Просыпаться в вагоне подчас нелепо,
Все напутано - мысли, слова, страницы,
Выползаешь условно живой из склепа,
Неустойчив, подобно бедру блудницы...
На вокзале встречает голодных свора,
Улыбаясь, сканирует твой бумажник,
У греха с добродетелью вечный сговор -
Здесь ты сам для себя и творец и стражник...
Приезжая в столицу, находишь повод
Погрузиться в поток, прикоснувщись, тонешь,
Непроглядная тьма поглощает город,
Ты становишься частью, частицей то-бишь...
Но сейчас, на рассвете, пока щекочет
Пробуждающий луч, нарекаешь бредом
И вагон, и вокзал, и столицу, впрочем,
Поджидающий бред пробуждает следом...
Всё будет вновь –
и чистый свет зарниц,
и первый дождь, и возвращенье птиц,
и майских рощ ликующие звуки,
и цвет сирени, и тепло ветров.
Но кто-то в чашу окунает руки…
Но кто-то в чашу окунает руки!..
И это означает - будет кровь.
И сердце упадет –
звездою в Каму.
Сюжет разыгран ловко, по лекалу:
подмостки, оцепление, огни
и шепот – небылица к небылице…
И глас толпы –
«Распни его, распни!..» -
подверстан второпях к передовице.
Сигнал - по голенищу щелкнул стек.
Восходит на подмостки человек
в своей хламиде джинсовой, не новой…
С нелепою гримасою Пьеро
склоняется под свой венок терновый…
Склоняется под свой венок терновый!..
И пику принимает под ребро.
Горит закат.
Плывут мосты и зданья,
как будто город, задержав дыханье,
примеривает аутодафе…
А люди – вскачь, по заданной программе –
у них – кредиты, шопинг и кафе…
У них – кредиты, шопинг и кафе!..
Им некогда страдать над пустяками.
Третью ночь только ветер со мной говорит
На февральском наречии.
Я сижу за столом, как печальный спирит,
С прошлым жаждущий встречи.
Ухожу в никуда строем пляшущих букв,
Отправляясь за словом.
Но белеет страницей пустой ноутбук
В полумраке лиловом.
Третью ночь зависаю в дыму сигарет,
Будто Пифия в храме
Аполлона, мечтая поведать секрет
О судьбе-мелодраме.
Возвращаюсь ни с чем. Да и ветер притих.
Снег – искрист, перламутров.
И я слышу шаги: так уходит мой стих.
За окном уже утро.
8 февраля 2010 года
____________2_____________
Жизнь из чёрно-белых клавиш:
То играет, то молчит.
Тембр у счастья нарочит.
И к стене не прибулавишь
Нотный лист. Минор горчит.
Словно в музыке надрывной –
Скрипка переходит в плач.
Сколько совесть ни дурачь,
В общем, люди-то добры, но
Каждый – сам себе палач.
28 февраля 2010 года
____________3_____________
Есть городок, а в нём есть мы,
Разлукой взятые взаймы
Надолго у счастливых дней,
Да так, что мы привыкли к ней.
И в городке идёт зима,
Как будто un long cinеma.
И память кошкой у окна
Сидит, пушиста и нежна.
И сны похожи на людей,
Уже не ждущих новостей.
И посреди большой зимы
Лишь городок, в котором мы.
15 марта 2010 года
____________4_____________
О тебе и обо мне
До мурашек по спине
Говорить и рассуждать
По субботам – благодать.
Как в иголку нитку вдеть –
Воскресений не хотеть,
И без всяких, без забот –
Продолжать одних суббот.
3 апреля 2010 года
____________5_____________
Ты метил в дворники: учился брать метлу двумя руками спьяну где-то в подворотне.
И кучу листьев превращал легко в золу. И по усам твоим текло, да только в рот не
Стремилось время, ибо время таково – всегда текло, но никуда не затекало.
И до того твоё черствело существо, и на бездушие усердно намекало,
И ты в каморках пил неважно с кем и что, очистив двор посредством древка и запаса
Из слов, с которыми не ходят на лито. И на принцесс глядел с тоскою свинопаса.
И шестерёнки мира смазывал слюной. Твой ангел шлялся санитаром по больнице.
И не дай Бог, чтоб с рукавами за спиной. А знал бы прикуп – жил бы в Сочи или в Ницце.
15 апреля 2010 года
____________6_____________
До чего доводит мимикрия: автор – цвета собственной строки,
Цвета непорочности – Мария, в глуповатом цвете – дураки,
Цвета ню – натурщица на стуле, цвета мёда – дикая пчела,
Цвета самовара – люди в Туле, и политик – цвета бла-бла-бла,
Цвета скрипки – мальчик на балконе, цвета того света – смерть в лице,
Цвета седоков – гуляют кони, цвета алфавита – буква «ц»,
Цвета грусти – брошенные люди, цвета денег – строгая главбух,
Голова Крестителя на блюде – цвета танца, добрый Винни-Пух –
Цвета Заходера или Милна, цвет износа – принимает ржа.
В общем, мимикрия – это мило, дальше можно и не продолжа…
15 апреля 2010 года
____________7_____________
Дарье
Не трогайте в чужих домах зеркал, лапши не ешьте, и котов не злите.
Не обвиняйте лампочки накал, не убеждайте, что вы – чуткий зритель.
Не пейте много, боже упаси, когда до дома около двух суток
Дороги. И о сельди-иваси не говорите вслух банальных шуток.
Не верьте отражению в трюмо за несколько шагов внутри прихожей,
И не пишите второпях письмо, на чувствах, чтобы аж мороз по коже.
Сидите молча, безразлично так, как это и бывает в кинолентах.
Луна на небе медна, как пятак. И память, как пожизненная рента.
14 мая 2010 года
____________8_____________
Давно уже не снишься по ночам ни в платьях, ни без них, ни как иначе.
Не водят руки в дрожи по плечам, и запах тела ничего не значит.
И волосы не реют на ветру, и шутки не смешны – лишь стало горше.
И фото на в-контакте-точка-ру померкло. Будто брошены пригоршни
В могилу, и не сказаны слова, которые не вымолвишь и спьяну.
И марш Шопена слышится едва, и Горовиц сидит за фортепьяно.
И улицы безумно коротки, как ночи, приводящие в куда-то.
И линии на берегу руки вычерчивают траурные даты.
29 мая 2010 года
____________9_____________
И ангелы не взяли на поруки, и демоны не приняли в шалман.
Амуры поломали в гневе луки. И треснул бубен. Загрустил шаман.
Быт оскудел, квартира опустела. Влюблённые сглотнули по ежу.
Вот человек, как некий опус тела, лишь к звательному склонный падежу,
На пристани сидит, корабль отчалил, и нет ни слов, ни мыслей, ничего.
На берегу его большой печали мертво-мертво-мертво-мертво-мертво…
5 июня 2010 года
____________10_____________
И снова, убежав от суеты,
Услышу журавля в осенней стае,
Отмечу то, что сумерки густы,
Что вот опять нас, как цыплят, считают
И вписывают в новые листы.
И в этот раз ещё больней душа,
Пробороздив телесные просторы,
Туманной новизною (не спеша)
Взойдёт, уже не помню раз в который,
Как рай на пепелище шалаша.
25 июня 2010 года
____________11_____________
Какие нынче сыграны аккорды,
Какие нынче карты на руках –
Бесславные поэты бьют рекорды,
И золотые рыбки в их судках,
И золотые руна в их сараях,
И золотые руны в дневниках,
И пишут без конца они, без края –
И будут позабытыми в веках.
20 июля 2010 года
____________12_____________
Так детство далеко, что и по-щучьему веленью на печи не съездить.
Ни рассказать болотному хвощу, ни вымолвить хохлатке на насесте.
Куда катится золотой клубок? Какой метлой здесь тротуар надраен?
Мы выучили юность назубок, нас молодость подобрала с окраин.
Вон Сидоров изрядно потолстел, а Иванов с Петровым на погосте.
А я чего-то большего хотел, но смерть ко мне уже стучалась в гости.
Перебирая пальцы в хрустоте, глядишь в окно полночной электрички:
Увы, мы были дети ещё те и посещали чёртовы кулички.
Теперь-то что – двор новыми детьми наполнен, мамы их – почти мне дочки.
Так детство далеко и, чёрт возьми, мне кажется, что это всё цветочки…
Дождь наигрывал раги, и девушки в юбках повыше колен,
Прикрываясь конспектами, выбегали из института.
Эти капли на лицах. Шикарная осень – Рембо и Верлен.
И мальчишка в кроссовках подпрыгивал от асфальта, как от батута.
Всё бежало, текло, и привычные ритмы хватали слова в обороты.
Постоянной погоды не сыщешь снаружи, не то, что внутри.
И плясали углы, подворотни, машины крутые фокстроты,
Но укладывается, как ни странно, движение времени только на три.
Дождь наигрывал раги, и лисьи шаги становились всё тише и мягче.
И промокший, уставший, отжавший рубашки короткие рукава,
Ты сидел на балконе, с ногами на стуле, и солнца закатного мячик,
Выпав, точно из Таниных рук, уплывал в тополиные острова.
Апостолы заладят пироги, пойдут в народ, и благовест настанет.
А после выйдет книжица в «ОГИ» и попадётся в руки некоей Тане.
И Таня позабудет о мяче: кто к ней с мячом – того в купель отправит.
С кудряшками и майкой с грустным Че она идёт, пиная крупный гравий.
Идёт она, читает и молчит, и мир молчит, апостолы за нею.
Кириллица во рту её горчит, и всяко отрицает ахинею.
Она не знает храма, но слова её, как полагается, заводят.
И где-то в небе тонет голова, а ноги ходят мимо молзавода.
И пирогов тех хватит на века, и значит всё совсем не так уж плохо.
Мироточит волшебная строка, и не цепляет разве только лоха…
Лукавый день и луковое горе,
Не вяжет лыка муза – видно спит.
А девушка поёт в церковном хоре,
И голосок её слегка хрипит.
И нёба языком едва касаясь,
Как будто ищет запропавший зуб,
На клиросе стоит, почти босая,
И, вместо денег, подают ей суп.
И волосы, засалены, небрежны,
Из-под платочка змейками шипят.
И регент, чьи глаза бездонно грешны,
Прошёлся взглядом с головы до пят.
Приходит пора распустившихся листьев и нравов,
А с ней в расписанье маршрутов приходит вокзал.
Пахучие группы пьянчужек, туристов оравы
Друг друга сменяют в старушечьих блеклых глазах.
Перрон отплывает корабликом вечной разлуки,
Сочатся из тамбура ругань и дым сигарет.
Добив поллитровку, не очень тактичные внуки
Заботливо спросят: а сколько же бабушке лет?
В Москве никуда от палящего солнца не деться,
На дачном участке вовсю комариный трезвон…
И часто сбивается с такта и прыгает сердце,
Приветствуя лето, как самый летальный сезон.
***
Шёл демон в армейской шинели по улицам города N.
Нёс полный карман карамели любителям плотских измен.
Дарил марципановый морок, во всю леденцами гремел.
Был равно и сладок, и горек итог демонических дел.
Но факт на лицо – городишко, почти что безгрешный вчера,
Бежал за лукавым вприпрыжку и жрал карамель на ура.
Порушились местные нравы, и семьи трещали по швам,
Но грамм вожделенной отравы съел каждый, с грехом пополам.
Солдат мирового разврата, идущий на родину – в ад,
За сласти не требовал плату и был до истерики рад.
Что дяди и тёти все эти на свалку отправили стыд.
Что стали они словно дети, лишившись законов простых,
И как под аккорды флейтиста, спешат на чужую войну,
Где пули летают без свиста, где каждый солдат на кону.
И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
Оно - колокольчик фарфоровый в желтом Китае.
Н.Гумилёв
Какие-то нынче не сказочные времена
И солнце сибирское тяжестью давит на плечи.
Все чаще, тревожит мне память чужая страна,
Как неумолкающий, где-то в подкорке, кузнечик.
Ты помнишь её пробужденье к утру, и дары –
На блюдце фарфоровом персик, чья сладкая мякоть
Неволит меня и теперь, то смеяться, то плакать,
Когда собираю мозаику этой поры.
Похитил остаток забвения Юго-Восток.
И я - пробудившийся старец, в мечтах улетаю
Подобно тому, как в назначенный искони срок,
Летят длинноногие цапли к родному Китаю.
А стихи это письма к себе самой,
если в ящике эхо от пустоты…
А стихи есть азимут над волной
где-то рядом с солнцем,
чтоб не остыть.
А стихи это столбики сверху вниз
и красивые лица навстречу им.
А стихи, как стая летящих птиц,
если над словами
включили нимб,
или ссыпали звёзды к тебе в блокнот,
и тебя попросили их донести.
Ты горящий парус, ты мост, ты брод,
и несёшь… /Эй, люди,
смотрите – псих/
А стихи это чем-то ещё под дых…
За-parole-ны - вечность и Божий взгляд.
Ты на мотоцикле - педаль у них,
а в руках - ни тормоза, ни руля.
как жизнь тому назад:
на улицах – ручьистый,
а в доме, прямо над
иконками и свечкой, –
помытый потолок
и белизною печка
сияет. как сурок
уставшая девчушка
до пятницы проспит…
...проулок, трёхэтажный и кирпичный -
в нём булошная прячется на дне,
и дух горячий, яблочно-коричный,
как парус, раздувается над ней.
дверей скрипучих оклик привечальный –
то говорок Москвы староначальной,
ремесленной, суконной, слободской,
где за углом ругается извозчик,
и стук копыт раскатистей и звонче
у въезда в двор церковно- приходской…
когда закат с остывшего бульвара
течёт густым черёмуховым взваром,
кругом сквозит беспомощность любви.
засохший вьюн стекает на шпалеры,
съедает сумрак куполов эклеры,
дерутся под навесом воробьи…
я открываю дверь единым махом.
я помню - счастье пахнет булкой с маком,
и покупаю сразу целых три,
и вновь бреду по старым переулкам,
и вся Москва моя, как эта булка
с изюминами тёплыми внутри.
M.
…то скрежет, то гомон, то шелест колёсный,
вокзалы, авралы, билеты на входе…
Одних провожаешь легко и бесслёзно,
как выдох, как вечер, как лёд в половодье.
Но ветреным днём уезжают другие,
и кажется – вы уезжаете вместе…
И следом за ними проходишь круги их,
и крестишь их спины,
и крестишь, и крестишь…
Печаль светла у гармониста,
вот только фа звучит нечисто
и западает до-диез,
но это пустяки – ведь рядом
берёзовым сочится ядом
весенний полутёмный лес,
и манна сыплется с небес,
но только очень быстро тает,
до сёл глухих не долетая,
а жаль. Виной тому циклон
или отсутствие евреев,
а может это лихо деет
заокеанский Пентагон.
Ужели гармонист влюблён,
что им доселе не замечен
янтарный свет из лунных трещин
и колокольный гул мехов
небесных кузниц над пригорком,
где он гармонь терзает горько
и пьяным тенором готов
исполнить грустное – про то,
как волны бьются и клокочут
и как моряк на берег хочет –
подругу верную обнять
и зарыдать, печалью полнясь, –
вот только слов ему не вспомнить,
а если вспомнить – не связать,
помимо бранных «вашу мать».
Гармошку он раздвинет снова
и больше не издаст ни слова,
но в нём родится новый звук,
истошный. Так верблюда тянет
на пирамиду египтянин,
планету так кромсает плуг,
и штанга падает из рук.
За воем этим бесконечным
умолкнет хор небесных певчих,
погаснут звёзды, а трава
начнёт расти от неба к недрам,
а в «Откровении», наверно,
вслед за главою двадцать два
возникнет новая глава.
(впервые опубликовано в Интернет-альманахе
«Красный Серафим» - апрель 2011 г.)
Ваш покорный слуга, от невидимых ран
изнывая, покинул свой Теночтитлан,
и отряс его прах навсегда
ради пыльных дорог неприветливых стран,
что ведут неизвестно куда.
Миллион триста тысяч нетвёрдых шагов
отделяли меня от основы основ,
где торчит мироздания прут,
и на этом пути нет счастливых подков,
только чёрные кошки снуют.
Сорок лет, сорок зим довелось мне шагать,
чтобы место заветное в яви узнать,
что измыслено было в стихах,
а потом по крупицам с земли собирать
отрясенный ушедшими прах.
Из него, словно Фидий, я куклу ваял,
ноздри, рот и глаза спичкой ей ковырял,
наделяя творенье лицом,
и свой собственный облик к лицу примерял,
для зеркального сходства с творцом.
Но как только мой голем явился на свет,
понял я, что он есть, а меня уже нет –
горсткой праха осыпался вниз –
и остался на мне каблука его след,
когда наши пути разошлись.
Прочь мой голем идёт, сапогами пыля,
и никто не поймёт – это он или я?
Схожи мы как две капли воды.
И лоснится корундовой плотью земля,
и стираются ветром следы.
(впервые опубликовано в Интернет-альманахе
«Красный Серафим» - январь 2011 г.)
Комочек воска — это тело
сгоревшей до конца свечи.
Светила тускло? Плохо грела?
Эй, недовольный, замолчи!
То, что имела, без остатка
всё отдала — тепло и свет.
Комочек воска, стих в тетрадке -
короткой жизни вечный след...
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
