***
Поражение Артюра Рембо. Отрывок
Михаил Анищенко-Шелехметский
XXV
Уже в четырнадцать лет будущий великий мистик Жерар де Нерваль почти вслепую, на ощупь, пробирался по неведомым тропинкам к благословенным истокам человеческого бытия. Сквозь затерянные в человеческой памяти времена его вела неведомо откуда взявшаяся уверенность, что неуправляемая никем стихия древнего мифа есть магический язык, в тайну которого люди заглянули, но раскусить её так и не смогли.
«Я собрал кое-какие книги о каббале, – будет рассказывать великий сумасшедший Артуру Римбо, – и, углубившись в их изучение, пришёл к убеждению в правильности всего, что накопил здесь веками человеческий ум. Понятие, которое я составил себе о существовании, слишком хорошо совпадало с моим чтением, чтобы отныне я стал сомневаться в откровениях прошлого. Догматы и обряды различных религий, как мне казалось, связывались таким образом, что каждая из них обладала некоторой частью тайны, которая определяла их рост и охраняла существование. Эти формулы могли терять силу, исчезать, одни расы сменялись другими, но ни одна из них не могла ни победить, ни быть побеждённой иначе, как духом или словом. Всё же, и я убеждён в этом, сакральные истины наверняка смешаны с человеческими заблуждениями. Магический алфавит, таинственные иероглифы дошли до нас неполными или искажёнными временем и заботами тех, кому надо было держать нас в неведении. Найдём же утраченные буквы и стёршиеся знаки, восстановим разбитую гамму, и мы возвратим себе власть над миром духов».
Артур Римбо с огромным удовольствием слушал больного писателя, и у него не было сомнений в том, что взросление древних земных мыслителей проводилось не путём наивных рассуждений, но под прямым воздействием невидимых сущностей различных времён и пространств.
Возвращаясь домой, Артур Римбо сутками, не выходя из комнаты отца, расшифровывал иероглифы, черты и резы, зарубки этрусков, понимая, что с приходом и утверждением христианства люди отказались от безграничной мудрости, наработанной мыслителями всех эпох, о которых мы никогда не знали всей правды.
С особым интересом Артур Римбо изучал слоговую азбуку (черты и резы) славян, это когда в одном начертании содержатся несколько элементов разных букв. Вспоминались предположения отца, что слоговая азбука была уничтожена, чтобы люди никогда не узнали, что весь мир человеческий пошел от земли Русской.
Все религии, все мифы и поэтические вымыслы, понимал Артур Римбо, объединены чёткой и согласованной с Создателем системой представлений, соответствующих тем проблемам, которые всегда занимали человеческий ум. Оживающие символы поэтически передавали те понятия, которые слишком возвышены и неуловимы, чтобы их можно было втиснуть в прокрустово ложе современного оскоплённого французского языка. Везде, слева и справа, спереди и сзади, снизу и вверху существовали вещи настолько тонкие, что их можно было чувствовать или угадывать, но видеть их стеклянными глазами было нельзя. Но самое интересное во всей этой истории было в том, что присутствие и влияние неведомого учителя Артур Римбо ощущал даже тогда, когда последний подолгу не общался с ним. Даже много лет спустя, слушая в самом себе голос учителя, Артур Римбо понял, что истинный учитель никогда не покидает своего ученика. В то же самое время с тайным, почти детским восторгом, Артур Римбо догадался, что его ведут! В пользу этой версии говорил тот факт, что стоило Артуру Римбо открыть, к примеру, тайну буквы «А», как тут же, словно по мановению волшебной палочки, ему открывалась тайна буквы «Б».
В тот ясный сентябрьский день, входя в больничную палату, Артур Римбо почему-то ощутил бесконечное сиротство и что-то внутри него вскрикнуло: «В последний раз».
Вскрикнуло и затихло. Как подкидыш на крыльце.
Жерар де Нерваль был худ, сух и бледен.
Жерар де Нерваль был прекрасен.
• Вот такой же, как я, должна быть настоящая проза, – сказал он. – Запомни это, сынок.
• Постараюсь, – сказал Артур Римбо.
• Поговорим?
• Поговорим.
Именно о любви, только о ней, шли разговоры в психиатрической больнице.
• О! – восклицал Жерар де Нерваль. – Я не хочу говорить о доблести, о подвигах, о славе. Меня радует то, что честолюбие не стало единственным нашим козырем, а повальное расхищение положений и почестей отдалило нас от возможного круга государственной деятельности. И что же? А то, что единственным убежищем остаётся для нас пресловутая башня из слоновой кости, на которую мы взбирались и продолжаем взбираться, чтобы отделиться от толпы. На тех высотах, где вечно пребывают наши учителя, мы можем вдохнуть, наконец, чистый воздух уединения, там, Артур, мы будем пить забытьё из золотой чаши легенд и небесных вымыслов, там мы будем снова пьяны поэзией и любовью.
• Любовь, увы! – восклицал Артур Римбо. – Кого любить, Жерар? Выгляни в окно: там все мёртвые!
• Артур! Среди мёртвых людей мы должны видеть неясные формы, розовые и голубые цвета, метафизические призраки! Да, я согласен с тобой, что увиденная вблизи, реальная женщина оскорбляет нас; надо, чтобы она явилась нам королевой или богиней; и главное, не нужно к ней приближаться слишком часто. Ты понимаешь меня, Артур?
• Не совсем, – вздохнул Артур Римбо.
• Это трудно объяснить словами, но я попробую. Дело здесь в следующем: когда поэт, напрочь отвергает божественный промысел и ангела, помогающего ему, когда он кричит, что только он сам является автором своих творений, вот тогда-то и следует наказание, вот тогда-то и щёлкают невидимые ножницы, обрезая тонкую серебряную нить между небом и землёй. И тогда поэт становится похож на египетскую мумию. По инерции, которая может быть длинной в целую жизнь, он ещё проводит ночи над раскрытой, как рана, тетрадью, но, увы, кроме имитации он уже ни на что не годен; и пусть его прежние творения начинают, словно амёбы, делиться сами в себе, порождая всё новые и новые слепки и посмертные маски, это не есть уже процесс творчества, а всего лишь постыдный путь изживания самого себя. В такой ситуации спасти поэта может только пуля или женщина, пришедшая к нему «по велению Короля». Такая женщина чаще всего бывает неприметной, страшненькой, как та самая лягушка, под шкуркой которой скрывается царевна; она может появиться в жизни погибающего поэта несколько раз, и если поэт не узнает её по кодовым словам, напоминающим «пароль-отзыв», а так же по волшебным вибрациям, исходящим от неё, то жизнь такого поэта небесный цензор перечёркивает безжалостным «хером». Другое дело, если бедолага-поэт узнает женщину, посланную небом, тогда она, сама не ведая того, станет чуткой антенной, принимающей небесные грёзы, дешифровать которые сможет только этот поэт, и никто другой в целом мире. Причём, поэт не будет даже подозревать о сложном механизме такого творчества, втайне он по-прежнему будет думать, что всё, что выходит из-под его руки, принадлежит лишь ему одному, но какой-то страх, тихий, но грозный, будет теперь жить в нём, не давая поэту дважды наступить на одни и те же грабли. Если же поэт всё же (а для этого будет множество причин!) решится на расставание с небесной женщиной, то продолжение этой истории станет столь грустным, что даже говорить об этом не хочется. Конечно, некоторое время небесная женщина может помогать поэту и в разлуке с ним, но способ расшифровки её посланий поэтом может быть утрачен навсегда. И тогда тексты, выходящие из-под руки поэта, станут похожи на зашифрованный текст, поскольку из каждых десяти посылов он может уловить не более трёх или, в лучшем случае, четырёх.
• Жерар! – снова после долгого молчания сказал Артур Римбо. – Мне не довелось встретиться ни с Белой Богиней, ни с Чёрной Богиней, да, честно говоря, плевать я хотел на такую мистику, я и без неё пишу очень хорошие стихотворения. Как же нам теперь быть с твоей красивой версией? Что молчишь? Не хочешь поверить, что я пишу стихи сам, и потому я поэт? Но тебе некуда деваться. Взгляни мне в лицо, как правде в глаза, взгляни и потупься, Жерар де Нерваль!
• Мне жаль тебя, – великий фантазёр и путаник неожиданно заплакал. – Но, увы, ты уже сказал то, что сказал. Это беда, Артур: программа совершила недопустимую операцию и теперь она будет закрыта.
• Что? – опешил Артур Римбо. – Что ты сказал? Я ничего не понял!
• Я тоже, – вздохнул Жерар де Нерваль и заплакал ещё безутешнее: – Что же ты наделал, сынок?
• Жерар! – Артур Римбо был вне себя от бешенства. – Жерар! Я ничего не могу понять! Объясни мне всё снова!
• Что ты хочешь ещё услышать от меня?
• Я хочу знать – кто я? Поэт или попугай, повторяющий чужие слова?
• Ты очень большой поэт, – сказал Жерар де Нерваль. – Но ты никого не любишь.
Эта фраза была подобна удару грома.
Артур Римбо вскрикнул, застонал, закусил губу.
Между тем, Жерар де Нерваль продолжал говорить дальше. Он был уверен, что нельзя любить Францию, не утверждая реального бытия любимого человека.
• Артур! Реальное переживание бога даётся через переживание Любви: Платон говорил, что восходя по ступеням любви, человек учится открывать на каждой новой ступени в любимом всё большее причастие бытию истинному и через это вырастает в бытии сам.
А дальше Артуру Римбо пришлось выслушать нечто и вовсе уже невероятное.
• Скажи, Артур, – Жерар де Нерваль говорил строго и торжественно, – откуда у тебя, у шарлевильского отрока, много лет подряд зубрившего житиё преподобного Моисея, взялись глубокие познания живой стихии древнего мира? Отчего в твоих строчках светятся призрачным светом осколки разных цивилизаций? Каким образом в твоих стихотворениях оживают многочисленные и разнородные божества, оживают и вновь обретают присущую им ауру, и от этого чуда оживает Франция, оживает, словно принцесса, спящая в хрустальном гробу, принцесса, поцелованная бесстрашным героем в почти уже остывшие губы?
Причём, стараясь не ранить своего молодого собеседника, Жерар де Нерваль протянул ниточку разговора к самому Шекспиру, утверждая, что Великий Бард был в жизни тоже весьма заурядным человеком, но во время актов творчества явно прыгал выше своей головы.
Артур Римбо вспомнил, как кричала ему в лицо пророчица Эпифания, когда он в который раз пристрастился к вину и наркотикам: «Ты бог, ты царь, но ты и червь тоже, ты тварь дрожащая, ничтожество зашифрованных пустот!»
…Увы, чаще всего люди становятся поэтами лишь в момент творчества. Положили перо, отложили в сторону бумагу – и вот перед нами обыкновенный ничем не примечательный человек. Даже больше, случается, что писатель вне листа бумаги вовсе не знает кто он, зачем и почему.
Вечная боль поэта состоит в том, что сам он вовсе не является чудом и то, что он совершил, как бы только пришло через него, но им самим вовсе даже не является. Тысячи людей входят в прекрасный, таинственный мир поэта, а сам поэт в это время стоит в стороне или того хуже – погибает от тоски и чувства кромешной безысходности, граничащий с ощущением собственной ничтожности и никчёмности.
Истинный поэт, поставив точку в своём произведении, нисколько уже не связан с этим произведением, поэтому успех и провал оного для него не имеют никакой ценности.
«Трагедия поэта состоит в том, что когда он становится Словом, то сам он перестаёт быть тем, чем он был до сказанного им слова. Слово опустошает поэта и освобождает его от себя самого. Впрочем, не только у поэта: так же и у Бога. Значит, поэзия есть самоотрицание, отрицание самого поэта? Значит, мир, созданный поэтом, есть тоже отрицание жизни самого поэта? Значит, мир, созданный богом, есть отрицание самого бога? А Христос, входящий в человека, раз и навсегда отрицает Христа распятого?
• Я всё понял! – закричал Артур Римбо снова и схватился за горло, словно человек только что лежавший под ножом гильотины и чудом помилованный в самое последнее мгновение. Кровь в его горле действительно билась лихорадочно, прерывисто, словно сомневаясь, жив или мёртв человек, в котором она находится.
«О-о-о! Кажется, и я всё понял!»
Вот почему Артур Римбо с лёгкостью говорил о необходимости разрушения человеческого мира: он верил, что именно он будет истоком нового мира. Однажды он даже заявил мне, что Господь давно уже не творит мир, а просто оживляет литературных героев, и получается, что все наши радости и беды созданы поэтами.
А еще разговорившийся, как камень в бреду, Жерар де Нерваль совершенно неожиданно с горечью заметил, что почти все стихотворения Артура Римбо на самом деле принадлежат не перу школьника-подростка, а золотому перу зрелого, скорее всего, сорокалетнего человека.
• Что? – Артур Римбо начинал нервничать. – Что ты хочешь сказать?
• Я хочу сказать, что с тобой случилась беда, – ответил Жерар де Нерваль.
• Какая беда?
• Не знаю, как и сказать, – нахмурился Жерар де Нерваль. – У меня нет веских доводов, а есть только предположение да интуиция. Говорить ли тебе это?
• Говори!
• Мне кажется, – Жерар де Нерваль стал ещё бледнее, – что ты каким-то образом перескочил через двадцать лет своей жизни, – и, сделав знак, чтобы Артур не перебивал его, продолжил: – Мне кажется, что именно этим объясняется твоё очень странное детство и не менее странное отрочество. Насколько я знаю, ты никогда не дружил с дворовыми мальчишками, не влюблялся в соседских девчонок, зато легко и просто находил общий язык с людьми зрелыми и состоявшимися. Кто знает, Артур, может быть, я бы никогда не пришёл к подобному предположению, если бы твой отец не любил читать тебе вслух франко-арабский словарь.
• ??? – закричал глазами Артур Римбо.
• На Востоке, чаще всего в Древнем Египте, – Жерар де Нерваль попытался приподняться на локтях, – существовали практики изменения не только возраста людей, но и их судьбы с помощью каких-то таинственных магических слов. Представляешь, Артур, какая-нибудь абракадабра могла запускать в телах фараонов и гиперборейских волхвов процесс так называемой трансмутации, приводящий посвящаемых к таинству вознесения.
• Как? Они возносились в теле?
• Да, Артур! Тогда на земле процветала так называемая красная раса, умевшая по собственному желанию перемещаться во времени и в пространстве. Но позже по каким-то причинам люди этой расы начали терять генетический материал и тогда повреждённые тела людей начинали при вознесении сгорать вместо того, чтобы переходить в следующее измерение. И тогда красная раса приняла решение прекратить вознесения. Конечно, были ещё отчаянные и безрассудные попытки, но сгорание было настолько велико, что целые руки, ноги, головы и другие части тела оставались лежать после групповых вознесений в храмах вознесения.
• Не знаю, – выдохнул Артур Римбо, – можно ли этому верить?
• Это не важно, – ответил Жерар де Нерваль. – Мы отвлеклись. А я хотел сказать тебе, что обычный человек всю свою жизнь настроен только на одну волну мироздания. Увы, но в ходе воспитания и под воздействием своего окружения человек привыкает выбирать из Вселенского разума довольно узкий диапазон вибраций, и затем, до конца своей жизни, он будет ловить одну и ту же волну, воспроизводить одну и ту же вибрационную тональность, произнося, по сути, одни и те же слова и лишь меняя обороты речи. Это и есть то, что человек называет бегом по кругу…. Этому бегу не будет конца, пока человек не поймёт, что все мысли приходят снаружи; только тогда он получает ключ к подлинному господству над умом. Только тогда он может понять людей, пришедших издалека. Ещё я хотел сказать тебе о том, что, видимо, во время чтения арабских слов, одно из них сработало, как волшебное слово «сим-сим» и «сезам» в твоей голове открылся. И тогда ты получил доступ к информации, вовсе не предназначенной для твоего возраста. Только этим я могу объяснить тот факт, что, будучи мальчишкой, ты написал очень взрослые стихотворения.
• Ну и что? – улыбнувшись, сказал Артур. – Даже если всё обстоит именно так, как ты сказал, ну и что? В чём же ты видишь мою беду?
• В том, что преждевременно открытая дверца непременно захлопнется, и я не знаю, что тогда будет с тобой. Зачерпнуть живой воды из речки целого двадцатилетия, через которое ты умудрился перескочить, тебе уже вряд ли удастся. Конечно, должна быть ещё одна волшебная дверь, дверь истинной гениальности, но найдёшь ли ты, Артур, ключи от этой двери?
• А ты? – Артур Римбо был бледен. – Ты знаешь, как найти ключ?
• Этого не знает никто. Это надо чувствовать всей своей плотью. Вот, будь добр, послушай, - Жерар де Нерваль достал из-под подушки какую-то книгу и стал читать так тихо, что я ровным счётом ничего не услышал: «………. ……………… …………….. …………………..».
• Как это? – вскричал Артур Римбо, выслушав своего больного друга.
• В поэтическом трансе, – сказал Жерар де Нерваль, – стихи возникают из каких-то вибраций, имеющих ритмику и форму. Написание стиха происходит не самопроизвольно, как это бывает с находящимися в трансе медиумами, у которых перо непрерывно перемещается по бумаге, а с частыми исправлениями и вычёркиваниями. Муза словно играет с поэтами, понижая голос до шёпота или молчания. И хотя результатом последующего прочтения стихотворения может стать удивление от того, что удалось объединить множество элементов, располагавшихся на различных уровнях сознания, в этом удивлении будет место и для неудовлетворённости некоторыми отдельными строчками.
Артур Римбо вспомнил, что однажды пророчица Эпифания говорила ему примерно то же самое и неожиданно для себя самого испытал ни с чем не сравнимое чувство отчаянья. Стоя посреди больничной палаты, Артур Римбо запомнил на всю оставшуюся жизнь тот сентябрьский вечер, когда в четырёхметровую палату обшарпанного сумасшедшего дома вливалась заря-заряница, пылающая отблесками всех прогоревших когда-то на земле костров и пожарищ. Немереный свет и необузданная сила сгорающего неба вливались в палату и стены её раздвигались, неведомая сила относила их всё дальше и дальше, покуда перед взором поражённого Артура Римбо не оказалась вся родная земля, напоминающая ещё неведомую миру пустыню, по сравнению с которой пустыня Сахара была лишь забавой для верблюдов и растений под названием «перекати-поле», поскольку каждая песчинка этой пустыни кричала одну и ту же фразу: «Вот и всё, поэт! Вот и всё!»
• Вот и всё, поэт, – скрипучим песочным голосом произнёс Жерар де Нерваль. – Дверца захлопнется – и конец тебе.
• Почему конец? – прошептал Артур Римбо.
• А как же ты будешь писать? Ты ведь никого не любишь! А это, мой друг, позволительно только Богу, – очень чётко сказал Жерар де Нерваль, а затем речь его стала бессвязной, и хотя губы его постоянно дёргались и ломались, слов уже разобрать было невозможно. Артуру Римбо показалось, что сумасшедший оракул говорит с ним на птичьем языке.
Другие статьи в литературном дневнике:
