земли
я вашу боль спою, обиду.
И только вас не позову —
так горячо вы обнимали,
что чем вы были наяву,
тем для меня во сне вы стали.

1996

* * *

«От меня вечор Леила...»
А. П.

1

«...друг мой, друг мой, перед Богом
я не в чем не виноват —
в смысле, право, самом строгом.
Почему же прячу взгляд,
словно гость незваный, скучный
перед милыми людьми?
Одинокий, злополучный,
нелюбимый, черт возьми,
в чем виновен перед ними —
или что-нибудь украл,
или милыми моими
я их всех не называл?..»

2

«...пред людьми на свете этом
ты виновен в том, что жил —
любовался их рассветом,
их звезд;ми дорожил.
Ты виновен в том, что сладкий,
чистый воздух их вдыхал.
И украдкой, и украдкой
их манеры перенял —
научился расставаться,
улыбаться с теплотой,
водку пить и целоваться
и шептаться за спиной...»

3

«...друг мой, друг мой, как мне плохо —
словно камень лег на грудь.
Тихо-тихо без подвоха
расскажи мне что-нибудь.
Расскажи мне сказку, что ли,
о Иване-Дураке —
он не корчился от боли,
с чудом был накоротке...»
Тихо льется голос милый,
нежно за душу берет —
так над чьей-нибудь могилой
дождик ласковый идет.

1996, январь

Нежная сказка для Ирины

1

...мы с тобою пойдем туда,
где над лесом горит звезда.

...мы построим уютный дом,
будет сказочно в доме том.

Да оставим открытой дверь,
чтоб заглядывал всякий зверь

есть наш хлеб. И лакая квас,
говорил: «Хорошо у вас.»

2

...мы с тобою пойдем-пойдем,
только сердце с собой возьмем.

...мы возьмем только нашу речь,
чтобы слово «люблю» беречь.

Что ж еще нам с собою взять?
Надо валенки поискать —

как бы их не поела моль.
Что оставим? Печаль и боль.

3

Будет крохотным домик, да,
чтоб вместилась любовь туда.

Чтоб смогли мы его вдвоем
человечьим согреть теплом.

А в окошечко сотню лет
будет литься небесный свет —

освещать мои книги и
голубые глаза твои.

4

Всякий день, ровно в три часа,
молока принесет коза.

Да, в невинной крови промок,
волк ягненочка на порог

принесет — одинок я, стар —
и оставит его нам в дар,

в знак того, что он любит нас —
ровно в два или, скажем, в час.

5

...а когда мы с тобой умрем,
старый волк забредет в наш дом —

хлынут слезы из синих глаз,
снимет шкуру, укроет нас.

Будет нас на руках носить
да по-волчьему петь-бубнить:

«Бу-бу-бу. Бу-бу-бу. Бу-бу...»,
в кровь клыком раскусив губу.

1996, январь
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:19 am (UTC)
(Link)

Два ангела

…Мне нравятся детские сказки,
фонарики, горки, салазки,

значки, золотинки, хлопушки,
баранки, конфеты, игрушки,

…больные ангиной недели
чтоб кто-то сидел на постели

и не отпускал мою руку
— навеки — на адскую муку.

1996, январь

Бар «Трибунал»

…В баре «Трибунал»,
в окруженьи швали,
я тебе кричал
о своей печали.

…А тебя грузин
пригласил на танец —
я сидел один,
как христопродавец.

Как в предсмертный час,
музыка гремела,
оглушала нас,
лязгала и пела:

«Чтобы избежать
скуки или смерти,
надо танцевать
на печальной тверди

в баре «Трибунал»,
в окруженьи швали…»
Ребра бы сломал,
только нас разняли.

1996

В ресторане

Нашарив побольше купюру в кармане,
вставал из-за столика кто-то, и сразу
скрипач полупьяный в ночном ресторане
пространству огранку давал, как алмазу,
и бабочка с воротничка улетала,
под музыку эту металась, кружилась,
садилась на сердце мое и сгорала,
и жизнь на минуту одну становилась
похожей на чудо — от водки и скрипки —
для пьяниц приезжих и шушеры местной,
а если бы были на лицах улыбки,
то были бы мы словно дети, прелестны,
и только случайно мрачны и жестоки,
тогда и глаза бы горели, как свечи, —
но я целовал только влажные щеки,
сжимал только бедные, хрупкие плечи.

1996

* * *

Через парк по ночам я один возвращался домой.
О если б все описать, что дор;гой случалось со мной —
скольких спас я девиц, распугал похотливых шакалов.
Сколько раз меня били подонки, ломали менты —
вырывался от них, матерился, ломился в кусты.
И от злости дрожал. И жена меня не узнавала в
этом виде. Ругалась, смеялась, но все же, заметь,
соглашалась со мною, пока не усну, посидеть.
Я, как бог, засыпал, и мне снились поля золотые.
Вот в сандалиях с лирой иду, собираю цветы… И
вдруг встречается мне Аполлон, поэтический бог:
«Хорошо сочиняешь, да выглядишь дурно, сынок».

1996

* * *

Утро, и город мой спит.
Счастья и гордости полон,
нищий на свалке стоит —
глаз не отводит, глядит
на пустячок, что нашел он.
Эдак посмотрит и так —
старый и жалкий до боли.
Милый какой-то пустяк.
Странный какой-то пустяк.
Баночка, скляночка, что ли.
Жаль ему баночки, жаль.
Что ж ей на свалке пылиться.
Это ведь тоже деталь
жизни — ах, скляночки жаль —
может, на что и сгодится.
Что если вот через миг
наши исчезнут могилы,
божий разгладится лик?
Значит, пристроил, старик?
Где-то приладил, мой милый…

1996
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:20 am (UTC)
(Link)

* * *

Для чего мне нужна эта речь?
Я обязан хранить и беречь.

Я обязан таить и молчать.
Я обязан таить и молчать.

Или с нами зима говорит?
Или ветер нам песни поет?

Или ты навсегда не забыт?
Или ты не расшибся о лед?

…Если б заговорила зима
—много может она рассказать —

ты, сошел бы, мой ангел, с ума.
…Я обязан таить и молчать.

1996, январь

Зима

Каждый год наступает зима.
Двадцать раз я ее белизною
был окутан. А этой зимою
я схожу потихоньку с ума,
милый друг. Никого, ничего.
Стих родившись, уже умирает,
стиснув зубы. Но кто-то рыдает,
слышишь, жалобно так, за него.

…А когда загорится звезда —
отключив электричество в доме,
согреваю дыханьем ладони
и шепчу: «Не беда, не беда.»
И гляжу, умирая, в окно
на поля безупречного снега.
Хоть бы чьи-то следы — человека
или зверя, не все ли одно.

1996, январь

* * *

Долго-долго за нос водит,
а потом само собой
неожиданно приходит
и становится судьбой.
Неожиданно взрослеем:
в пику модникам пустым
исключительно хореем
или ямбом говорим.
Не лелеем, гоним скуку
и с надменной простотой
превращаем в бытовуху
музы лепет золотой.
Без причины не терзаем
почву белого листа,
Бродскому не подражаем —
это важная черта.
А не завтра — послезавтра
мы освоим твердый шаг,
грозный шаг ихтиозавра
в смерть, в историю, во мрак.

1996

На смерть поэта

Дивным светом иных светил
озаренный, гляжу во мрак.
Знаешь, как я тебя любил,
заучил твои строки как.

…У барыги зеленый том
на последние покупал —
бедный мальчик, в углу своем
сам себе наизусть читал.

Так прощай навсегда, старик,
говорю, навсегда прощай.
Белый ангел к тебе приник,
ибо он существует, рай.

Мне теперь не семнадцать лет,
и ослаб мой ребячий пыл.
Так шепчу через сотни лет:
«Знаешь, как я тебя любил».

Но представить тебя — уволь,
в том краю облаков, стекла,
где безумная гаснет боль
и растут на спине крыла.

1996, январь

Утро во Флоренции

Проблема слива,
когда напьюсь,
есть минус пива.
Зато и плюс —

оно как море,
а я эстет.
Забудем горе,
а счастье — нет.

Забудем, право,
один изъян.
Напитку — слава
Хотя б и пьян,

вон к тем девицам
пора пристать.
Троятся лица.
Но, вашу мать,

в каком апреле
очнулись мы
на самом деле…
В конце зимы

что нам напиться
мешает в хлам,
и повалиться
к любым ногам?

1996
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:21 am (UTC)
(Link)

Postquam

Когда концерт закончился и, важно,
как боги, музыканты разойдутся,
когда шаги, прошелестев бумажно,
с зеленоватой тишиной сольются,

когда взметнутся бабочки, и фраки
закружатся как траурные птицы,
и страшные появятся во мраке
бескровные, болезненные лица…

…И первый, не скрывая нетерпенья,
кивнет, ломая струны, словно нити,
связующие вечность и мгновенье:
«Ломайте скрипки, музыку ищите!»

1996, февраль

* * *

Во всем, во всем я, право, виноват,
пусть не испачкан братской кровью,
в любой беде чужой, стоящей над
моей безумною любовью,
во всем, во всем, вини меня, вини,
я соучастник, я свидетель,
за все, за боль, за горе, прокляни
за ночь твою, за ложь столетий,
за все, за все, за веру, за огонь
руби налево и направо,
за жизнь, за смерть, но одного не тронь,
а впрочем, вероятно, право,
к чему они, за детские стихи,
за слезы, страх, дыханье ада,
бери и жги, глаза мои сухи,
мне ничего, господь, не надо.

1996, февраль

Прощание с юностью

Как в юности, как в детстве я болел,
как я любил, любви не понимая,
как сложно сочинял, как горько пел,
глагольных рифм почти не принимая,
как выбирал я ритм, как сорил
метафорами, в неком стиле нервном
всю ночь писал, а поутру без сил
шел в школу, где был двоечником первым.
И все казалось, будто чем сложней,
тем ближе к жизни, к смерти, к человекам —
так продолжалось много-много дней,
но, юность, ты растаяла со снегом,
и оказалось, мир до боли прост,
но что-то навсегда во мне сломалось,
осталось что-то, пусть пустырь, погост,
но что-то навсегда во мне осталось.
Так, принимая многое умом,
я многое душой не принимаю,
так, вымотавшийся в бою пустом,
теперь я сух и сухо созерцаю
разрозненные части бытия —
но по частям, признаюсь грешным делом,
наверное, уже имею я
больное представление о целом.
И с представленьем этим навсегда
я должен жить, не мучась, не страдая,
и слушая как булькает вода
в бессонных батареях, засыпая,
склоняться к белоснежному листу
в безлюдное, в ночное время суток —
весь этот мрак, всю эту пустоту
вместив в себя, не потеряв рассудок.

1996, март

Когда придут

Под вывескою «школа-интернат» —
окаменелый пионер Марат.

И девочка — лет десять, может быть —
подходит к вам и просит закурить.

Как все изменится лет через пять,
в каком борделе мне тебя искать?

Не мне, а ангелу, когда придет
и маленькие крылья принесет.

1996, март

* * *

Мы были последними пионерами,
мы не были комсомольцами.
Исполнилось четырнадцать — галстуки сняли.
И стали никем: звездами и снежинками,
искорками, летящими от папиросок,
легкими поцелуями на морозе,
но уже не песнями, что звучали
из репродукторов, особенно первого мая.

1996

* * *

Скажи мне сразу после снегопада —
мы живы, или нас похоронили?
Нет, помолчи, мне только слов не надо
ни на земле, ни в небе, ни в могиле.
Мне дал Господь не розовое море,
не силы, чтоб с врагами поквитаться —
возможность плакать от чужого горя,
любя, чужому счастью улыбаться.
…В снежки играют мокрые солдаты —
они одни, одни на целом свете…
Как снег — чисты, как ангелы — крылаты,
ни в чем не виноваты, словно дети.

1996
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:21 am (UTC)
(Link)

* * *

Все, что взял у Тебя, до копейки верну
и отдам Тебе прибыль свою.
Никогда, никогда не пойду на войну,
никогда никого не убью.

Пусть танцуют, вернувшись, герои без ног,
обнимают подружек без рук.
Не за то ли сегодня я так одинок,
что не вхож в этот дьявольский круг?

Мне б ладонями надо лицо закрывать,
на уродов Твоих не глядеть…
Или должен, как Ты, я ночами не спать,
колыбельные песни им петь?

1996

* * *

В том доме жили урки —
завод их принимал...
Я пыльные окурки
с друзьями собирал.

Так ласково дружили —
и из последних сил
меня изрядно били
и я умело бил.

Сидели мы в подъезде
на пятом этаже.
Всегда мы были вместе,
расстались мы уже.

Мы там играли в карты,
мы пили там вино.
Там презирали парты
и детское кино.

Нам было по двенадцать
и по тринадцать лет.
Клялись не расставаться
и не бояться бед.

...Но стороною беды
не многих обошли.
Убитого соседа
по лестнице несли.

Я всматривался в лица,
на лицах был испуг.
...А что не я убийца —
случайность, милый друг.

1996, март

* * *

Я хотел на пальце букву «Б»
напортачить, подойти к тебе
обновленным несколько и взрослым.
Было мне тогда тринадцать лет,
я был глуп, и это не секрет,
но уже тогда стремился к звездам.

А Петров — Роман или Иван —
говорил мне старый уркаган
очень тихо, словно по секрету:
— Отсидел я, Боря, восемь лет,
а на теле даже кляксы нет.
Потому что смысла в этом нету.

1996

* * *

Я жил как все — во сне, в кошмаре —
и лучшей доли не желал.
В дубленке серой на базаре
ботинками не торговал,
но не божественные лики,
а лица урок, продавщиц
давали повод для музыки
моей, для шелеста страниц.
Ни славы, милые, ни денег
я не хотел из ваших рук…
Любой собаке — современник,
последней падле — брат и друг.

1996

Дом

...Все с нетерпеньем ждут кино,
живут, рожают, пьют вино.
Картофель жарят, снег идет,
летит по небу самолет.
В кладовке темной бабка спит
и на полу горшок стоит.
Уходят утром на завод.
...А завтра кто-нибудь умрет —
и все пойдут могилу рыть...
В кладовке ангел будет жить —
и станет дочь смотреть в глазок,
как ангел писает в горшок.

1996

* * *

Ах, что за люди, что у них внутри?
Нет, вдумайся, нет, только посмотри,
как крепко на земле они стоят,
как хорошо они ночами спят,
как ты на фоне этом слаб и сир.
…А мы с тобой, мой ангел, в этот мир
случайно заглянули по пути,
и видим — дальше некуда идти.
Ни хлеба нам не надо, ни вина,
на нас лежит великая вина,
которую нам бог простит, любя.
Когда б душа могла простить себя…

1996, март
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:22 am (UTC)
(Link)

Элегия

Ворюгой, что, красненький пресс
в кармашек невидимый пряча,
взлетает до самых небес… —
а разве могло быть иначе?
Ребенком смотрел на тюрьму
из окон, беседовал с уркой,
что, мол-де, нельзя одному,
и честно пожертвовал курткой,
чтоб вышел на волю браток
в спортивных штанах человеком —
до дому идя, не продрог,
уральским застигнутый снегом.

…Родившись на самом краю,
я видел и вижу все это.
Отдайте мне душу мою,
иль дальше сошлите со света.
Теперь, когда вижу мента,
не знаю, куда мне и деться, —
корежит меня правота,
тоска разрывает мне сердце.
Копейки чужой не украл.
Напротив, целуясь с ветрами,
берет с меня страшный Урал
подобными, впрочем, стихами.

1996, март

* * *

Благодарю за все. За тишину.
За свет звезды, что спорит с темнотою.
Благодарю за сына, за жену.
За музыку блатную за стеною.

За то благодарю, что скверный гость,
я все-таки довольно сносно встречен —
и для плаща в прихожей вбили гвоздь,
и целый мир взвалили мне на плечи.

Благодарю за детские стихи.
Не за вниманье вовсе, за терпенье.
За осень. За ненастье. За грехи.
За неземное это сожаленье.

За бога и за ангелов его.
За то, что сердце верит, разум знает.
Благодарю за то, что ничего
подобного на свете не бывает.

За все, за все. За то, что не могу,
чужое горе помня, жить красиво.
Я перед жизнью в тягостном долгу,
и только смерть щедра и молчалива.

За все, за все. За мутную зарю.
За хлеб. За соль. Тепло родного крова.
За то, что я вас всех благодарю,
за то, что вы не слышите ни слова.

1996, март

Взгляд из окна

Не знаю, с кем, зачем я говорю —
так, глядя на весеннюю зарю,
не устаю себе под нос шептать:
«Как просто все однажды потерять…»

Так, из окна мне жизнь моя видна —
и ты, мой друг, и ты, моя весна,
тем и страшны, что нету вас милей,
тем и милы, что жизнь еще страшней.

1996, март

Молитва

Ах, боже мой, как скучно, наконец,
что я не грузчик или продавец.
…Как надоело грузчиком не быть —
бесплатную еду не приносить,
не щурить на соседку глаз хитро
и алкоголь не заливать в нутро…

…Бессмертия земного с детских лет
назначен я разгадывать секрет —
но разве это, боже мой, судьба?
«…Спаси, — шепчу я, — боже мой, раба,
дай мне селедки, водки дай, любви
с соседкою, и сам благослови…»

1996, март

Прощание Гектора с Андромахой

...Он говорил о чести, о стыде
великом перед маленькой отчизной.
Он говорил о смерти, о беде,
о счастьи говорил он и о жизни.
Герой, он ради завтрашнего дня
пылал очистить родину от мрака...

Как жаль, что не подумал, уходя
шелом свой снять, и бедный мальчик плакал.

1996, март

Музе

Напялим черный фрак
и тросточку возьмем —
постукивая так,
по городу пойдем.
Где нищие, жлобье,
безумцы и рвачи —
сокровище мое,
стучи, стучи, стучи.
Стучи, моя тоска,
стучи, моя печаль,
у сердца, у виска
за все, чего мне жаль.
За всех, кто умирал
в удушливой глуши.
За всех, кто не отдал
за эту жизнь души.
Среди фуфаек, роб
и всяческих спецух
стучи сильнее, чтоб
окреп великий слух.
Заглянем на базар
и в ресторан зайдем.
Сжирайте свой навар,
мы дар свой не сожрем.
Мы будем битый час
слоняться взад-вперед.
…И бабочка у нас
на горле оживет.

1996, март

Памяти И. Б.

Привести свой дом…
А.П.

Когда бы смерть совсем стирала
что жизнь напела, нашептала —
пускай не все, а только треть, —
я б не раздумывал нимало
и согласился умереть.

Милы кладбищенские грядки.
А ну, сыграем с жизнью в прятки.
Оставим счастье на потом.
Но как оставить в беспорядке
свой дом?

Живешь — не видят и не слышат.
Умри — достанут, перепишут.
Разрушат и воссоздадут.
Дом перестроят вплоть до крыши
и жить туда с детьми придут.

Когда б не только тело гнило.
Спасет ли черная могила?
Чья там душа витает днесь?
Витая, помнит все, что было,
и видит, плача, то, что есть.

1996, март
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:23 am (UTC)
(Link)

* * *

Магом, наверное, не-человеком,
черным, весь в поисках страшной
поживы,
помню, сто раз обошел перед снегом
улицы эти пустые, чужие.
И, одурев от бесхозной любови,
скуки безумной, что связана с нею,
с нежностью дикой из капельки крови
взял да и вырастил девочку-фею.
…Как по утрам ты вставала с постельки,
в капельки света ресницы макая,
видела только минутные стрелки…
Сколько я жизни и смерти узнаю,
что мне ступили на сердце —
от ножек —
и каблучками стучат торопливо.
Самый поганый на свете художник
пусть нас напишет — все будет красиво.

1996

Тюльпан

Я не люблю твои цветочки,
вьюнки и кактусы, болван.
И у меня растет в горшочке
на подоконнике тюльпан.
Там, за окном, дымят заводы,
там умирают и живут,
идут больные пешеходы,
в ногах кораблики плывут,
там жизнь ужасна, смерть банальна,
там перегибы серых стен,
там улыбается печально
живущий вечно манекен,
там золотые самолеты
бомбят чужие города,
на облака плюют пилоты,
горит зеленая звезда.
И никого, и никого не
волнует, господи прости,
легко ль ему на этом фоне,
такому стройному, цвести.

1996

Дюймовочка

…Некрасивый трубач
на причале играл —
будто девочке мяч,
небеса надувал.
Мы стояли с тобой
над рекою, дружок,
и горел за рекой
голубой огонек.
Как Дюймовочка, ты
замерзала тогда —
разводили мосты,
проходили года.
Свет холодный звезда
проливала вдали.
А казалось тогда,
это ангелы шли
по полярным цветам
петроградских полей,
прижимая к губам
голубых голубей.

1996, март

* * *

В России расстаются навсегда.
В России друг от друга города
столь далеки,
что вздрагиваю я, шепнув «прощай».
Рукой своей касаюсь невзначай
ее руки.

Длиною в жизнь любая из дорог.
Скажите, что такое русский бог?
«Конечно, я
приеду». Не приеду никогда.
В России расстаются навсегда.
«Душа моя,

приеду». Через сотни лет вернусь.
Какая малость, милость, что за грусть —
мы насовсем
прощаемся. «Дай капельку сотру».
Да, не приеду. Видимо, умру
скорее, чем.

В России расстаются навсегда.
Еще один подкинь кусочек льда
в холодный стих.
…И поезда уходят под откос,
…И самолеты, долетев до звезд,
сгорают в них.

1996, апрель

На Арбате

На Арбате, на Арбате, на Арбате —
доставай скорей червонец, христа ради.
Ах, Москва, кому нужны твои матрешки,
мне сыграет мальчик на гармошке.

Ну, давай, сынок, сопляк, лабай мне «мурку» —
стихотворцу, снобу, бабнику, придурку.
Рассмеюсь, червонец дам, а сотню спрячу,
ты и не поверишь, что я плачу.

Да, я плачу, потому что жизнь прекрасна,
потому что все что было, все напрасно.
Десять лет тебе, красивая гармошка,
милый мальчик, подожди немножко.

Будет время, в самом темном переулке
— где шмонаются архангелы да урки —
за зеленую, за красную картинку
ты мне под лопатку вставишь финку.

1996, апрель

* * *

Ах, подожди еще немножко,
постой со мной, послушай, как
играет мальчик на гармошке —
дитя бараков и бродяг.
А рядом, жалкая как птаха,
стоит ребенок лет пяти.
Народ безлюб, но щедр, однако, —
подходят с денежкой в горсти.
Скажи с снобизмом педагога
ты, пустомеля пустомель,
что путь мальчишки — до острога,
а место девочки — бордель.
Не год, а век, как сон, растает,
твой бедный внук сюда придет,
а этот мальчик все играет,
а эта девочка — поет.

1996
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:23 am (UTC)
(Link)

* * *

Скверно играет арбатский скрипач —
хочешь, засмейся, а хочешь, заплачь.
Лучше заплачь, да беднягу уважь.
Так ведь и эдак пятерку отдашь,
так ведь и эдак потратишь, дружок.
…Разве зазорно, когда одинок,
вместе с башкой завернувшись в пальто,
сердце настроить угодно на что?

1996, апрель

* * *

Не потому ли бога проглядели,
что не узрели бога, между нами?
И право, никого он в самом деле
не вылечил, не накормил хлебами.
Какой-нибудь безумец и бродяга —
до пят свисала рваная дерюга,
качалось солнце, мутное как брага,
и не было ни ангела ни друга.

А если и была какая сила,
ее изнанка — горечь и бессилье
от знанья, что конец всего — могила.
Не для того ли бога и убили,
чтобы вина одних была громадна,
а правота других была огромна.
...Подайте сотню нищему, и ладно,
и даже двести, если вам угодно.

1996

Иван;в

Весеннее солнце расплавило снег.
Шагает по черной земле человек.
Зовут человека Иван Иванов —
идет и мурлыкает песню без слов.
…Когда бы я был Ивановым, дружок,
я был бы силен и бессмертен, как бог,
и, песню без слов напевая, ходил
по пеплу, по праху, по грядкам могил…

1996, май

К Овидию

Овидий, я как ты, но чуточку сложней
судьба моя. Твоя и горше и страшней.
Волнения твои мне с детских лет знакомы.
Мой горловой Урал едва ль похож на Томы,
но местность такова, что чувства таковы:
я в Риме не бывал и город свой, увы,
не видел. Только смерть покажет мне дорогу.
Я мальчиком больным шептал на ухо богу:
«Не знаю где, и как, и кем покинут я,
кто плачет обо мне, волнуясь и скорбя...»
А нынче что скажу? И звери привыкают.
Жаль только, ласточки до нас не долетают.

1996, май

* * *

Александру Леонтьеву

…Замерзло море, больше не шумит…
Мне только по ночам немного легче —
уж лучше мрак и мрак, чем этот вид,
уж лучше тишина, чем эти речи.

В такое время — как бы наяву —
закрыв лицо ладонями сырыми,
мой нежный друг, я все еще живу
на родине твоей, в далеком Риме —

о нем стихи и мысли до утра…
…Пытался сочинять я о пустыне,
о дикостях ее, et cetera —
но как об этом скажешь на латыни?

1996

Робинзон

Что воля для быка, Юпитеру — тюрьма.
В провинции моей зима, зима, зима.
И хлопья снежные как мотыльки летают,
покуда братья их лежат и умирают, —
коль жизни их сложить, получатся века.
Но разве смерть сия достойна мотылька?
В провинции моей они огня искали…
Но тщетно, не нашли. И я найду едва ли
последней степени безумья и тепла,
чтоб черным пеплом стать душа моя могла.

Итак, глядим в окно. Горят огни на зоне.
Я мальчиком читал рассказ о робинзоне:
на острове одном, друзья, он жил один.
Свидетель бурь морских, бежавший их глубин,
он жил, он строил дом, налаживал хозяйство,
тем самым побеждал судьбы своей коварство.
Но все же, думал я, ведь робинзон умрет,
и обветшает дом, и разбредется скот, —
как, право, жутко жить без друга и без бога.

И страшно было мне, что мысль моя жестока,
но все-таки, друзья, всем сердцем я желал,
чтоб судно новое у тех погибло скал.

1996, май

Орфей

1

...и сизый голубь в воздух окунулся,
и белый парус в небе растворился...
Ты плакала, и вот, я оглянулся.
В слезах твоих мой мир отобразился
и жемчугом рассыпался, распался.
...и я с тобою навсегда остался,
и с морем черным я навек простился...

2

...махни крылом, серебряная чайка,
смахни с небес последних звезд осколки...
Прости за всех, кого до боли жалко,
кого любил всем сердцем да и только.
Жестоко то, что в данный миг жестоко.
Ум холоден, для сердца нет урока.
...мы ничего не помнить будем долго...

3

...я помню эти волосы и плечи...
Я знаю все, отныне все иначе.
Я тенью стал, а сумрачные речи
отныне стихнут, тишина их спрячет.
...я вывел бы тебя на свет из ночи —
был краток путь, но жизнь еще короче
и не ценнее греческого плача...

1996, май
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:24 am (UTC)
(Link)

Свидание Гектора с Андромахой

1

Был воздух так чист: до молекул, до розовых пчел,
до синих жучков, до зеленых стрекоз водорода…
Обычное время обычного теплого года.
Так долго тебя я искал, и так скоро нашел
у Скейских ворот, чтоб за Скейские выйти ворота.

2

При встрече с тобой смерть-уродка стыдится себя.
— Младенца возьму, — и мои безоружны ладони
на фоне заката, восхода, на солнечном фоне.
…Но миг, и помчишься, любезного друга стыдя, —
где все перемешано: боги, и люди, и кони.

3

Стучит твое сердце, и это единственный звук,
что с морем поспорит, шумящим покорно и властно.
И жизнь хороша, и, по-моему, смерть не напрасна.
…Здесь, в Греции, все, даже то, что ужасно, мой друг,
пропитано древней любовью, а значит — прекрасно.

1996, май

Вот черное

Мне город этот до безумья мил —
я в нем себя простил и полюбил
тебя. Всю ночь гуляли, а под утро
настал туман. Я так хотел обнять
тебя, но словно рук не мог поднять.
И право же, их не было как будто.

Как будто эти улицы, мосты
вдруг растворились. Город, я, и ты
перемешались, стали паром, паром.
Вот вместо слов взлетают облака
из уст моих. И речь моя легка,
наполнена то счастьем, то кошмаром.

...Вот розовое — я тебя хочу,
вот голубое — видишь, я лечу.
Вот синее — летим со мною вместе
скорей, туда, где нету никого.
Ну, разве кроме счастья самого,
рассчитанного, скажем, лет на двести.

...Вот розовое — я тебя люблю,
вот голубое — я тебя молю,
люби меня, пусть это мука, мука...
Вот черное и черное опять —
нет, я не знаю, что хотел сказать.
Но все ж не оставляй меня, подруга.

1996, май

Музыка

Что ж, и я нашел однажды
— в этом, верно, схож со всеми —
три рубля, они лежали
просто так на тротуаре.
Было скучно жить на свете.
Я прогуливал уроки.
Я купил на деньги эти
музыкальную шкатулку.
— Это что? — спросила мама. —
И зачем оно? Откуда?
Или мало в доме хлама? —
— Понимаешь, это — чудо,
а откуда — я не знаю.
…Ну-ка, крышечку откроем,
слышишь: тихая, незлая,
под нее не ходят строем… —

1996

Петербург

…Распахни лазурную шкатулку —
звонкая пружинка запоет,
фея пробежит по переулку
и слезами руки обольет.
Или из тумана выйдут гномы,
утешая, будут говорить:
жизнь прекрасна, детка, ничего мы
тут уже не можем изменить.
Кружатся наивные картинки,
к облачку приколоты иглой.
Или наших жизней половинки
сшиты паутинкой дождевой…
До чего забавная вещица —
неужели правда, милый друг,
ей однажды суждено разбиться,
выпав из твоих усталых рук?

1996

Вдоль канала

Когда идешь вдоль черного канала
куда угодно, мнится: жизни мало,
чтоб до конца печального дойти.
Твой город спит. Ни с кем не по пути.
Так тихо спит, что кажется, возможно
любое счастье. Надо осторожно
шагать, чтоб никого не разбудить.
О, господи, как спящих не простить!
Как хочется на эти вот ступени
сесть и уснуть, обняв свои колени.
Как страшно думать в нежный этот час:
какая боль еще разбудит нас…

1996, июнь

Новое стихотворение
Евгения Рейна

…Я еще приеду
в этот тесный город,
поглядеться в Лету
и увидеть — молод.

Повстречаю друга —
лучшего поэта,
поцелую руку
в золоте браслета.

И алмаза грани
заблестят навеки
в холоде, тумане.
Поднимая веки,

я увижу небо
розового цвета.
Было бы нелепо
описать все это.

Белоснежный катер
мокнет на причале
в черносливе water
белыми ночами.

1996

Белые ночи

…В Петербурге
мы сойдемся снова.
Да, придурки, —
ну а что такого?
В белом парке
ангелы и кони…
В каждой арке
влажные ладони…
Львиный мостик
переходит дама…
Можно в гости к
сыну Амстердама,
но на львиных
мордах столько боли, —
я иль вы их
успокойте, что ли,
чтоб им снилось
счастье в эти ночи.
Я любил вас,
и люблю вас очень.

1996

Львы да кони

…Всё львы да кони
под облаками,
на синем фоне
сердца и камни.

Эффект зверинца —
в его глубинах
милее лица
людей любимых.

В аллеях скверов
любовь — от скуки —
с губ кавалеров
пьют их подруги.

Тоска, и все же
тут все прекрасно.
…И бабья рожа
у педераста,

что будет долго
бледнеть от страху,
скажите только:
«Иди ты на ***.»

1996
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:25 am (UTC)
(Link)

Лирика педика

Лирика педика — это что-то.
Лирический герой — супермен.
Бесконечное множество разнообразных эрот. сцен.

Жаль, выдает фото:
этакий гоголевский А.А.
«Жалеть не надо» — говорила А.
Педерасты все похожи друг на друга —
жидкие волосы, очки.
Женщины про таких говорят: сморчки.
Мужчины таким говорят: ну-ка,
сбегай за пивом, едрит
твое налево, и тот бежит.

1996

В кафе

Я пил пиво в безлюдном кафе. Бутерброд
дожевал, сигареты и спички нашел.
Но в замызганной куртке, лохматый как кот,
кто-то странный ко мне подошел.

И, безумный, бессвязно лопочет слова.
«Что такое, дружок? Ничего не пойму…»
Отвернувшись, заплакал как мальчик, едва
протянул я бутылку ему.

…Неужели вот так я стоял перед Ним
страшной ночью, когда, задыхаясь от слез,
умолял, чтоб в густой фиолетовый дым
Он меня на ладонях унес?

1996, июнь

Пиво в июне

…Как на параде
важный, играет трубач.
Очаровате-
лен незатейливый плач.

…Неторопливо
так, хорошо на душе.
Столик и пиво,
счастья не надо уже.

Жизни не жалко,
юности, денег, судьбы.
Бродят по парку
тихие звуки трубы.

Мрачные звуки
— или со мною беда? —
тонкие руки
мне подают навсегда.

Небо все дальше
…Новое пиво неся
мне: подавальщи-
ца в белом фартучке вся,

будто в конверте
некто послал мне цветок.
Взор тише смерти
и не прелестнее ног.

1996

Царское Село

Александру Леонтьеву

Поездку в Царское Село
осуществить до боли просто:
таксист везет за девяносто,
в салоне тихо и тепло.
«…Поедем в Царское Село?..»

«…Куда там, господи прости, —
неисполнимое желанье.
Какое разочарованье
нас с вами ждет в конце пути…»
Я деньги комкаю в горсти.

«…Чужую жизнь не повторить,
не удержать чужого счастья…»
А там, за окнами, ненастье,
там продолжает дождик лить.
Не едем, надо выходить.

Купить дешевого вина.
Купить, и выпить на скамейке,
чтоб тени наши, три злодейки,
шептались, мучились без сна.
Купить, напиться допьяна.

Так разобидеться на всех,
на жизнь, на смерть, на все такое,
чтоб только небо золотое,
и новый стих, и старый грех…
Как боль звенит, как льется смех!

И хорошо, что никуда
мы не поехали, как мило:
где б мы ни пили — нам светила
лишь царскосельская звезда.
Где б мы ни жили, навсегда!

1996, июнь

Фотография

...На скамейке, где сиживал тот
— если сиживал — гений курчавый,
ты сидишь, соискатель работ,
еще нищий, уже величавый.
Фотография? Легкий ожог.
На ладошку упавшая спичка.
Улыбаться не стоит, дружок,
потому что не вылетит птичка.
Но вспорхнет голубой ангелок
на плечо твое, щурясь от света —
кодак этого видеть не мог,
потому что бессмысленно это.
Пусть над тысячей бед и обид
стих то твердо звучит, то плаксиво...
Только помни того, кто стоит
по ту сторону объектива.

1996

* * *

Над домами, домами, домами
голубые висят облака —
вот они и останутся с нами
на века, на века, на века.

Только пар, только белое в синем
над громадами каменных плит…
Никогда, никогда мы не сгинем,
мы прочней и нежней, чем гранит.

пусть разрушатся наши скорлупы,
геометрия жизни земной, —
оглянись, поцелуй меня в губы,
дай мне руку, останься со мной.

А когда мы друг друга покинем,
ты на крыльях своих унеси
только пар, только белое в синем,
голубое и белое в си…

1996

* * *

Вдвоем с тобой, в чужой квартире, —
чтоб не замерзнуть, включим газ.

Послушай, в этом черном мире
любой пустяк сильнее нас.
Вот эти розы на обоях,
табачный дым, кофейный чад
лишь захотят — убьют обоих,
растопчут, если захотят.
Любовники! какое слово,
великая, святая ложь.
Сентиментален? Что ж такого!
Чувствителен не в меру? Что ж!
А помнишь юность? странным светом
озарены и день и ночь.
Закрой глаза, укройся пледом —
я не могу тебе помочь.

1996
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:27 am (UTC)
(Link)

Дом поэта

...От тех, кто умер, остается
совсем немного, ничего.
Хотя, откуда что берется:
снег, звезды, улица. Его
любили? Может, и любили.
Ценили? К сожаленью, нет.
Но к дню рождения просили
писать стихи. Он был поэт.
А как же звезды? Разве звезды?
Звезды? Конечно же, звезды!
Когда сложить все это, просто
получим сгусток пустоты.
Но ты подумай, дом поэта.
Снег, звезды, очертанья крыш —
он из окошка видел это,
когда стоял, где ты стоишь.

1996

* * *

В одной гостиничке столичной,
завесив шторами окно,
я сам с собою, как обычно,
глотал дешевое вино.

…Всезнайки со всего Союза,
которым по хую печаль
и наша греческая муза,
приехали на фестиваль.

Тот фестиваль стихов и пенья
и разных безобразных пьес
был приурочен к Дню рождения
поэта Пушкина А.С.

Но поэтесс, быть может, лица
и, может быть, фигуры их
меня заставили закрыться
в шикарных номерах моих…

И было мне темно и грустно,
мне было скучно и светло, —
стихи, и вообще искусство,
я ненавидел всем назло.

Ко мне порою заходили,
но каждый был вполне кретин.
Что делать, Пушкина убили,
прелестниц нету, пью один.

1996

Бабочка

На белом кладбище, в июле,
читая даты, имена,
шептал тихонько: «Вы уснули,
а смерть что делает?» Она
ночною бабочкой летала.
«Узор бы твой прекрасен был,
когда бы ты крылья не макала
во мглу холодную могил.

1996

Письмо к А. Л.

...Не бабочки, но жирные стрекозы
теперь, мой друг, в моем летают сквере:
жужжат и демонстрируют печальный
— осенний — самый высший пилотаж,
ломая крылья о сухие ветви
и пальцы одиночек, на скамейках
раскуривающих то желтый «Camel»,
то синий «Космос». Что до длинноногих,
жемчужнозубых, приторных — их нет.
Я осенью люблю гулять один.
Тут у меня одна подруга — осень.
Душа моя полна, как сквер мой полон,
ее промокших карточек визитных.
И я, мой друг, меняюсь как природа:
как дождь рыдаю и роняю листья,
покачиваясь на ветру холодном,
все забывая начисто, что было
и стиль, в котором сочинял и мыслил
до рококо больного листопада...
До безымянной готики ветвей.

1996
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:28 am (UTC)
(Link)

* * *

Всех денег — н; две папироски
и на дорогу в никуда.
Херово в городе Свердловске
не только осенью, всегда.
Мою подругу звали Юля
— от предрассудков далеки —
мы пили с ней «Киндзмараули»
в облезлом парке, у реки.
Жужжали жирные стрекозы,
летели птахи по прямой.
А мы мешали смех и слезы —
нас ждали дома, боже мой.
Провинциального пейзажа
размах тревожил и саднил,
но я любил ее и даже
стихи об этом сочинил.

1996

«Киндзмараули»

…Минуя свалки, ангелов, помойки,
больницы, тюрьмы, кладбища, заводы,
купив вина, пришел я в парк осенний.
Сегодня день рожденья моего.
Ты жив еще? Я жив, живу в Дербенте.
Мне двадцать два отныне. Это возраст,
в котором умер мой великий брат.
Вот, взял вина. И на скамейке пью
как пьяница последний, без закуски,
за тех, кого со мною рядом нет.
И за тебя, мой лучший адресат,
мой первый друг и, видимо, последний,
мешаю три глотка «Киндзмараули»
с венозной кровью,
с ямбом пятистопным.
И сердце трижды —
о сосуд скудельный! —
не кровью наполняется, а спиртом,
и трижды робко гонит белый ямб:
киндзмараули — тук — киндзмараули.

1996

* * *

Двадцать второй сентябрь. Мне скучно жить:
я снова предан птицами, оставлен
пернатыми друзьями. Дай запить
мне дождь, обиду эту. Как печален
и горек хлеб разлуки. Песни их —
единственное, что меня спасало,
что помогало тихо верить в стих,
так верят в бога… Этого не стало.
Есть в осени один прелестный день.
Вдруг понимаешь, некому беречь нас.
И легкая, похожая на лень,
печаль моя становится как вечность,
без времени… Когда назавтра снег
покроет все меты, воспоминанья,
я буду знать, что мною прожит век
вчера, в тот день осенний… До свиданья.

1996

* * *

Так просидишь у вас весь вечер,
а за окошко глянешь — ночь.
Ну что ж, друзья мои, до встречи,
пора идти отсюда прочь.
И два часа пешком до центра.
И выключены фонари.
А нет с собою документа,
так хоть ты что им говори.
…Но с кем бы я ни повстречался,
какая бы со мной беда,
я не кричал и не стучался
в чужие двери никогда.
Зачем, сказали б, смерть принес ты,
накапал кровью на ковры…
И надо мной мерцали звезды,
летели годы и миры.

1996

Второе письмо

...Что было — было... Мысли облетели,
остались чувства — ветви или чувства —
а с ними чувство тихой пустоты
глубокого и голубого неба.
Я осенью люблю гулять один.
В пространстве и во времени есть место,
что геометрией своей подобно
простейшей геометрии души.
И вот мой сквер, моя подруга осень.
Она и умирая не попросит
подать ей руку сильную, любую.
Я одинок. И те, кто на скамейках
сидят, сегодня страшно одиноки.
Зачем лукавить, друг, друг-другу руки
протягивать, заглядывать в глаза?
Нет у души ни братьев ни знакомых.
Она одна, одна на целом свете —
глядит, пугаясь своего названья,
сама в себе, когда глядит на осень.
Прощает всех, нет — забывает о.

1996

* * *

Экстравагантен на природе мат.
На стол канистру с пивом водрузили.
Какой, однако, вырастили сад
В нечерноземной полосе России!

Огромный, бестолковый, золотой,
Дремучий и почти что настоящий,
Но вместе полный некой пустотой
Живительной и сердце бередящей.

Куда вы привезли меня, друзья!
Откуда эти яблони и груши,
Что как стихи, по зрению скользя,
Развыпрямляют согнутые души.

Таким как мы, таким как я один,
Таким как вы, лентяи и мерзавцы.
Он здесь всегда — с рожденья до седин.
Мы здесь никто — дерьмо и постояльцы.

Он не затем растет, чтоб мы сюда
Пришли такой распущенной оравой!
Нет, нет и нет. А может быть, и да.
Так молвил я, прощаясь с римской славой.

1996
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:29 am (UTC)
(Link)

Мщение Ахилла

1

Издевайся как хочешь, кощунствуй, Ахилл,
ты сильней и хитрей, мчи его вокруг Трои.
Прав ли, нет ли, безумец, но ты победил —
это первое, а правота — лишь второе.
Пусть тебя не простят, но и ты не простил.

2

Пусть за телом притащится старый Приам.
Но отдав, не в содеянном ты усомнишься.
Ты герой, ты не крови боишься из ран —
чужды слезы героям, и слез ты боишься,
хоть и плакал не раз, обращаясь к богам.

3

Не за то ли ты с жизнью-уродкой на ты,
что однажды на ты был со смертью-красоткой?
...Ночь целует убитых в открытые рты
голубые, пропахшие греческой водкой,
и созвездья у них в головах — как цветы...

1996, октябрь

Осенью в старом парке

Осенью в старом парке
листик прижат к плечу.
Ах, за Твои подарки
я еще заплачу.

Это такая малость —
пятнышко на душе.
Летом еще казалось,
что заплатил уже.

Облачко на дорожке,
пар от сырой земли.
Кожаные сапожки
в синий туман ушли.

Долго стучал — как сердце —
крошечный каблучок.
Стоит лишь оглядеться,
видишь, как одинок.

И остается росчерк
веточки на ветру —
я этот мелкий почерк
в жизни не разберу.

1996

* * *

В провинциальном городке,
когда в кармане ни копейки,
с какой-то книжечкой в руке
сидишь и куришь на скамейке
и в даль бесцветную глядишь
и говоришь как можно тише:
взлететь бы, право, выше крыш
и выше звезд и горя выше,
но что-то держит, осень ли
шуршит листвой: смирись, бескрылый.
Иль притяжение земли.
Нет, гравитация, мой милый.

1996

* * *

Особенно когда с работы,
идя, войдешь в какой-то сквер,
идешь и забываешь, что ты
очкарик, физик, инженер,
что жизнь скучна, а не кошмарна,
что полусвет отнюдь не мрак,
и начинаешь из Верхарна
Эмиля что-то просто так
о льдах, о холоде — губами
едва заметно шевеля,
с его заветными словами
свое мешая тра-ля-ля.
...Но это тра-ля-ля, дружище,
порой, как губы ни криви,
дороже жизни, смерти чище,
важнее веры и любви.

1996

* * *

Не признавайтесь в любви никогда,
чувства свои выдавая, не рвите,
«нет» ожидая в ответ или «да», —
самые тонкие, тайные нити;
ты улыбнешься, и я улыбнусь,
я улыбнулся, и ты улыбнулась,
счастье нелепое, светлая грусть:
я не люблю я люблю не люблю вас

1996

7 ноября

До боли снежное и хрупкое
сегодня утро, сердце чуткое
насторожилось, ловит звуки.

Бело пространство заоконное —
мальчишкой я врывался в оное
в надетом наспех полушубке.

В побитом молью синем шарфике,
я надувал цветные шарики,
гремели лозунги и речи…

Где ж песни ваши, флаги красные,
вы сами — пьяные, прекрасные,
меня берущие на плечи?

1996

У телеэкрана

Уж мы с тобой, подруга, поотстали
от моды — я живой и не вдова ты,
убили этих, тех — не убивали,
повсюду сопляки и автоматы.
Я не могу смотреть на эти лица,
верней — могу, но не могу представить,
что этот бедный юноша-убийца
и нас убил, разрушив нашу память.
…Давай уйдем, нам Петр откроет двери,
нас пустят в Рай за жалость и за скуку…
О, если бы я мог еще поверить
во что-то неземное — дай мне руку.

1996
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:30 am (UTC)
(Link)

Mike Tyson

О, черный бокс!
О, мышцы, шприцы!
…На ринге бог с
лицом убийцы.

О, пот и пар!
О, искры, брызги!
…Лишь то удар,
что стоит жизни.

Что режет бровь
и рушит крепость.
Моя любовь —
твоя свирепость.

О, костный хруст!
О, ребра, плечи!
…Пусть кровь из уст
— заместо речи —

сердца зальет…
В конечном счете
так стих живет, —
и вы живете.

1996

Автомобиль

В ночи, в чужом автомобиле,
почти бессмертен и крылат,
в каком-то допотопном стиле
сижу, откинувшись назад.
С надменной легкостью водитель
передвигает свой рычаг.
И желтоватый проявитель
кусками оживляет мрак.
Встает вселенная из мрака —
мир, что построен и забыт.
Мелькнет какой-нибудь бродяга
и снова в вечность улетит.
Почти летя, скользя по краю
в невразумительную даль,
я вспоминаю, вспоминаю,
и мне становится так жаль.
Я вспоминаю чьи-то лица,
всё, что легко умел забыть,
над чем не выпало склониться,
кого не вышло полюбить.
И я жалею, я жалею,
что раньше видел только дым,
что не сумею, не сумею
вернуться новым и другим.
В ночи, в чужом автомобиле
я понимаю навсегда,
что, может, только те и были,
в кого не верил никогда.
А что? Им тоже неизвестно,
куда шофер меня завез.
Когда-нибудь заглянут в бездну
глазами, светлыми от слез.

1996

* * *

От ближнего света снег бел и искрист,
отрадно, да лезет с базаром таксист
с печатью острога во взоре,
ругается матом, кладет на рычаг
почти аномально огромный кулак
с портачкой трагической «Боря».

1996

* * *

С работы возвращаешься домой
и нехотя беседуешь с собой
то нехотя, то зло, то осторожно:
— Какие там судьба, эпоха, рок,
я просто человек и одинок
насколько это вообще возможно.
Повсюду снег, и смертная тоска,
и гробовая, видимо, доска.
Убить себя? Возможно, не кошмар, но
хоть повод был бы, такового нет.
Самоубийство — в восемнадцать лет
ещё нормально, в двадцать два —
вульгарно…
В подъезд заходишь, лязгает замок,
ступаешь машинально за порог,
а в голове — прочитанный однажды
Петрарки, что ли, душу рвущий стих:
«Быть может, слёзы из очей твоих
исторгну вновь — и не умру от жажды».

1996

* * *

Пока не зажигают свет,
звезды на небе нет.
Смотри: меня с тобою нет,
тебя со мною нет.
Но только это не беда,
вернее — полбеды.
Поможет музыка, когда
ни друга, ни звезды.
Музыка в зеркальце лежит,
дрожит в твоей руке.
И отражение дрожит
в блестящем кругляшке.
Лети, не мучайся. Ресниц
наилегчайший взмах.
Тебя там встретят, кроме птиц,
и друг, и бог, и Бах.

1996

* * *

…Врывается, перебивая Баха,
я не виню ее — стена моя тонка.
Блатная музыка, ни горечи, ни страха,
одно невежество, бессмыслица, тоска.
Шальная, наглая, как будто нету смерти,
девица липкая, глаза как два нуля.
…И что мне «Браденбургские концерты»,
зачем мне жизнь моя, что стоит жизнь моя?

1996
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:31 am (UTC)
(Link)

* * *

…Борис Борисович Рыжий
плачет, слушая Баха…
Милый Борис Борисович,
умный, добрый человек.

1996

* * *

…Когда примерзают к окурку
знакомые с речью уста,
хочу быть похожим на урку
под пристальным взором мента.
Ни Ада, ни Рая, ни Бога —
чтоб нас прибирали к рукам,
нам так хорошо, одиноко,
так жарко и холодно нам.
В аллее вечернего парка
ты гневно сняла сапожок,
чтоб вытряхнуть снег, — как подарка,
я ждал нашей встречи, дружок.

1996

* * *

Авраам, Исаак, Иаков, Иосиф
очень серьёзно относились к жизни:
никогда не улыбались,
не рассказывали анекдотов,
отдавали жён фараонам,
подставляли братьев,
сыновей своих предавали…
В этом смысле порядочнее древние греки,
говорящие нам с улыбкой:
Бог во имя человека,
а не человек во имя Бога.

1996

Новый год

Жена заснула, сын заснул —
в квартире сумрачней и тише.
Я остаюсь с собой наедине.
Вхожу на кухню и сажусь на стул.
В окошке звезды, облака и крыши.
Я расползаюсь тенью по стене.

Закуриваю, наливаю чай.
Все хорошо, и слава богу…
Вот-вот раскрою певчий рот.
А впрочем, муза, не серчай:
я музыку включу и понемногу
сойду на нет, как этот год.

Включаю тихо, чтоб не разбудить.
Скрипит игла, царапая пластинку.
И кажется, отчетливее скрип,
чем музыка, которой надо жить.
И в полусне я вижу половинку
сна: это музыка и скрип.

Жена как будто подошла в одной
рубашке, топоток сынули
откуда-то совсем издалека.
И вот уже стоят передо мной.
Любимые, я думал, вы уснули.
В окошке звезды, крыши, облака.

1996

* * *

…Глядишь на милые улыбки
и слышишь шепот за спиной —
редакционные улитки
столы волочат за собой.
Ну, публикация… Ну, сотня…
И без нее бы мог прожить…
Не лучше ль, право, в подворотне
с печальным уркой водку пить?
Есть мир иной, там нету масок —
ужасны лица и без них.
Есть мир иной, там нету сказок
шутов бесполых и шутих.
Там жизнь обнажена, как схема,
и сразу видно: тут убьет.
Зато надутая проблема —
улыбки, взгляда — не встает.
…Покуда в этом вы юлили,
слегка прищуривая глаз,
в том, настоящем, вас убили
и руки вытерли о вас.

1996

О. Дозморову от Б. Рыжего

Мысль об этом леденит: О
лег, какие наши го
ды, а сердце уж разбито,
нету счастья у него,
хоть хорошие мы поэ
ты, никто не любит на
с — человечество слепое,
то все его вина,
мы погибнем, мы умрем, О
лег, с тобой от невнима
ния — это так знакомо —
а за окнами зима,
а за окнами сугробы,
неуютный грустный вид.
Кто потащит наши гр;бы,
кто венки нам подарит?

1996
(Reply) (Thread)

Борис Рыжий и его стихи - Борис Рыжий. Стихи. 1997

From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:34 am (UTC)
(Link)

* * *

Пока я спал, повсюду выпал снег —
он падал с неба, белый, синеватый,
и даже вышел грозный человек
с огромной самодельною лопатой
и разбудил меня. А снег меня
не разбудил, он очень тихо падал.
Проснулся я посередине дня,
и за стеной ребенок тихо плакал.
Давным-давно я вышел в снегопад
без шапки и пальто, до остановки
бежал бегом и был до смерти рад
подруге милой в заячьей обновке —
мы шли ко мне, повсюду снег лежал,
и двор был пуст, вдвоем на целом свете
мы были с ней, и я поцеловал
ее тогда, взволнованные дети,
мы озирались, я тайком, она
открыто. Где теперь мои печали,
мои тревоги? Стоя у окна,
я слышу плач и вижу снег. Едва ли
теперь бы побежал, не столь горяч.
(Снег синеват, что простыни от прачек.)
Скреби лопатой, человече, плачь
мой мальчик или девочка, мой мальчик.

1997

* * *

Я вышел из кино, а снег уже лежит,
и бородач стоит с фанерною лопатой,
и розовый трамвай по воздуху бежит —
четырнадцатый, нет, пятый, двадцать пятый.

Однако целый мир переменился вдруг,
а я все тот же я, куда же мне податься,
я перенаберу все номера подруг,
а там давно живут другие, матерятся.

Всему виною снег, засыпавший цветы.
До дома добреду, побряцаю ключами,
по комнатам пройду — прохладны и пусты.
Зайду на кухню, оп, два ангела за чаем.

1997

Офицеру лейб-гвардии Преображенского полка г-ну Дозморову, который вот уже десять лет скептически относится к слабостям, свойственным русскому человеку вообще

Ни в пьянстве, ни в любви гусар не знает меру,
а ты совсем не пьешь, что свыше всяких мер.
…Уже с утра явлюсь к Петрову на квартеру —
он тоже, как и ты, гвардейский офицер.

Зачем же не кутить, когда на то есть средства?
Ведь русская гульба — к поэзьи верный путь.
Таков уж возраст наш — ни старость и ни детство —
чтоб гаркнуть ямщику: пошел куда-нибудь!

А этот и горазд: «По-о-оберегись, зараза!» —
прохожему орет, и горе не беда.
Эх, в рыло б получил, да не бывать, когда за
евонною спиной такие господа.

Я ж ямщика тогда подначивать любитель:
зарежешь ли кого за тыщу, сукин сын?
Залыбится, свинья: «Эх, барин-искуситель…»
Да видно по глазам, загубит за алтын.

Зачем же не кутить, и ты кути со мною,
единственная се на свете благодать:
на стол облокотясь, упав в ладонь щекою,
в трактире, в кабаке лениво созерцать,

как подавальщик наш выслушивает кротко
все то, что говорит ему мой vis-;-vis:
«Да семги… Да икры… Да это ж разве водка,
любезный… Да ****ей, пожалуй, позови…»

Петрову б все ****ей, а мне, когда напьюся,
подай-ка пистолет, да чтоб побольше крыс
шурашилось в углах. Да весь переблююся.
Скабрезности прости. С почтеньем. Твой Борис.

1997

* * *

Давай по городу пройдем
ночному, пьяные немножко.
Как хорошо гулять вдвоем.
Проспект засыпан белой крошкой.
…Чтоб не замерзнуть до зари,
ты ручкой носик разотри.
Стой, ничего не говори.
Я пессимист в седьмом колене:
сейчас погасят фонари —
и врассыпную наши тени,
как чертенята, стук-постук
нет-нет, как маленькие дети.
Смотри, как много их вокруг,
да мы с тобой одни на свете.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:34 am (UTC)
(Link)

* * *

Как часто, думая о жизни,
хватает силы лишь на треть:
вопрос задать, и сон увидеть
вперед, чем истину узреть.

Забудешься: приснится воздух —
последний выдох или вдох
вне лишних тел, вне прежних слез и
вне самого и городов.

Сплошные звуки: чье-то пенье,
ленивый смех, больничный бред.
И, кажется, усилив зренье,
вдруг каждый звук увидишь в цвет.

Очнешься: кофта наизнанку,
чужая тень, чужая твердь.
В окно заглянешь — день насмарку.
...Не все ль мы жизнью дразним смерть.

1997

Одиночество

Ну вот, я засыпаю наконец,
уткнувшись в бок отцу, еще отец
читает: «выхожу я на дорогу».
Совсем один? Мне пять неполных лет.
Я просыпаюсь, папы рядом нет
и тихо так и тлеет понемногу

в окне звезда, деревья за окном,
как стражники, мой охраняют дом.
И некого бояться мне, но все же
совсем один. Как бедный тот поэт.
Как мой отец. Мне пять неполных лет.
И все мы друг на друга так похожи.

1997

* * *

Только дурацкие клетчатые пальто
тогда продавались,
только дурацкие кроличьи шапки,
а снег был таким белым,
что запросто можно ослепнуть.
Мама вела меня за руку покупать пальто,
а если останутся деньги — шапку.
И грозил мне пальчиком милицанер —
просто так, чтоб не делал
в будущем чего дурного.

1997

* * *

Когда бы знать наверняка,
что это было в самом деле —
там голубые облака
весь день над крышами летели,
под вечер выпивши слегка,
всю ночь соседи что-то пели.

Отец с работы приходил
и говорил во рту с таблеткой,
ходил по улице дебил,
как Иисус, с бородкой редкой.
Украв, я в тире просадил
трояк, стрельбой занявшись меткой.

Все это было так давно,
что складываются детали
в иное целое одно,
как будто в страшном кинозале
полнометражное кино
за три минуты показали.

В спецшколу будем отдавать
его, пусть учится в спецшколе!
Отец молчит, и плачет мать,
а я с друзьями и на воле
ржу, научая слову «****ь»
дебила Николая, Колю.

1997

* * *

Как-то приснился мне
— нет, не Гомер-Омир —
на голубом слоне
Хлебников Велимир.

Вишну! — кричал я, — ты!
Или все это сон?
Розовые цветы
хоботом нюхал слон.

Солнце — багровый шар.
Тонких носилок тень.
Так начинался жар,
я просыпался: день.

Тусклый, сквозь шторы, свет;
воздух — как бы вода.
Было мне десять лет,
я умирал тогда.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:35 am (UTC)
(Link)

Элегия

…Нам взяли ноль восьмую алкаши —
и мы, я и приятель мой Серега,
отведали безумия в глуши
строительной, сбежав с урока.

Вся Родина на пачке папирос.
В наличии отсутствие стакана.
физрук, математичка и завхоз
ушли в туман.
И вышел из тумана
огромный ангел, крылья волоча
по щебню, в старуш;чьих ботах.
В одной его руке была праща,
в другой кастет блатной работы.

Он, прикурив, пустил кольцо
из твердых губ и сматерился вяло.
Его асимметричное лицо
ни гнева, ни любви не выражало.

Гудрон и мел, цемент и провода.
Трава и жесть, окурки и опилки.
вдали зажглась зеленая звезда
и осветила детские затылки.

…Таков рассказ. Чего добавить тут?
вот я пришел домой перед рассветом.
Вот я закончил Горный институт.
Ты пил со мной, но ты не стал поэтом.

1997

1985

В два часа открывались винные магазины
и в стране прекращалась работа. Грузины
торговали зельем из-под полы.
Повсюду висели флаги
В зелени скрывались маньяки.
Пионеры были предельно злы,
и говорили про них: гомосеки.
В неделю раз умирали генсеки...
Откинувшийся из тюрьмы сосед
рассказывал небылицы.
Я, прикуривая, опалил ресницы
и мне исполнилось десять лет.

1997

* * *

Ночь. Каптерка. Домино.
Из второго цеха — гости.
День рождения у Кости,
и кончается вино:
ты сегодня младший, брат,
три бутылки и назад.

И бегу, забыв весь свет,
на меня одна надежда.
В солидоле спецодежда.
Мне почти семнадцать лет.
И обратно — по грязи,
с водкою из магази…

Что такое? Боже мой!
Два мента торчат у «скорой».
Это шкафчик, о который
били Костю головой?
Раз, два, три, четыре, пять,
все — в машину, вашу мать.

Зимний вечер. После дня
трудового над могилой
впечатляюще унылой
почему-то плачу я:
ну, прощай, Салимов К.У.
Снег ложится на башку.

1997

* * *

Водой из реки, что разбита на сто ручьев, в горах
умылся, осталось в руках
золото, и пошел, и была сосна
по пояс, начиналась весна,

солнце грело, облака
летели над головой дурака,
подснежник цвел — верный знак
не прилечь, так хоть сбавить шаг,

посмотреть на небо, взглянуть вокруг,
но не сбавил шаг, так и ушел сам-друг,
далеко ушел, далеко,
машинально ладони вытерев о.

Никто не ждал его нигде.
…Только золото в голубой воде,
да подснежник с облаком — одного
цвета синего — будут ждать его…

1997

* * *

Оставь мне небо темно-синее
и ели темно-голубые,
и повсеместное уныние,
и горы снежные, любые.

Четвертый день нет водки в Кытлыме,
чисты в общаге коридоры —
по ним-то с корешами вышли мы
глядеть на небо и на горы.

Я притворяюсь, что мне нравится,
единственно, чтоб не обидеть,
поддакиваю: да, красавица.
Да, надо знать. Да, надо видеть.

И легкой дымкою затянута,
и слабой краскою облита.
Не уходи, разок хотя бы ты
взгляни в глазок теодолита.

Иначе что от нас останется,
еще два-три таких урока:
душа все время возвращается
туда — и плачет, одинока.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:35 am (UTC)
(Link)

* * *

Жалея мальчика, который в парке
апрельском промочил не только ноги,
но и глаза, — ученичок Петрарки, —
наивные и голые амуры,
опомнившись, лопочут, синеоки:

— Чего ты куксишься? Наплюй на это.
Как можно убиваться из-за дуры?
А он свое: «Лаура, Лаурета…»

1997

Кино

Вдруг вспомнятся восьмидесятые
с толпою у кинотеатра
«Заря», ребята волосатые
и оттепель в начале марта.

В стране чугун изрядно плавится
и проектируются танки.
Житуха-жизнь, плывет и нравится,
приходят девочки на танцы.

Привозят джинсы из америки
и продают за ползарплаты
определившиеся в скверике
интеллигентные ребята.

А на балконе комсомолочка
стоит немножечко помята,
она летала, как Дюймовочка,
всю ночь в объятьях депутата.

Но все равно, кино кончается,
и все кончается на свете:
толпа уходит, и валяется
сын человеческий в буфете.

1997

* * *

...В аллее городского сада
сказала, бантик теребя:
«Я не люблю тебя, когда ты
такой, Борис». А я тебя
— увы, увы — люблю, любую.
Целую ручку на ветру.
Сорвал фиалку голубую,
поскольку завтра я умру.

1997
* * *

...Три дня я ладошки твои целовал
и плакал от счастья и горя.
Три дня я «Столичной» хрусталь обливал
и клялся поехать на море.

И парила три дня за окошком сирень,
и гром грохотал за окошком.
Рассказами тень наводя на плетень,
я вновь возвращался к ладошкам.

Три дня пронеслись, ты расплакалась вдруг,
я выпил и опохмелился.
...И томик Григорьева выпал из рук,
с подушки Полонский свалился.

И не получилось у нас ничего,
как ты иногда предрекала.
И черное море три дня без меня,
как я, тяжело тосковало.

По черному морю носились суда,
и чайки над морем кричали:
«Сначала его разлюбила она,
он умер потом от печали...»

1997

* * *

Прекрасен мир и жизнь мила,
когда б еще водились деньги
— капуста, говоря на сленге
и зелень на окне цвела.
В Свердловске тоже можно жить:
гулять с женой в Зеленой роще.
И право, друг мой, быть бы проще
пойти в милицию служить.

1997

* * *

Там вечером Есенина читали,
портвейн глушили, в домино играли.
А участковый милиционер
снимал фуражку и садился рядом
и пил вино, поскольку не был гадом.
Восьмидесятый год. СССР.

Тот скверик возле мясокомбината
я помню, и напоминать не надо.
Мне через месяц в школу, а пока
мне нужен свет и воздух. Вечер. Лето.
«Купи себе марожнова». Монета
в руке моей, во взоре — облака.

«Спасиба». И пошел, не оглянулся.
Семнадцать лет прошло, и я вернулся —
ни света и ни воздуха. Зато
остался скверик. Где же вы, ребята,
теперь? На фоне мясокомбината
я поднимаю воротник пальто.

И мыслю я: в году восьмидесятом
вы жили хорошо, ругались матом,
Есенина ценили и вино.
А умерев, вы превратились в тени.
В моей душе еще живет Есенин,
СССР, разруха, домино.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:36 am (UTC)
(Link)

Памяти друга

Ю. Л.

Жизнь художественна, смерть документальна
и математически верна,
конструктивна и монументальна,
зла, многоэтажна, холодна.

Новой окрыленные потерей,
расступились люди у ворот.
И тебя втащили в крематорий,
как на белоснежный пароход.

Понимаю, дикое сравненье!
Но поскольку я тебя несу,
для тебя прощенья и забвенья
я прошу у неба. А внизу,

запивая спирт вишневым морсом,
у котла подонок-кочегар
отражает оловянным торсом
умопомрачительный пожар.

Поплывешь, как франт, в костюме новом,
в бар войдешь красивым и седым,
перекинешься с красоткой словом,
а на деле — вырвешься, как дым.

1997

* * *

Вот дворик крохотный в провинции печальной,
где возмужали мы с тобою, тень моя,
откуда съехали — ты помнишь день прощальный? —
я вспоминал его дыханье затая.

Мир не меняется — о тень! — тут все как было:
дома хрущевские, большие тополя,
пушинки кружатся — коль вам уже хватило,
пусть будет пухом вам огромная земля.

Под этим тополем я целовал ладони,
да, не красавице, но из последних сил,
летело белое на темно-синем фоне
по небу облако, а я ее любил.

Мир не меняется, а нам какое дело,
что не меняется, что жив еще сосед,
ведь я любил ее, а облако летело,
но нету облака — и мне спасенья нет.

1997

* * *

Положив на плечи автоматы,
мимо той, которая рыдала,
уходили тихие солдаты
прямо в небо с громкого вокзала.

Развевались лозунги и флаги,
тяжело гудели паровозы.
Слезы будут только на бумаге,
в небе нету слез и слова «слезы».

Сколько нынче в улицах Свердловска
голых тополей, испепеленных
И летит из каждого киоска
песенка о мальчиках влюбленных.

Потому что нет на свете горя,
никого до смерти не убили.
Синий вечер, розовое море,
белые штаны, автомобили.

1997

Элегия

Беременной я повстречал тебя
почти случайно. «Вова» протрубя,
твой бравый спутник протянул мне руку
с расплывшейся наколкой «Вова Л.».
Башкою ощутив тупую скуку,
я улыбнулся, шире, чем умел.

Да это ж проза, — возмутитесь вы, —
и предурная. Скверная, увы,
друзья мои. Но я искал то слово
поэзии, что убивает мрак.
В картину мира вписываясь, Вова
пошел к менту прикуривать, мудак.

«Ты замуж вышла, Оля? Я не знал».
Над зданьем думы ветер колыхал
огромный флаг. Рекламный щит с ковбоем
торчал вдали, отбрасывая тень
на Ленина чугунного, под коим
валялась прошлогодняя сирень.

…Мы целовались тут лет пять назад,
и пялился какой-то азиат
на нас с тобой, целующихся, тупо
и похотливо — что поделать, хам!
Прожектора ночного диско-клуба
гуляли по зеленым облакам.

1997

Анна

…Я все придумал сам, что записал,
однако что-то было, что-то было.
Пришел я как-то к дочери поэта,
скончавшегося так скоропостижно,
что вроде бы никто и не заметил.
Читал его стихи и пил наливку.
В стихах была тоска, в наливке — клюква,
которую вылавливать сначала
я ложечкой пытался, а потом,
натрескавшись, большим и средним пальцем,
о скатерть вытирая их. Сиренью
и яблонями пахло в той квартире.

А Анна говорила, говорила —
конечно, дочь поэта звали Анной, —
что папа был приятель Евтушенки,
кивала на портретик Евтушенки.
стоявший на огромнейшем комоде.
Как выше было сказано, сиренью
и яблоками пахло в той квартире.

Есть люди странные в подлунном мире,
поэтами они зовут себя:
стихи совсем плохие сочиняют,
а иногда рождают дочерей
и Аннами, конечно, называют.
И Анны, словно бабочки, порхают,
живут в стихах, стихов не понимают.
Стоят в нарядных платьях у дверей,
и жалобно их волосы колышет
сиреневый и яблоневый ветер.

А Анна говорила, говорила,
что, разбирая папины архивы,
так плакала, чуть было не сошла
с ума, и я невольно прослезился —
хотя с иным намереньем явился,
поцеловал и удалился вон.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:36 am (UTC)
(Link)

Другу-стихотворцу

Здорово, Александр! Ну, как ты там, живой?
Что доченьки твои? Как милая Наташа?
Вовсю ли говоришь строкою стиховой,
дабы цвела, как днесь цветет, поэзья наша?

…А я, брат, все ленюсь. Лежу на топчане.
Иль плюну в потолок. Иль дам Петру по роже.
То девку позову, поскольку свыше мне
ниспослано любить пол противоположный.

Не то, брат, Петербург, где князя любит граф.
В том годе на балу поручик Трошкин пальцем
мне указал на двух… И разве я не прав,
что убежал в село, решил в селе остаться?

И все бы благодать, да скучно! вот сосед
трепался, что поэт. Наверное, бездарный.
Пожалуй, приезжай. Ах, мы с тобою лет
не виделись уж пять. Конюшни, девки, псарни,

борзые, волкода… Скажу, прекрасны все.
Вот — позабыл как звать — еще одну породу
сосед пообещал… Поедем по росе
на лучших рысаках на псовую охоту

в начале сентября. Тогда нарядный бор,
как барышня, весь ал от поцелуев влажных
тумана и дождя. Стоит, потупив взор.
А в небе лебеди летят на крыльях важных —

ну не поэзья ли? Я прикажу принять
тебя, мой Александр, по всем законам барства.
…Вернемся за полночь и сядем вспоминать
шальную молодость, совместное гусарство.

1997

Ода

Скажу, рысак!
А. П.

Ночь. Звезда. Милицанеры
парки, улицы и скверы
объезжают. Тлеют фары
италийских «жигулей».
Извращенцы, как кошмары,
прячутся в тени аллей.

Четверо сидят в кабине.
Восемь глаз печально-синих.
Иванов. Синицын. Жаров.
Лейкин сорока двух лет,
на ремне его «макаров».
Впрочем, это пистолет.

Вдруг Синицын: «Стоп, машина».
Скверик возле магазина
«соки-воды». На скамейке
человек какой-то спит.
Иванов, Синицын, Лейкин,
Жаров: вор или бандит?

Ночь. Звезда. Грядет расплата.
На погонах кровь заката.
«А, пустяк, — сказали только,
выключая ближний свет, —
это пьяный Рыжий Борька,
первый в городе поэт».

1997

1984

До блеска затаскавший тельник,
до дырок износивший ватник,
мне говорил Серега Мельник,
воздушный в юности десантник,

как он попал по хулиганке
из-за какой-то глупой шутки —
кого-то зацепил по пьянке,
потом надбавки да раскрутки.

В бараке замочил узбека.
Таджику покалечил руку.
Во мне он видел человека,
а не какую-нибудь суку.

Мол, этот точно не осудит.
Когда умру, добром помянет.
Быть может, уркою не будет,
но точно мусором не станет.

1997

* * *

Мне говорил Серега Мельник:
«Живу я, Боря, у базара.
Охота выпить, нету денег —
к урюкам валим без базара.

А закобенятся урюки:
да денег нет, братва, да в слезы.
Ну чё, тогда давайте, суки,
нам дыни, яблоки, арбузы».

Так говорил Серега Мельник,
воздушный в юности десантник,
до дырок износивший тельник,
до блеска затаскавший ватник.

Я любовался человеком
простым и, в сущности, великим.
…Мне не крестить детей с узбеком,
казахом, азером, таджиком.

1997

* * *

Закурю, облокотившись на оконный подоконник,
начинайся, русский бред и жизни творческий ликбез, —
это самый, самый, самый настоящий уголовник,
это друг ко мне приехал на машине «Мерседес».

Вместе мы учились в школе, мы учились в пятом классе,
а потом в шестом учились и в седьмом учились мы,
и в восьмом, что разделяет наше общество на классы.
Я закончил класс десятый, Серый вышел из тюрьмы.

Это — типа института, это — новые манеры,
это — долгие рассказы о Иване-Дураке,
это — знание Толстого и Есенина. Ну, Серый,
здравствуй — выколото «Надя» на немаленькой руке.

Обнялись, поцеловались, выпили и закусили,
станцевали в дискотеке, на турбазе сняли баб,
на одной из местных строек пьяных нас отмолотили
трое чурок, а четвертый — русский, думаю — прораб.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:36 am (UTC)
(Link)

* * *

Отделали что надо, аж губа
отвисла эдак. Думал, всё, труба,
приехал ты, Борис Борисыч, милый.
И то сказать: пришел в одних трусах
с носками, кровь хрустела на зубах,
нога болела, грезились могилы.

Ну, подождал, пока сойдет отек.
А из ноги я выгоду извлек:
я трость себе купил и с тростью этой
прекраснейшей ходил туда-сюда,
как некий князь, и нравился — о да! —
и пожинал плоды любви запретной.

1997

* * *

…А была надежда на гениальность. Была
да сплыла надежда на гениальность.

— Нет трагедии необходимой, мила
тебе жизнь. А поэзия — это случайность,
а не неизбежность.

— Но в этом как раз
и трагедия, злость золотая и нежность.
Потому что не вечность, а миг только, час.

Да, надежда, трагедия, неизбежность.

1997

* * *

Поэзия должна быть странной —
забыл — бессмысленной, туманной.
Как секс без брака, беззаконной
и хамоватой, как гусар,
шагающий по Миллионной,
ворон пугая звоном шпор.

…Вдруг опустела стеклотара
мы вышли за полночь из бара,
аллея вроде коридора
сужалась, отошел отлить,
не прекращая разговора
с собой: нельзя так много пить.
Взглянул на небо, там мерцала
звезда, другая описала
дугу огромную — как мило —
на западе был сумрак ал.
Она, конечно, не просила,
но я ее поцеловал.

Нет, всё не так, не то. Короче,
давайте с вечера до ночи —
в квартире, за углом, на даче —
забыв про недругов про всех, —
друзья мои, с самоотдачей
пить за шумиху, за успех.

1997

* * *

Как всякий мыслящий поэт,
Имею слов запас огромный —
цены сему запасу нет,
а я не гордый, даже скромный.

Однако жадный и скупой:
сейчас, сейчас сундук достану,
пыль рукавом сотру и стану
глазеть на капиталец мой.

А ты свой нос сюда не суй,
не клянчи: Боря, дай хоть слово.
Не дам! а впрочем, что такого,
возьми, пожалуй, это…

1997

* * *

«Вот эта любит Пастернака…» —
мне мой приятель говорил.
«Я наизусть “Февраль”…», однако
я больше Пушкина любил.
Но ей сказал: «Люблю поэта
я Пастернака…» А потом
я стал герой порносюжета.
И вынужден краснеть за это,
когда листаю синий том.

1997

* * *

Над саквояжем в черной арке
всю ночь играл саксофонист,
пропойца на скамейке в парке
спал, постелив газетный лист.

Я тоже стану музыкантом
и буду, если не умру,
в рубахе белой с черным бантом
играть ночами на ветру.

Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
под небом, выпитым до дна, —
спи, ни о чем не беспокойся,
есть только музыка одна.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:37 am (UTC)
(Link)

* * *

Похоронная музыка
на холодном ветру.
Прижимается муза ко
мне: я тоже умру.

Духовые, ударные
в плане вечного сна.
О мои безударные
«о», ударные «а».

Отрешенность водителя,
землекопа возня.
Не хотите, хотите ли,
и меня, и меня

до отверстия в глобусе
повезут на убой
в этом желтом автобусе
с полосой голубой.

1997

* * *

На чьих-нибудь чужих похоронах
какого-нибудь хмурого коллеги
почувствовать невыразимый страх,
не зная, что сказать о человеке.

Всего лишь раз я сталкивался с ним
случайно, выходя из коридора,
его лицо закутал синий дым
немодного сегодня «Беломора».

Пот толстяка катился по вискам.
Большие перекошенные губы.
А знаете, что послезавтра к вам
придут друзья и заиграют трубы?

Вот только ангелов не будет там,
противны им тела, гробы, могилы.
Но слезы растирают по щекам
и ожидают вас, сотрудник милый.

..А это всё слова, слова, слова,
слова, и, преисполнен чувства долга,
минуты три стоял ещё у рва
подонок тихий, выпивший немного.

1997

* * *

Все хорошо начинали. Да плохо кончали.
Покричали и замолчали —
кто — потому что не услышан, кто —
потому что услышан не теми, кем хотелось.
Идут, завернувшись в пальто.
А какая была смелость,
напористость. Это были поэты
настоящие, это
были поэты, без дураков.
Завернулись в пальто, словно в тени, руки — в карманы.
Не здороваются, т.к. не любят слов.
Здороваются одни графоманы.

1997

* * *

О. Дозморову

Над головой облака Петербурга
Вот эта улица, вот этот дом.
В пачке осталось четыре окурка —
видишь, мой друг, я большой эконом.

Что ж, закурю, подсчитаю устало:
сколько мы сделали, сколько нам лет?
Долго еще нам идти вдоль канала,
жизни не хватит, вечности нет.

Помнишь ватагу московского хама,
читку стихов, ликованье жлобья?
Нет, нам нужнее «Прекрасная Дама»,
желчь петербургского дня.

Нет, мне нужней прикурить одиноко,
взором скользнуть по фабричной трубе,
белою ночью под окнами Блока,
друг дорогой, вспоминать о тебе!

1997

* * *

Двенадцать ночи. Выпить не с кем.
Ковбой один летит над Невским
и курит «Мальборо» ковбой.
Ты тоже закурил устало.
Пожалуй, времечко настало,
чтоб побеседовать с собой.
А если не о чем с собою
беседовать, скажи ковбою,
что он ублюдок и говно.
Зачем, ты спросишь? Я не знаю.
Но сколь его ни оскорбляю,
ему, конечно, все равно.
Он курит «Мальборо», он мчится.
Ему поможет заграница.
Он на коне сам черт не брат,
он на закат глядит с тоскою,
он ночью спит с твоей женою,
он курит, глядя на закат.
Он сукин сын, он грязь и падаль.
Он на коне, и он не падал
в дерьмо со своего коня.
А ты всегда на ровном месте
готов споткнуться с жизнью вместе,
ковбоя даже не виня.

1997

* * *

Столичный бард мне сухо говорил,
Что я стихи дурные сочинил,
А я ему почти не возражал,
И как я возразить мог в самом деле,
Учитывая то, что Слуцкий жал
Ему однажды руку в ЦДЛе.

Я пожимал плечами: нет так нет,
Он был, конечно, неплохой поэт,
Но я его ни разу не читал,
А Слуцкий на меня наводит скуку.
Но года не прошло с тех пор, и руку
Мне Александр Семеныч Кушнер жал.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:38 am (UTC)
(Link)

В гостях

— Вот «Опыты», вот «Сумерки», а вот
«Трилистник». — Достает
из шкафа книги. «Сумерки», конечно,
нам интересны более других.
«Стихи — архаика. И скоро их
не будет». Это бессердечно.

И хочется спросить: а как
же мы? Он понимает — не дурак,
но, вероятно, врать не хочет — кротко
на нас с товарищем глядит
и, улыбаясь, говорит:
— Останьтесь, у меня есть водка.

1997

* * *

Александр Семенович Кушнер читает стихи,
снимает очки, закуривает сигару.
Александр Блок стоит у реки.
Заболоцкий запрыгивает на нары.
Анненского встречает царскосельский вокзал.
Пушкин готовится к дуэли.
Мандельштама за Урал
увозит поезд, в окне — снежные ели.
Слуцкий выступает против Пастернака, Пастернак
готов простить его, а тот болен.
Боратынский пьет, по горло войдя во мрак.
Бродский выступает в роли
мученика, Александр Семенович смотрит в
окно — единственный солдат разбитого войска —
отвечая жизнью за тех, в чьей смерти вы
виноваты.

1997?

* * *

…Завидовать то Батюшкову, то
барону Дельвигу. Мучительно и трудно —
Жуковскому. «Камоэнс» сочинять
в сто первый раз. И нервничать, что даже
«Кот в сапогах» тебе не сочинить.

А если сочинить? Когда-нибудь,
вдруг, ни с чего, бывает же такое:
все проиграв — карету и мундир,
отцовское именье, шпоры, ментик —
заняв всего две тыщи у врага,
вдруг выиграть. Бывает же такое.

Нет, нет и нет, дружище. Тщетно ждет
моей руки вульгарный сукин сын,
случайно якобы возникший рядом.

1997?

Матерщинное стихотворение

«Борис Борисыч, просим вас читать
стихи у нас». Как бойко, твою мать.
«Клуб эстети». Повесишь трубку: дура,
иди ищи другого дурака.
И комом в горле дикая тоска:
***-мое, угу, литература.

Ты в пионерский лагерь отъезжал,
тайком подругу Юлю целовал
всю смену. Было горько расставаться.
Но пионерский громыхал отряд:
«Нам никогда не будет шестьдесят,
а лишь четыре раза по пятнадцать!»

Лет пять уже не снится, как ебешь, —
от скуки просыпаешься, идешь
по направленью ванной, туалета.
И, втискивая в зеркало портрет
свой собственный побриться на предмет,
шарахаешься: кт; это? Кто это?

Да это ты! Небритый и худой.
Тут, в зеркале, с порезанной губой.
Издерганный, но все-таки прекрасный,
надменный и веселый Б.Б.Р.,
безвкусицей что счел бы, например,
порезать вены бритвой безопасной.

1997

* * *

Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь,
в белом плаще английском уходит прочь.

В черную ночь уходит в белом плаще,
вообще одинок, одинок вообще.

Вообще одинок, как разбитый полк:
ваш Петербург больше похож на Нью-Йорк.

Вот мы сидим в кафе и глядим в окно:
Рыжий Б., Леонтьев А., Дозморов О.

Вспомнить пытаемся каждый любимый жест:
как матерится, как говорит, как ест.

Как одному: «другу», а двум другим
он «Сапожок» подписывал: «дорогим».

Как говорить о Бродском при нем нельзя.
Встал из-за столика: не провожать, друзья.

Завтра мне позвоните, к примеру, в час.
Грустно и больно: занят, целую вас!

1997

* * *

«В белом поле был пепельный бал…» —
вслух читал, у гостей напиваясь,
перед сном как молитву шептал,
а теперь и не вспомнить, признаюсь.

Над великой рекой постою,
где алеет закат догорая.
Вы вошли слишком просто в мою
жизнь — играючи и умирая.

Навязали свои дневники,
письма, комплексы, ветви сирени.
За моею спиной у реки
вы толпитесь, печальные тени.

Уходите, вы слышите гул —
вроде грохота, грома, раската.
Может быть, и меня полоснул
тонким лезвием лучик заката.

Не один еще юный кретин
вам доверит грошовое горе.
Вот и все, я побуду один,
Александр, Иннокентий, Георгий.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:39 am (UTC)
(Link)

На смерть поэта

Я так люблю иронию мою.
И жизнь воспринимаю как удачу —
в надежде на забвенье, словно чачу,
ее хотя и морщуся, но пью.

Я убивал, а вы играли в дум
до членов немощных изнеможенья.
И выдавало каждое движенье,
как заштампован ваш свободный ум.

А вы меня учили — это зал,
кулисы, зритель, прочие детали.
Вы жили, потому что вы играли.
Я жил, и лишь поэтому играл.

Вы там, не сцене, многое могли.
А я об стену бился лбом бесславным.
Но в чем-то самом нужном, самом главном
вы мне невероятно помогли.

Я, мнится, нечто новое привнес
в поэзию, когда, столкнувшись с вами,
воспользовался вашими словами,
как бритвой, отвращения не без.

1997

* * *

Учил меня, учил, как сочинять
стихи, сначала было интересно,
потом наскучило, а он опять:
да ты дикарь, да ты пришел из леса,
да ты, туда-сюда, спустился с гор.
Я рассердился: кончен разговор,
в речах твоих оттенок нарциссизма
мерещется мне с некоторых пор.

Как хорошо, когда ты одинок,
от скуки сочинить десяток строк.
Как много может легкий матерок!
...А он не матерился — из снобизма.

1997

* * *

До утра читали Блока,
Говорили зло, жестоко.
Залетал в окошко снег
с неба синего как море.
Тот, со шрамом, Рыжий Боря.
Этот — Дозморов Олег —

филол;г, развратник, Дельвиг,
с виду умница, бездельник.
Первый — жлоб и скандалист,
бабник, пьяница, зануда.
Боже мой, какое чудо
Блок, как мил, мой друг, как чист.

Говорили, пили, ели.
стоп, да кто мы в самом деле?
Может, девочек позвать?
Двух прелестниц ненаглядных
в чистых платьицах нарядных,
двух москвичек, твою мать.

Перед смертью вспомню это,
как стояли два поэта
у открытого окна:
утро, молодость, усталость.
И с рассветом просыпалась
вся огромная страна.

1997

Стихотворение А.П. Григорьева

После многодневного запоя
синими глазами мудака
погляди на небо голубое,
тормознув у винного ларька.

Ах, как все прекрасно начиналось:
рифма-дура клеилась сама,
ластилась, кривлялась, вырывалась
и сводила мальчика с ума.

Плакала, жеманница, молилась,
нынче улыбается, смотри:
как-то все, мол, глупо получилось,
сопли вытри и слезу сотри.

Да, сентиментален, это точно.
слезы, рифмы, все, что было, — бред.
Водка скиснет, но таким же точно
небо будет через тыщу лет.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:39 am (UTC)
(Link)

* * *

Взор поднимая к облакам,
раздумываю — сто иль двести.
Но я тебя придумал сам,
теперь пляши со мною вместе.

Давным-давно, давным-давно
ты для Григорьева плясала,
покуда тот глядел в окно
с решеткой — гордо и устало.

Нет ни решетки, ни тюрьмы,
ни «Современника», ни «Волги»,
но, гладковыбритые, мы
такие ж, в сущности, подонки.

Итак, покуда ты жива,
с надежной грустью беспредельной
ищи, красавица, слова
для песни страшной, колыбельной.

1997

К Олегу Дозморову

Владелец лучшего из баров ,
боксер , филолог и поэт,
здоровый, как рязанский боров,
но утонченный на предмет
стиха, прими сей панегирик —
элегик, батенька, идиллик.

Когда ты бил официантов ,
я мыслил: разве можно так,
имея дюжину талантов ,
иметь недюжинный кулак.
Из темперамента иль сдуру
хвататься вдруг за арматуру.

Они кричали, что — не надо
Ты говорил, что — не воруй.
Как огнь, взметнувшийся из ада,
как вихрь, как ливень жесткоструй-
ный, бушевал ты, друг мой милый.
Как Л. Толстой перед могилой.

Потом ты сам налил мне пива,
орешков дал соленых мне.
Две-три строфы неторопливо
озвучил в грозной тишине.
И я сказал тебе на это:
вновь вижу бога и поэта .

…Как наше слово отзовется,
дано ли нам предугадать ?
Но, право, весело живется.
И вот уж я иду опять
в сей бар, единственный на свете,
предаться дружеской беседе .

1997

* * *

Дурацкий вечер, с книжечкой в руке:
Кенжеев на казахском языке.

1997

* * *

Диапазон довольно узкий
везде, особенно в стихах:
коль ты еврей, ты все же русский,
но коль казах, то уж казах.

1997

* * *

Лучше чем многие, но хуже чем единицы.
Изящней чем этот, но не серьезней чем тот,
буквы, слова, строчки, страницы.
Оборот причастный, деепричастный оборот.

Перекрестные, парные, женские, мужские.
Анжамбман, это как? Это когда
вот так! Только мы все равно вторые,
а не первые, и ни одна звезда.

Внутри отвратительней чем снаружи,
хотя на то нет никаких причин.
Звездная тишина закладывает уши,
пустыня не внемлет. И мы молчим.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:40 am (UTC)
(Link)

А. Блок

…Дописав письмо Борису,
из окошка наблюдал,
как сиреневую крысу
дворник палкой убивал.

Крыса мерзкая пищала,
трепетала на бегу,
крысьей крои оставляла
красной пятна на снегу.

Дворник в шубе царской, длинной
величав, брадат, щекаст —
назови его скотиной,
он и руку не подаст.

1997

Европейская ночь

О. Ю.

Трущоб Парижских горечь,
неоновый рассвет:
Иванов, Адамович
и даже мэт/ы/р Бунин,
а Ходасевич — нет.
Спроси, о чем тут речь?
Тут речь о том, что будем
мы нашу честь беречь.

1997

Писатель

Как таксист, на весь дом матерясь,
за починкой кух;нного крана,
ранит руку и, вытерев грязь,
ищет бинт, вспоминая Ивана

Ильича, чуть не плачет, идет
прочь из дома: на волю, на ветер —
синеглазый худой идиот,
переросший трагедию Вертер —

и под грохот зеленой листвы
в захламленном влюбленными сквере
говорит полушепотом: «Вы,
там, в партере!»

1997

Памяти поэта

В помещении — слева и справа,
сзади, спереди — тысячи глаз
смотрят пристально так и лукаво:
как он, право, споткнется сейчас!
А споткнувшись, он станет таким же
как и мы, нехорошим таким,
был высоким, а станет чуть ниже,
и его мы охотно простим.
Но когда, и споткнувшись, он все же
будет нас избегать, вот тогда...
Вышел в улицу: господи боже,
никого, ничего, никогда.
Только тусклые звезды мерцают,
только яркие звезды горят:
никогда никого не прощают,
никому ничего не простят!

1997

* * *

«Как в жизни падал, как вставал,
как вовсе умирал для света».
— он это в тридцать написал,
а в сорок кончилось все это.

И тридцать лет сплошная тьма
в конце которой смерть от тифа.
И ученик «Не дай с ума
сойти мне, Бог...» черкнет брезгливо.

А через много-много лет
посредственный, но бесконечно
начитанный кивнет поэт:
да, Батюшков! да-да, конечно!

1997

* * *

Тормознув прикурить на мосту,
Проведу по пространству рукою
Как бы огненную черту
И застыну на миг. Над рекою
Возвышаясь, как в Дублине Джойс,
Руки в брюки с названием «Дублин-
А». Заката багровая злость
Обольет крыши фабрик и тюрем.
Это юность художника. Тут
Не любили меня и любили.
И отсюда меня уведут
Только вверх километры и мили.
А пока я пойду в ресторан,
Где налетчики квасят с ****ями.
И спецом оттопырив карман,
Сяду возле стены с лебедями.
Этот портер — за наше жилье,
За подругу за столиком третьим.
За бессмертное имя мое
Над твоим безымянным бессмертьем.

1997?

* * *

Как хмельные — к утру —
графоманского склада писаки,
чую дрожь по нутру
и рисую слова на бумаге.

С почерневшими от
векового куренья зубами
разеваю свой рот,
облаками дышу, облаками.

То, что было, прошло
да пребудет вовеки любимо,
и да будет светло
во грядущем, что неуловимо.

Не продашь, не вернешь,
шило не променяешь на мыло,
все с собой понесешь —
то что будет, а главное, было.

До известной черты
понесешь, до порога, до гроба,
до того, куда ты
падал с санок — и дальше — сугроба.

А зайдешь за черту —
ну и что ты принес, человече?
Я отвечу черту,
почесав удивленно предплечье.

Так, скажу, пустяки,
пару «прим», что заваркою залил,
в устной форме стихи
притащил и любовь притаранил.

1997?

* * *

Живи, как Решетов в Перми,
цени уральские морозы,
что останавливают слезы,
или сегодня же умри.

Давай, стрельнись, как пьяный мент —
из бронзы мрамора и воска
на черной площади Свердловска
тебе поставят монумент.

Но выпив красного вина
так, только чтобы не качаться,
я думаю: зачем стреляться?
Мне не поставят ни хрена.

Есть у меня еще дружки.
Есть у меня еще любови.
Благодарю за жизнь, а кроме
того — спасибо за стишки.

1997?
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:41 am (UTC)
(Link)

* * *

Родился б в солнечном 20-м,
писал бы бойкие стишки
о том, как расщепляют атом
в лабораторьях мужики.
Скуластый, розовый, поджарый
всех школ почетный пионер,
из всех пожарников, пожарник,
шахтер и милиционер

меж статуй в скверике с блокнотом
и карандашиком стоял,
весь мир разыгрывал по нотам,
простым прохожим улыбал.
А не подходит к слову слово,
ну что же, так тому и быть —
пойти помучить Гумилева
и Пастернака затравить.

1997

* * *

Евгений Александрович Евтушенко в красной рубахе,
говорящий, что любит всех женщин, —
суть символ эпохи,
ни больше, не меньше,

ни уже, ни шире.
Я был на его концерте
и понял, как славно жить в этом мире.
Я видел бессмертье.

Бессмертье плясало в красной
рубахе, орало и пело
в рубахе атласной
навыпуск — бездарно и смело.

Теперь кроме шуток:
любить наших женщин
готовый, во все времена находился счастливый придурок.
…И в зале рыдают, и зал рукоплещет.

1997

Ночная прогулка

Дождь ли всех распугал, но заполнен на четверть
зал в районном ДК. Фанатичные глотки
попритихли. Все больше о Боге и смерти
он читал. Отчитавшись:
«Налейте мне водки».
Снисходителен, важен:
«Гандлевский за прозу
извинялся. Да-да. Подходил. Не жалею
Б.А. Слуцкого».
Лето в провинции. Розы
пахнут после дождя. По огромной аллее
мы идем до гостиницы.
— Знаете, Боря,
в Оклахому стихи присылайте.
— Извольте,
буду рад.
В этот миг словно громкое море
окатило меня:
— Подождите, постойте.
На Центральном, давайте, сейчас стадионе
оглушим темноту прожекторами,
и читайте, читайте, ломайте ладони:
о партийном билете, о бомбе, о маме.
Или в эту прекрасную ночь на субботу
стадион забронирован: тени упрямо
мяч гоняют?
Кричат, задыхаясь от пота:
«Цээска!»,
«Трудовые резервы!»,
«Динамо!».

1997

* * *

Я слышу приглушенный мат
и мыслю: грозные шахтеры,
покуривая «Беломоры»,
начальство гневно матерят.
Шахтеры это в самом деле
иль нет? Я топаю ногой.
Вновь слышу голос с хрипотцой:
вы что там, суки, офигели?!
…Сидят — бутыль, немного хлеба —
четырнадцать простых ребят.
И лампочки, как звезды неба,
на лбах морщинистых горят.

1997

* * *

Свое некрасивое тело
почти уже вытащив за
порог, он открыл до предела
большие, как небо, глаза.
Тогда, отразившись во взоре
сиреневым и голубым,
огромное небо, как море,
протяжно запело над ним.
Пусть юношам будет наука
на долгие, скажем, года:
жизнь часто прелестная штука,
а смерть безобразна всегда.

1997

* * *

Сначала замотало руку,
а после размололо тело.
Он даже заорать с испугу
не мог, такое было дело.
А даже заори, никто бы
и не услышал — лязг и скрежет
в сталепрокатном, жмутся робы
друг к другу, ждут, кто первый скажет.
А первым говорил начальник
слова смиренья и печали.
Над ним два мальчика печальных
на тонких крылышках летали.
Потом народу было много,
был желтый свет зеленой лампы.
Чудно упасть в объятья бога,
железные покинув лапы.

1997

Баллада

На Урале, в городе Кургане,
в день шахтера или ПВО
направлял товарищ Каганович
револьвер на деда моего.

Выходил мой дед из кабинета
в голубой, как небо, коридор —
мимо транспарантов и портретов
мчался грозный импортный мотор.

Мимо всех живых, живых и мертвых,
сквозь леса, и реки, и века,
а на крыльях выгнутых и черных
синим отражались облака.

Где и под какими облаками,
наконец, в каком таком дыму,
бедный мальчик, тонкими руками
я тебя однажды обниму?

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:42 am (UTC)
(Link)

* * *

Америка Квентина Тарантино —
Сентиментально-глупые боксеры
И профессиональные убийцы,
Ностальгирующие по рок-н-роллу,
Влюбленные в свои автомобили:
«Линкольны», «Мерседесы», «БМВ».
Подкрашен кровью кубик героина —
И с новеньким удобным «Ремингтоном»
Заходит в банк сорокалетний дядя,
Заваливает пару-тройку черных
В бейсболках и футболках с капюшонами
И бородами, как у Христа.
А в Мексике американским богом,
Похожим удивительно на Пресли,
Для тех, кто чисто выиграл, поставив
На жизнь и смерть, построен Рай, и надпись:
«Хороший стиль оправдывает всё!», —
Зеленым распылителем по небу.

1997

* * *

Америка Квентина Тарантино —
Боксеры, проститутки, бизнесмены.
О, профессиональные бандиты,
Ностальгирующие по рок-н-роллу,
Влюбленные в свои автомобили:
«Линкольны», «Мерседесы», «БМВ».
Мы что-то засиделись в Петербурге,
Мы засиделись в Екатеринбурге,
Перми, Москве, Царицыне, Казани.
Всё Александра Кушнера читаем
И любим даже наших глуповатых,
Начитанных и очень верных жен.
И очень любим наших глуповатых,
Начитанных и очень верных жен.

1997

* * *

Две сотни счетчик намотает, —
очнешься, выпятив губу.
Сын человеческий не знает,
где приклонить ему главу.

Те съехали, тех дома нету,
та вышла замуж навсегда.
Хоть целый век летай по свету,
тебя не встретят никогда.

Не поцелуют, не обнимут,
не пригласят тебя к столу,
вторую стопку не придвинут,
спать не положат на полу.

Как жаль, что поздно понимаешь
ты про такие пустяки.
Но наконец ты понимаешь,
что все на свете мудаки.

И остается расплатиться
и выйти заживо во тьму.
Поет магнитофон таксиста
плохую песню про тюрьму.

1997

* * *

Дядя Саша откинулся. Вышел во двор.
Двадцать лет отмотал: за раскруткой раскрутка.
Двадцать лет его взгляд упирался в забор.
Чай грузинский ходила кидать проститутка.

— Народились, пока меня не было, бля, —
обращается к нам, улыбаясь, — засранцы!
Стариков помянуть бы, чтоб — пухом земля,
но пока будет музыка, девочки, танцы.

Танцы будут. Наденьте свой модный костюм
двадцатилетней давности, купленный с куша.
Опускайтесь с подружкой в кабак, словно в трюм,
пропустить пару стопочек пунша.

Танцы будут. И с финкой Вы кинетесь на
двух узбеков, «за то, что они спекулянты».
Лужа крови смешается с лужей вина.
Издеваясь, Шопена споют музыканты.

Двадцать лет я хожу по огромной стране,
где мне жить, как и Вам, довелось, дядя Саша,
и все четче, точней вспоминаются мне
Ваш прелестный костюм и улыбочка Ваша.

Вспоминается мне этот маленький двор,
длинноносый мальчишка, что хнычет, чуть тронешь.
И на финочке Вашей красивый узор:
— Подарю тебе скоро (не вышло!), жиденыш.

1997

К Дозморову

Отменно ль прозябается в краю,
задуманном для скалолазов
и альпинистов, на краю
Европы, не заходит ли за разум

твой ум свободный, дорогой Олег?
Пойдешь направо — встретишь азиата.
Налево — европейский человек.
Внизу — шахтеры, водка, много мата.

На гору лезть — ты, вроде, не дурак, —
которые в горах, стоят за трезвость.
Такая отвратительная местность
досталась нам неуваженья в знак.

А мы должны любить и уважать,
жить, как шахтеры, пьяно и богато.
Душою русской плакать и рыдать
и щуриться глазами азиата.

Однако, мнится, сочинил стишок.
Мой бедный друг, прими сие посланье.
Без тех, что ниже, девятнадцать строк.
Да будет кратким рифмоожиданье!

И да узнает просвещенный свет,
как мы с тобою пили неустанно —
поэт национальный Татарстана,
Башкирии излюбленный поэт.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:43 am (UTC)
(Link)

* * *

В те баснословнее года
нам пиво воздух заменяло,
оно, как воздух, исчезало,
но появлялось иногда.

За магазином ввечеру
стояли, тихо говорили.
Как хорошо мы плохо жили,
прикуривали на ветру.

И, не лишенная прикрас,
хотя и сотканная грубо,
жизнь отгораживалась тупо
рядами ящиков от нас.

И только небо, может быть,
глядело пристально и нежно
на относившихся небрежно
к прекрасному глаголу жить.

1997

* * *

Как пел пропойца под моим окном!
Беззубый, перекрикивая птиц,
пропойца под окошком пел о том,
как много в мире тюрем и больниц.

В тюрьме херово: стражники, воры.
В больнице хорошо: врач, медсестра.
Окраинные слушали дворы
такого рода песни до утра.

Потом настал мучительный рассвет,
был голубой до боли небосвод.
И понял я: свободы в мире нет
и не было, есть пара несвобод.

Одна стремится вопреки убить,
другая воскрешает вопреки.
Мешает свет уснуть и, может быть,
во сне узнать, как звезды к нам близки.

1997

Философская лирика

Прошла гроза, пятьсот тонов заката
разлиты в небе: желтый, темно-синий.
Конечно, ты ни в чем не виновата,
в судьбе, как в небе, нету четких линий.

Так вот на этом темно-синем фоне,
до смерти желтом, розовом, багровом,
дай хоть последний раз твои ладони
возьму в свои и не обмолвлюсь словом.

Дай хоть последний раз коснусь губами
щек, глаз, какие глупости, прости же
и помни: за домами-облаками
живет поэт и критик Борька Рыжий.

Живет худой, обросший, одинокий,
изрядно пьющий водку, неустанно
твердящий: друг мой нежный, друг жестокий
(заламывая руки), где ты, Анна?

1997

* * *

Поехать в августе на юг
на десять дней, трястись в плацкарте,
играя всю дорогу в карты
с прелестной парочкой подруг.
Проститься, выйти на перрон
качаясь, сговориться с первым
о тихом домике фанерном
под тенью шелестящих крон.
Но позабыть вагонный мат,
тоску и чай за тыщу двести,
вдруг повстречавшись в том же месте,
где расставались жизнь назад.
А вечером в полупустой
шашлычной с пустотой во взоре
глядеть в окно и видеть море,
что бушевало в жизни той.

1997

* * *

Молодость, свет над башкою, случайные встречи.
Слушает море под вечер горячие речи,
чайка кричит и качается белый корабль —
этого вечера будет особенно жаль.

Купим пиджак белоснежный и белые брюки,
как в кинофильме, вразвалку подвалим к подруге,
та поразмыслит немного, но вскоре решит:
в августе этом пусть, ладно уж, будет бандит.

Все же какое прекрасное позднее лето.
О удивление: как, у вас нет пистолета?
Два мотылька прилетают на розовый свет
спички, лицо озаряющей. Кажется, нет.

Спичка плывет, с лица исчезает истома.
Нет, вы не поняли, есть пистолет, только дома.
Что ж вы не взяли? И черное море в ответ
гордо волнуется: есть у него пистолет!

Есть пистолет, черный браунинг в черном мазуте.
Браунинг? Врете! Пойдемте и не протестуйте,
в небе огромном зажглась сто вторая звезда.
Любите, Боря, поэзию? Кажется, да.

1997

* * *

Красавица в осьмнадцать лет,
смотри, как тихо мы стареем:
всё тише музыка и свет
давно не тот, и мы робеем,

но всё ж идем в кромешный мрак.
Но, слышишь, музыка иная
уже звучит, негромко так,
едва-едва, моя родная.

Когда-нибудь, когда-нибудь,
когда не знаю, но наверно
окажется прекрасным путь
казавшийся когда-то скверным.

В окно ворвутся облака,
прольётся ливень синеокий.
И музыка издалека
сольётся с музыкой далекой.

В сей музыкальный кавардак
войдут две маленькие тени —
от летней музыки на шаг,
на шаг от музыки осенней.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:45 am (UTC)
(Link)

* * *

...Облака над домами,
облака, облака.
Припадаю губами
к вашей ручке: пока.
Тихой логике мира
я ответить хочу
всем безумием Лира,
припадая к плечу.
Пять минут до разлуки
навсегда, навсегда.
Я люблю эти руки
плечи, волосы, да.
Но прощайте, прощайте,
сколько можно стоять.
Больше не обещайте
помнить, верить, рыдать.
Всё вы знаете сами
на века, на века.
Над домами, домами
облака, облака.

1997

Подражание Лермонтову

Жил я в городе Тюмени
ровно десять дней подряд —
водку пил да ел пельмени,
как в народе говорят.
Да ходил в одну контору
для пустого разговору.

Там-то я с одной девицей
познакомился, друзья,
Будь мне, девица, сестрицей,
коль иначе быть нельзя, —
обронил я как-то сдуру
иль поддавшися амуру.

Буду жить, сказал, в Тюмени,
никуда из этих мест,
брошу звонкие хореи,
грозный ямб и анап;ст.
Дактиль, дольник, амфибрахий —
вообще забуду на хер.

Стану лучше, стану проще —
как железная кровать,
как березовая роща,
как два слова «вашу мать»,
как кружочек, как квадратик,
физик или математик.

Но, друзья, не тут-то было,
и сказала мне она:
я другого полюбила
и другому отдана.
И что муж ее, татарин,
мне не будет благодарен.

Так уехал из Тюмени
я на запад и восток.
Млад, красив, но тем не мене
бесконечно одинок,
а какой-то… впрочем, это
вряд ли тема для поэта.

1997

Отрывок большого стихотворения

…История проста: я был приятель мужа.
Тот часто уезжал, я как бы просто так
частенько заходил — там, дождик или стужа,
иль зной, туда-сюда — и как бы дружбы в знак
букетик, то да се. Но доложу вам, много
пришлось потратить сил и нервов: холодна
она была ко мне. Невероятно. Бога
я умолял помочь. И раз, когда одна
она была, купив у чучемеке розы,
настойчиво пришел и говорю:
— Привет,
зашел проститься, да, навеки, паровозы
ждут на вокзале, да, уже купил билет. —
Сработало. Юнцы, учитесь у поэта.
Я, закурив, глядел на полосу рассвета,
колечки выдыхал и важно молвил:
— Да,
пускай теперь сойду в окрестности Плутона.
— Мой милый, а куда ты едешь?
— А туда,
где блата топкие и воды Ахерона.

1997

* * *

Старик над картою и я
над чертежом в осеннем свете —
вот грустный снимок бытия
двух тел в служебном кабинете.

Ему за восемьдесят лет.
Мне двадцать два, и стол мой ближе
к окну и в целом мире нет
людей печальнее и ближе.

Когда уборщица зайдет,
мы оба поднимаем ноги
и две минуты напролет
сидим, печальные, как боги.

Он глуховат, коснусь руки:
— Окно открыть? — Вы правы, душно.
От смерти равно далеки
и к жизни равно равнодушны.

1997

К А. П.

Почти случайно пьесу Вашу,
вернувшись с минеральных вод,
прочел и вспомнил встречу нашу
в столице позапрошлый год.

..На легкой бричке — по казенным —
я из Казани прилетел
усталым, нищим и влюбленным
в поэмы Александра Л.

Звучит ли ныне эта лира,
умолк ли сей печальный глас?
От «Гезиода и Омира»
готов заплакать хоть сейчас.

Иль это Батюшков? Но к делу!
Нас познакомил Александр…
Простите, с рифмою заело:
тетраэдр… Гектор… автокар!

Да, точно Барюшков! Он, к слову,
поручик тоже. Что потом?
Зашли к жиду Золотареву,
дурным затарились вином.

Пошли гулять на всю округу,
к цыганам ездили гурьбой.
Неделю ехал через Лугу
в село Бобрищево, домой.

Лесочек, поле, шито-крыто,
мила соседка, глуп сосед.
А Вас спросить позвольте: мы-то
стрелялись, что ли? Или нет?

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:46 am (UTC)
(Link)

Леонтьеву

«…Всё на главу мою…»
А. П.

Сашка, пьяница, поэт,
ни поэму, ни сонет,
ни обычный ворох од
не найдешь ты в сем конверте.
Друг мой, занят я. И вот
чем. Уж думал, дело к смерти,
да-с, короче, твой Борис
было уж совсем раскис,
размышляя на предмет
подземелья, неба, морга.
Вдруг, поверишь ли, поэт,
появляется танцорка.
Звать Наташей. Тренер по
аэробике — и по,
доложу тебе, и но,
и лицом мила, как будто.
Хоть снимай порнокино
на площадке Голливуда.
Так что, Сашка, будь здоров.
Извини, что нет стихов, —
скверной прозою пишу,
что едва ль заборной краше.
С музой больше не грешу,
я грешу с моей Наташей.

1997

Памяти Бибикова

Обед готов — хлеб, соль. А к слову
сказать: баран ко дню Петрову
блюденный, сыр, горшочек щей.
Тетрадь. в ней стих какой-то начат.
Читаем. «…росс, Минерва плачут,
на блеклых миртах Гименей».
…Друзья, я возмущен. Какое
стихотворение плохое
однажды гений сочинил!
«Тебя ль оплакивать я должен,
о Бибиков!» Был все же сложен
пиит Державин Гавриил.
«О Бибиков!» — какая гадость.
Пусть честный муж, пусть даже жалость
к Отечеству сильней питал,
чем к детям. Бибиков? Какая
все же фамилия плохая.
«Крамолу ты, разя, скончал…»
Певец «Фелицы», «Водопада»,
«Прогулки…», врать-то было надо
зачем. Стихи твои, пиит,
исторгли б слезы из очей, но
«Стой, путник! стой благоговейно!
здесь Бибикова прах сокрыт!»

1997

* * *

От заворота умер он кишок.
В газете: «…нынче утром от инфаркта…» —
и далее коротенький стишок
о том, как тает снег в начале марта.

— Я, разбирая папины архи-
вы, — томно говорила дочь поэта, —
нашла еще две папки: всё стихи. —
Прелестница, да плюньте вы на это.

Живой он, верно, милый был старик,
возил вас в Переделкино, наверно.
Живите жизнь и не читайте книг,
их пишут глупо, вычурно и скверно.

Вам двадцать лет, уже пристало вам
пленять мужчин голубизною взора.
Где смерть прошлась косою по кишкам,
не надо комсомольского задора.

1997

* * *

Зависло солнце над заводами,
и стали черными березы.
…Я жил тут, пользуясь свободами
на смерть, на осень и на слезы.

Спецухи, тюрьмы, общежития,
хрущевки красные, бараки,
сплошные случаи, события,
убийства, хулиганства, драки.

Пройдут по ребрам арматурою
и, выйдя из реанимаций,
до самой смерти ходят хмурые
и водку пьют в тени акаций.

Какие люди, боже праведный,
сидят на корточках в подъезде —
нет ничего на свете правильней
их пониманья дружбы, чести.

И горько в сквере облетающем
услышать вдруг скороговорку:
«Серегу-жилу со товарищи
убили в Туле, на разборке…»

1997

* * *

Еще не погаснет жемчужин
соцветие в городе том,
а я просыпаюсь, разбужен
протяжным фабричным гудком.

Идет на работу кондуктор,
шофер на работу идет.
Фабричный плохой репродуктор
огромную песню поет.

Плохой репродуктор фабричный,
висящий на красной трубе,
играет мотив неприличный,
как будто бы сам по себе.

Но знает вся улица наша,
а может, весь микрорайон:
включает его дядя Паша,
контужен фугаскою он.

А я, собирая свой ранец,
жуя на ходу бутерброд,
пускаюсь в немыслимый танец
известную музыку под.

Как карлик, как тролль на базаре,
живу и пляшу просто так.
Шумите, подземные твари,
покуда я полный мудак.

Мутите озерные воды,
пускайте по лицам мазут.
Наступят надежные годы,
хорошие годы придут.

Крути свою дрянь, дядя Паша,
но лопни моя голова,
на страшную музыку вашу
прекрасные лягут слова.

1997

* * *

Еще мы жизнью полны в высшей мере —
за турниками ржавыми втроем
в обосранном, но тихом школьном сквере
играем в карты, курим и плюем.

Разбойник, работяга и бездельник —
еще мы не глядим в такую даль.
И нежности и песен колыбельных
лежит на лицах женская печаль.

Еще отнюдь не названы словами
все девяносто девять чувств. Пока
так запросто летят над головами
большие голубые облака.

Друзья мои, мы умерли как будто,
но почему-то я вас не забыл.
И в этот день рожденья почему-то
хочу сказать: я вместе с вами жил.

Мы вдвое алкашам переплатили.
И ждем упрямо часа своего —
бутылку «Русской», два «Агдама» или
семнадцать пива «Жигулевского».

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:48 am (UTC)
(Link)

* * *

Отправлю сына в детский сад,
а после — сам себе не рад —
я вспоминаю детство,
тебя о жалости моля
— о жизнь моя, о смерть моя —
мое больное сердце.

Как смог я детство пережить,
чтоб иногда счастливым быть?
но, отражаясь в сыне,
все время чувствовать — что, сплин? —
какой там сплин, когда один,
стоишь один в пустыне.

1997

* * *

Н. Ч.

«…Ты выше, ты моложе, ты стройней…»
я бормочу, когда, простившись с ней,
иду домой. Закат стекает с кровель
чужих домов и льется по лицу.
Но, как Петрарка, я свой римский профиль
с любовью и достоинством несу.

1997

* * *

Молодость мне много обещала,
было мне когда-то двадцать лет.
Это было самое начало,
я был глуп, и это не секрет.

Это, — мне хотелось быть поэтом,
но уже не очень, потому,
что не заработаешь на этом
и цветов не купишь никому.

Вот и стал я горным инженером,
получил с отличием диплом.
Не ходить мне по осенним скверам,
виршей не записывать в альбом.

В голубом от дыма ресторане
слушать голубого скрипача,
денежки отсчитывать в кармане,
развернув огромные плеча.

Так не вышло из меня поэта
и уже не выйдет никогда.
Господа, что скажете на это?
Молча пьют и плачут господа.

Пьют и плачут, девок обнимают,
снова пьют и все-таки молчат,
головой тонически качают,
матом силлабически кричат.

1997

* * *

Серж эмигрировать мечтал,
но вдруг менту по фейсу дал
и сдал дела прокуратуре,
Боб умер, скурвился Вадим,
и я теперь совсем один
как чмо последнее в натуре.

Едва живу, едва дышу,
что сочиню — не запишу,
на целый день включаю Баха,
летит за окнами листва
едва-едва, едва-едва,
и перед смертью нету страха.

О где же вы, те времена,
когда я пьян был без вина
и из общаговского мрака,
отвесив стражнику поклон,
отчаливал, как Аполлон,
обвешан музами с химфака.

Я останавливал такси —
куда угодно, но вези.
Одной рукой, к примеру, Иру
обняв, другою обнимал,
к примеру, Олю и взлетал
над всею чепухою мира.

1997

* * *

Был городок предельно мал,
проспект был листьями застелен.
Какой-то Пушкин или Ленин
на фоне осени стоял
совсем один, как гость случайный,
задумчивый, но не печальный.

…Как однотипны города
горнорабочего Урала.
Двух слов, наверно, не сказала,
и мы расстались навсегда,
и я уехал одинокий,
ожесточенный, не жестокий.

В таком же городе другом,
где тоже Пушкин или Ленин
исписан матом, и забелен
тот мат белилами потом,
проездом был я две недели,
один, как призрак, жил без цели.

Как будто раздвоился мир
и расстоянье беспредельно
меж нами, словно параллельно
мы существуем: щелок, дыр,
лазеек нет, есть только осень,
чей взор безумен и несносен.

Вот та же улица, вот дом
до неприличия похожий,
и у прохожих те же рожи
— в таком же городе другом —
я не заплачу, но замечу,
что никогда тебя не встречу.

1997

* * *

Не в августе, а в сентябре
деревья сбрасывают листья,
покачиваясь на ветру.
Так безотраден и так пре-
красен парк, что оглянись я,
расплачусь сразу и умру.

Летит листва, я не забыл
любовный шёпот, шелест платья
и падающий сапожок.
Угаснул юношеский пыл,
и неизвестно, в чьи объятья
теперь ты падаешь, дружок.

Одно известно, не в мои —
и я от мысли этой слёзы
со щек стираю или нет.
Зажглись небесные огни —
так избегает жалкой прозы
в стихах посредственный поэт.

Не в сентябре, а в октябре
стоят одни под небесами
деревья в белом серебре,
покачиваясь на ветру.
Ужель тебя отдали сами
мои хладеющие ру?

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:50 am (UTC)
(Link)

* * *

Когда вонзают иглы в руки
и жизнь чужда и хороша —
быть может, это час разлуки,
не покидай меня, душа.

Сестрица Лена, ангел Оля,
не уходите никуда —
очистив кровь от алкоголя,
кровь станет чистой навсегда.

Кровь станет чистой, будет красной,
я сочиню стихи о том,
как славно жить в стране прекрасной
и улыбаться красным ртом.

Но краток миг очарованья
и, поутру, открыв глаза,
иду — сентябрь, кварталы, зданья.
И, проклиная небеса,

идут рассерженные люди,
несут по облаку в глазах,
и улыбаясь, смотрит Руди
и держит агнца на руках.

1997

Кусок элегии

Н.

Дай руку мне — мне скоро двадцать три —
и верь словам, я дольше продержался
меж двух огней — заката и зари.
Хотел уйти, но выпил и остался
удерживать сей призрачный рубеж:
то ангельские отражать атаки,
то дьявольские, охраняя брешь
сияющую в беспредметном мраке.
Со всех сторон идут, летят, ползут.
Но стороны-то две, а не четыре.
И если я сейчас останусь тут,
я навсегда останусь в этом мире.
И ты со мной — дай руку мне — и ты
теперь со мной, но я боюсь увидеть
глаза, улыбку, облако, цветы.
Все, что умел забыть и ненавидеть.
Оставь меня и музыку включи.
Я рассажу тебе, когда согреюсь,
как входят в дом — не ангелы — врачи
и кровь мою процеживают через
тот самый уголь — если б мир сгорел
со мною и с тобой — тот самый уголь.
А тот, кого любил, как ангел бел,
закрыв лицо, уходит в дальний угол.
И я вишу на красных проводах
в той вечности, где не бывает жалость.
И музыку включи, пусть шпарит Бах —
он умер; но мелодия осталась.

1997

Безвкусица

О, как я умереть боюсь в больничной
палате с мужиками впятером,
в сознаньи, с мордой деланно приличной,
без сына, без жены и босиком.

Не надо ни тайги, ни гор, ни моря,
необходимы руки и глаза,
чтоб отражало ласковое горе
не зеркало, а тихая слеза.

Пройдя такую длинную дорогу,
укройся одеялом навсегда.
Не плачь во сне, тебе там не помогут,
в окне горит огромная звезда.

1997

* * *

Снег за окном торжественный и гладкий,
пушистый, тихий.
Поужинав, на лестничной площадке
курили психи.

Стояли и на корточках сидели
без разговора.
Там, за окном, росли большие ели —
деревья бора.

План бегства из больницы при пожаре
и все такое.
…Но мы уже летим в стеклянном шаре.
Прощай, земное!

Всем всё равно куда, а мне — подавно,
куда угодно.
Наследственность плюс родовая травма —
душа свободна.

Так плавно, так спокойно по орбите
плывет больница.
Любимые, вы только посмотрите
на наши лица!

1997

* * *

Эмалированное судно,
окошко, тумбочка, кровать, —
жить тяжело и неуютно,
зато уютно умирать.
Лежу и думаю: едва ли
вот этой белой простыней
того вчера не укрывали,
кто нынче вышел в мир иной.
И тихо капает из крана.
И жизнь, растрепана, как ****ь,
выходит как бы из тумана
и видит: тумбочка, кровать…
И я пытаюсь приподняться,
хочу в глаза ей поглядеть.
Взглянуть в глаза и — разрыдаться
и никогда не умереть.

1997

* * *

В пустом кафе сто грамм поганой водки
я заказал и сел за крайний столик.
Ополовинил водку и услышал
ударных гром и скрежет духовых.
Кого-то, вероятно, хоронили
там, за окном: и надо б отвернуться
брезгливо, что ли, отвернуться если б
от музыки возможно было, право.

Восемьдесят четвертый, скажем, год.
Шеренгою стоим мы возле школы.
И долго духовой оркестр играет —
то папа Исрапилова Сережи,
огромный некрасивый человек,
пришел по просьбе завуча, наверно,
Пал Палыча и захватил коллег,
чтоб с музыкой принять нас в пионеры.

Так громко, так торжественно, так странно.
Стоит со мною рядом Исрапилов.
И знает он, чего не знаю я.
И папа улыбается Сереже.
И бьет по барабану колотушкой:
бум-бум. Бум-бум. Бум-бум. Мороз по коже.
И на груди моей портрет Вождя.
И красный флаг подняли комсомольцы…

…Вот и пошли: сначала синий ящик
несли четыре, верно, сослуживца
покойного, хор родственников разных,
друзья, подруги, вот и музыканты:
рябой мудак с огромным барабаном.
И медные, как золотые, трубы.
И я сидел, поджав по-детски губы,
в пустом кафе — перед пустым стаканом.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:52 am (UTC)
(Link)

* * *

Я уеду в какой-нибудь северный город,
закурю папиросу, на корточки сев,
буду ласковым другом случайно заколот,
надо мною расплачется он, протрезвев.

Знаю я на Руси невеселое место,
где веселые люди живут просто так,
попадать туда страшно, уехать — бесчестно,
спирт хлебать для души и молиться во мрак.

Там такие в тайге замурованы реки,
там такой открывается утром простор,
ходят местные бабы, и беглые зеки —
в третью степень возводят любой кругозор.

Ты меня отпусти, я живу еле-еле,
я ничей навсегда, иудей, психопат:
нету черного горя, и черные ели
мне надежное черное горе сулят.

1997

* * *

…Закрывай свои синие и голубые глаза
чтоб на длинные ресницах лежали большие снежинки
под Ижорами гений успел поглядеть в небеса
я могу прочитать тебе эти стихи без запинки.

Как любил я тебя ненавидел твои города
трубы круглые долгие улицы узкие крыши
наберись же терпения чтоб повторить никогда
никогда никогда никогда я тебя не увижу.

Как мне нравится право как Чехова понял Шестов
ничего-то мол нету есть только концы и начала
и ни песен не надо и ни уж тем более слов
надо только как дико но этого все-таки мало.

Вот по синему льду голубой конькобежец плывет
искры из-под коньков и летит и не знает подвоха
через миг может быть брызнет красная краска на лед
вот и всё милый друг — и у этих кончается плохо.

1997

* * *

Одни меня любили потому-то,
другие не любили от чего-то,
а ты меня любила просто так:
из Лондона приедешь, на минуту
зайдешь, я рот открою как дурак
и говорю, что ты похорошела,
объятья, поцелуи, суть да дело,
а между тем неделя пролетела.

Когда мы познакомились случайно,
я сразу понял, что не дура ты,
что есть в тебе какая-нибудь тайна,
и подарил цветы, цветы, цветы.

Не спрашивала, кто я, и зачем
я, собственно, живу на белом свете,
убийца или честный христианин,
и даже — русский я или еврей?
Ничем не удивлялась ни на миг,
и если, скажем, среди стопок книг,
среди томов Вергилия и Канта
я б предложил тебе два варианта:
спортсмен-бегун и гений и поэт,
ты долго колебалась бы, мой свет,
выпрашивая правильный ответ.

А может быть, настолько ты любила,
что я был всем для сердца твоего,
единственным не в смысле переносном,
но в том прямом и бесконечном смысле,
которого, увы, мне не постичь —
я миром был, я небом был и морем,
я облаком над городом Свердловском,
я той страной, откуда ты свалила,
но все же приезжала иногда,
и снова: водку пьет и курит «Приму»
твоя страна, в трусах гостей встречает,
читает книжки, музыку включает,
в объятия тревожно заключает
и умиленно смотрит на тебя.

1997?

* * *

Ты оденешь меня в серебро?
Я на пидора буду похож,
станут люди коситься в метро.
Не качай головой: ну и что ж!
Я на фоне сирени — легко.
В майке вытянутой — во дворе.
У помойки в дырявом трико…
Осторожнее тут в серебре!

1997?

Тайный агент

Развернувшийся где-то в
неком городе Эн,
я из тайных агентов
самый тайный агент.

В самой тихой конторе
в самом сером пальто
покурю в коридоре —
безупречный никто.

Но скажу по секрету,
что у всех на виду
подрывную работу
я прилежно веду.

Отправляются цифры
в дребезжащий эфир —
зашифрованы рифмы
и обиды на мир.

Это все не случайно
и иначе нельзя:
все прекрасное — тайно
и секретно, друзья.

1997
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 11:54 am (UTC)
(Link)

* * *

…Кто тебе приснился? Ежик?!
Ну-ка, ну-ка, расскажи.
Редко в сны заходят все же к
нам приятели ежи.
Чаще нас с тобою снятся
дорогие мертвецы,
безнадежные страдальцы,
палачи и подлецы.
Но скажи, на что нам это,
кроме страха и седин:
просыпаемся от бреда,
в кухне пьем валокордин.
Ежик — это милость рая,
говорю тебе всерьез,
к жаркой ручке припадая
и растроганный до слез.

1997

* * *

Так гранит покрывается наледью,
и стоят на земле холода, —
этот город, покрывшийся памятью,
я покинуть хочу навсегда.
Будет теплое пиво вокзальное,
будет облако над головой,
будет музыка очень печальная —
я навеки прощаюсь с тобой.
Больше неба, тепла, человечности.
Больше черного горя, поэт.
Ни к чему разговоры о вечности,
а точнее, о том, чего нет.

Это было над Камой крылатою,
сине-черною, именно там,
где беззубую песню бесплатную
пушкинистам кричал Мандельштам.
Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре
выбивает окно кулаком
(как Григорьев, гуляющий в таборе)
и на стеклах стоит босиком.
Долго по полу кровь разливается.
Долго капает кровь с кулака.
А в отверстие небо врывается,
и лежат на башке облака.

Я родился — доселе не верится —
в лабиринте фабричных дворов
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров.
Потому уменьшительных суффиксов
не люблю, и когда постучат
и попросят с улыбкою уксуса,
я исполню желанье ребят.
Отвращенье домашние кофточки,
полки книжные, фото отца
вызывают у тех, кто, на корточки
сев, умеет сидеть до конца.

Свалка памяти, разное, разное.
Как сказал тот, кто умер уже,
безобразное — это прекрасное,
что не может вместиться в душе.
Слишком много всего не вмещается.
На вокзале стоят поезда —
ну, пора. Мальчик с мамой прощается.
Знать, забрили болезного. «Да
ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся».
На прощанье страшнее рассвет,
чем закат. Ну, давай поцелуемся!
Больше черного горя, поэт.

1997

* * *

В номере гостиничном, скрипучем,
грешный лоб ладонью подперев,
прочитай стихи о самом лучшем,
всех на свете бардов перепев.

Чтобы молодящиеся Гали,
позабыв ежеминутный хлам,
горничные за стеной рыдали,
растирали краску по щекам.

О России, о любви, о чести,
и долой — в чужие города.
Если жизнь всего лишь форма лести,
больше хамства: водки, господа!

Чтоб она трещала и ломалась
и прощалась с ней душа жива.
В небесах музыка сочинялась
вечная — на смертные слова.

1997
(Reply) (Thread)

Борис Рыжий. Стихи. 1998

* * *

Начинается снег, и навстречу движению снега
поднимается вверх — допотопное слово — душа.
Всё, — о жизни поэзии, о судьбе человека
больше думать не надо, присядь, закури не спеша.

Закурю, да на корточках, эдаким уркой отпетым,
я покуда живой, не нужна мне твоя болтовня.
А когда после смерти я стану прекрасным поэтом,
для эпиграфа вот тебе строчки к статье про меня:

Снег идет и пройдет. И наполнится небо огнями.
Пусть на горы Урала опустятся эти огни.
Я прошел по касательной, но не вразрез с небесами.
Принимай без снобизма — и песни и слезы мои.

1998

Толстой плюс

Вы помните, как удивлялся Пьер, предсмертные вы-
слушивая речи обидчика? перевернулся мир мгновенно
в голове его. Короче, он думал умиленно: как он мил…
невероятно… как это… жестоко… Тот, умирая, с Богом
говорил словами, сохраненными для Бога. И это были
нежности слова, слова любви, прощения, прощанья.
Не дай Вам бог произнести заранее, из скуки, эти
важные слова. Перед толпой — особенно. Он (Он) ревнив,
конечно, но не в этом дело. Открывшимся — от рифмы
Вам поклон — сочувствуют — тут пропуск — слишком
смело.
Берете роль, разучиваете. Сначала — ощущение
неволи. Чужой пиджак топорщится в локте. Привык-
ните. Чтоб быть на высоте, не выходите за пределы роли,
бессмыслицы, таинственного ряда,
как страшный элемент, входящий в ряд
с периодом полураспада
15000000 лет подряд.

1998, январь

* * *

Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор в районе Вторчермета.

Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном, Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище свердловском.

Не в плане не лишенной красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили на мраморе и розы.

На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.

Пусть Вторчермет гудит своей трубой,
Пластполимер пускай свистит протяжно.
А женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.

Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.

1998

* * *

«Мои друзья не верили в меня…»
Сыны Пластполимера, Вторчермета,
у каждого из них была статья.
Я песни пел, не выставляя это

как нечто. Океан бурлил, бурлил.
Пришкандыбал татарин-участковый:
так заруби себе. Я зарубил.
Мне ведом, Боже, твой расклад херовый.

На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись с медью в черепах,
как первые солдаты перестройки.

А я остался, жалкий Арион,
на брег туманный вынесен волною.
Пою, пою, да петь мне не резон.
Шумит, шумит пучина подо мною.

1998

* * *

Я скажу тебе, что хотел,
но сперва накачу сто грамм.
Так я в юности разумел
вне учебников и программ:
Маяковский — вот это да,
с оговорками — Пастернак,
остальное белиберда.
По сей день разумею так.

Отыграла музыка вся.
Замолчали ребята все.
Сочинить поэму нельзя —
неприлично и вообще.
Не со зла говорю, не зло,
о себе говорю тебе.
Что должно было быть, прошло
с папироскою на губе.

Ну, а ежели не прошло?
Ну, а вдруг начнется опять?
Если нам с тобой повезло,
то случится такое, бля,
что затмит восход и закат.
Ты молчи да врубайся, брат.
Только рюмочки полетят.
Эх да рюмочки полетят!

1998
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 02:20 pm (UTC)
(Link)

* * *

Мимо больницы, кладбища, тюрьмы
пойду-пойду по самому по краю.
Прикуривая, спичку поломаю
на фоне ослепительной зимы.

Вот Родина. Моя, моя, моя.
Учителя, чему вы нас учили —
вдолбили смерть, а это не вдолбили,
простейшие основы бытия.

Пройду больницу, кладбище, тюрьму,
припомню, сколько сдал металлолома.
Скажи мне, что на Родине — я дома.
На веру я слова твои приму.

Пройду еще и загляну за край,
к уступу подойду как можно ближе.
Так подойди, не мучайся, иди же,
ступай смелей, my angel, don’t you cry.

1998

* * *

От скуки-суки, не со страху
подняться разом над собой
и, до пупа рванув рубаху,
пнуть дверь ногой.

Валяй, веди во чисто поле,
но так не сразу укокошь,
чтоб въехал, мучаясь от боли,
что смерть не ложь.

От страха чтобы задыхаться,
вполне, от ужаса дрожать,
и — никого, с кем попрощаться,
кого обнять.

И умолять тебя о смерти,
и не кичиться, что герой.
Да обернется милосердьем
твой залп второй.

1998

* * *

Что махновцы, вошли красиво
в незатейливый город N.
По трактирам хлебали пиво
да актерок несли со сцен.

Чем оправдывалось все это?
Тем оправдывалось, что есть
за душой полтора сонета,
сумасшедшинка, искра, спесь.

Обыватели, эпигоны,
марш в унылые конуры!
Пластилиновые погоны,
револьверы из фанеры.

Вы, любители истуканов,
прячьтесь дома по вечерам.
мы гуляем, палим с наганов
да по газовым фонарям.

Чем оправдывается это?
Тем, что завтра на смертный бой
выйдем трезвые до рассвета,
не вернется никто домой.

Други-недруги. Шило-мыло.
Расплескался по ветру флаг.
А всегда только так и было.
И вовеки пребудет так:

вы — стоящие на балконе
жизни — умники, дураки.
Мы — восхода на алом фоне
исчезающие полки.

1998

* * *

Давай, стучи, моя машинка,
неси, старуха, всякий вздор,
о нашем прошлом без запинки
не умокая тараторь.

Колись давай, моя подруга,
тебе, пожалуй, сотня лет,
прошла через какие руки,
чей украшала кабинет?

Торговца, сыщика, чекиста?
Ведь очень даже может быть,
отнюдь не все с тобою чисто
и страшных пятен не отмыть.

Покуда литеры стучали,
каретка сонная плыла,
в полупустом полуподвале
вершились темные дела.

Тень на стене чернее сажи
росла и уменьшалась вновь,
не перешагивая даже
через запекшуюся кровь.

И шла по мраморному маршу
под освещеньем в тыщу ватт
заплаканная секретарша,
ломая горький шоколад.

1998

* * *

В длинном пальто итальянском.
В чёрной английской кепке.
В пиджаке марки «Herman».
В брюках модели «Dublin».
Стою над твоей могилой,
Депутат сталинского блока
Партийных и беспартийных
Пётр Афанасьевич Рыжий —
Борис Борисович Рыжий,
Не пьяный, но и не трезвый,
Ни в кого не влюблённый,
Но и никем не любимый.

Да здравствуют жизнь и скука.
Будь проклято счастье это.
Да будет походка внука
Легче поступи деда.

1998
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 02:20 pm (UTC)
(Link)

* * *

Восьмидесятые, усатые,
хвостатые и полосатые.
Трамваи дребезжат бесплатные.
Летят снежинки аккуратные.

Фигово жили, словно не были.
Пожалуй, так оно, однако
гляди сюда, какими лейбами
расписана моя телега.

На спину «Levi’s» пришпандорено,
«West Island» на рукав пришпилено.
И трехрублевка, что надорвана,
получена с Сереги Жилина.

13 лет. Стою на ринге.
Загар бронею на узбеке.
Я проиграю в поединке,
но выиграю в дискотеке.

Пойду в общагу ПТУ,
гусар, повеса из повес.
Меня обуют на мосту
три ухаря из ППС.

И я услышу поутру,
очнувшись головой на свае:
трамваи едут по нутру,
под мостом дребезжат трамваи.

Трамваи дребезжат бесплатные.
Летят снежинки аккуратные.
(Затылок расхуярив, о****ни
изъяли петрофан без описи.)

1998

* * *

Трамвай гремел. Закат пылал.
Вдруг заметался
Серега, дальше побежал,
а мент остался.

Ребята пояснили мне:
Сереге будет
весьма вольготно на тюрьме,
не те, кто судят

страшны, а те, ко осужден.
Почти что к лику
святых причислен будет он.
Мента — на пику!

Я ничего не понимал,
но брал на веру,
с земли окурки поднимал
и шел по скверу.

И всё. Поэзии — привет.
Таким зигзагом,
кроме меня, писали Фет
да с Пастернаком.

1998

* * *

Вот здесь я жил давным-давно — смотрел кино, пинал
говно и пьяный выходил в окно. В окошко пьяный
выходил, буровил, матом говорил и нравился себе, и
жил. Жил-был и нравился себе с окурком «БАМа» на
губе.
И очень мне не по себе, с тех пор как превратился
в дым, а также скрипом стал дверным, чекушкой, спря-
танной за томом Пастернака, нет, — не то.
Сиротством, жалостью, тоской, не м;зыкой, но музык;й,
звездой полночного окна, отпавшей литерою «а», за-
павшей клавишею «б»:
Оркестр игр ет н тру е — хоронят Петю, он де бил.
Витюр хмуро р скурил окурок, ст рый ловел с, стоит и
пл чет дядя Ст с. И те, кого я сочинил, плюс эти, кто
вз пр вду жил, и этот двор, и этот дом летят н фоне
голу ом, летят неведомо куд — кр сивые к к никогд .

1998

Расклад

Витюра раскурил окурок хмуро.
Завернута в бумагу арматура.
Сегодня ночью (выплюнул окурок)
мы месим чурок.

Алёна смотрит на меня влюблено.
Как в кинофильме, мы стоим у клена.
Головушка к головушке склонёна:
Борис — Алёна.

Но мне пора, зовет меня Витюра.
Завернута в бумагу арматура.
Мы исчезаем, легкие как тени,
в цветах сирени.

………………………………….

Будь, прошлое, отныне поправимо!
Да станет Виктор русским генералом,
да не тусуется у магазина
запойным малым.

А ты, Алёна, жди милого друга,
он не закончит университета,
ему ты будешь верная супруга.
Поклон за это

тебе земной. Гуляя по Парижу,
я, как глаза закрою, сразу вижу
все наши приусадебные прозы
сквозь смех сквозь слезы.

Но прошлое, оно непоправимо.
Вы все остались, я проехал мимо —
с цыгаркой, в бричке, еле уловимо
плыл запах дыма.

1998
(Reply) (Thread)
From: eugene_gnostic
2007-09-30 02:21 pm (UTC)
(Link)

* * *

Флаги — красн. Скамейки — синие.
Среди говора свердловского
пили пиво в парке имени
Маяковского.

Где качели с каруселями,
мотодромы с автодромами —
мы на корточки присели, мы
любовались панорамою.

Хорошо живет провинция,
четырьмя горит закатами.
Прут в обнимку с выпускницами
ардаки с маратами.

Времена большие, прочные.
Только чей-то локоточек
пошатнул часы песочные.
Эх, посыпался песочек!

Мотодромы с автодромами
закрутились-завертелись.
На десятом обороте
к черту втулки разлетелись.

Ты люби меня, красавица,
скоро время вовсе кончится,
и уже сегодня, кажется,
жить не хочется.

1998

* * *

Лейся песня — теперь все равно —
сразу же после таянья снега
мы семь раз наблюдали кино
про пиратов двадцатого века.

Единение с веком, с людьми,
миром, городом, с местной шпаною —
уходи, но не хлопай дверьми,
или сядь и останься со мною.

После вспомнишь: невзрачный пейзаж,
здоровенный призр;к экскаватора.
Фильм закончен. Без малого час
мы толпимся у кинотеатра.

Мы все вместе, поскольку гроза.
Только вспомню — сирень расцветает —
проступает такая слеза,
и душа — закипает.

Жили-были, ходили в кино,
Наконец пионерами были.
Зазевались, да — эх! — на говно
белоснежной туфлей наступили.

1998

* * *

Я улыбнусь, махну рукой
подобно Юрию Гагарину,
со лба похмельную испарину
сотру и двину по кривой.

Винты свистят, мотор ревет,
я выхожу на взлет задворками.
Убойными тремя семерками
заряжен чудо-пулемет.

Я в штопор, словно идиот,
вхожу, но выхожу из штопора —
крыло пробитое заштопаю,
пускаюсь заново в полет.

В невероятный черный день
я буду сбит огромным ангелом,
я полыхну зеленым факелом
и рухну в синюю сирень.

В завешанный штанами двор
я выползу из «кукурузника»…
Из шлемофона хлещет музыка,
и слезы застилают взор.

1998

* * *

Весенней заоконной речи
последний звук унесся прочь —
проснусь, когда наступит вечер
и канет в голубую ночь.

И голубым табачным дымом
сдувая пепел со стола,
сижу себе кретин кретином,
а жизнь была и не была.